– Очнулась я над кроваткой, – говорит Виталина Степановна, чье умение выращивать уникальные розы в прихотливой сибирской земле высоко ценится нашими хозяевами, – от тишины очнулась.
Мне тоскливо и тошно, и я уже жалею, что так плотно поужинал. Хочу уйти. Но точно знаю, что в дверях встречу Гитлера, одним взглядом способного вернуть меня на место. Сажусь на диван так, будто проглотил палку, и стараюсь удержать рвотные позывы.
– Думала, молочком сцеженным пою, – совсем тихо добавляет бабка, глядя на вязальные спицы, словно видит их впервые. – А оказалось, «Кротом» для прочистки труб. Почти чашку влила в нее, нос пальцами зажимала. Но замолчать заставила. Потом как в тумане все… бутылку под раковину на кухне убрала и спать пошла. Долго проспала, часов двенадцать. Проснулась от крика дочкиного. И чтобы встать да проверить, лишь одеяло повыше натянула и глаза не открыла. Тесть меня тогда чуть не задушил. А может, лучше бы и задушил…
Смотрю на Эдика. Этот взгляд с интересом перехватывает Пашок, но мне наплевать, что там малолетний говнюк может себе придумать. Мажордом со мной глазами не встречается, но вся его поза говорит: «Это ничего не значит. Причин и следствий по-прежнему не существует».
Молчу. Мне очень хочется высказаться. Исповедаться вслед за старухой, ведь именно этого дом требует от каждой из своих жертв. Но я молчу. Вместо этого приходят воспоминания. Яркие, как летний день. И столь же размытые, погруженные в знойное марево, не позволяющее разглядеть деталей.
Эдик что-то говорит, предлагает потихоньку собираться и тушить камин. Виталина Степановна сгребает вязание и уходит вниз, даже не подумав помочь Марине с уборкой грязной посуды. Чумаков медленно и важно, будто от этого зависит его жизнь или репутация, сворачивает газету…
Помню страх. Ни одно иное возвращение с уроков не было наполнено таким ужасом, даже когда в семье происходили действительно неприятные вещи. Помню запах чужого человека в квартире. Шаги, дыхание запыхавшегося взрослого мужчины. Помню его пульсирующее, волнами расходящееся желание сделать мне больно. Заставить меня страдать. Просто так, без особенных причин. Помню, как открывается дверь туалета…
И вместо того, чтобы обрушить волну злости на Валентина Дмитриевича, бросаю ее на окружающий Особняк. Потому что если бы не он, я бы продолжал плыть по ручью своей жизни, даже не пытаясь оглянуться на скалы, когда-то оцарапавшие дно моей лодки…
Смотрю на силуэт Себастиана в дверях. Смотрю на Эдика. Смотрю на стены и потолок, из которых торчат белые, чуть изогнутые зубы, словно вся комната внезапно провалилась в пасть взрослого Шаи-Хулуда…
У меня никогда не было твиттера, но это не означает, что я не в курсе принципов его работы. И сейчас мой взбудораженный мозг начинает сыпать хэштегами, один за другим бросая их на багровое покрывало сознания.
#Ненависть. А еще #ЖизньИдетВпередИЯВместеСНей. Или #Месть. Особенно яркими выглядят #Свобода и #ПроклятыеДуши.
– Ты сиди, братюня, не помогай, – насмешливо говорит мне Пашок. Он составляет заляпанные стаканы на нижний ярус столика. – Мы и сами управимся.
Замечаю, что пальцы сцеплены так, будто я хочу их себе переломать, до белизны и ломоты. Встаю, пропуская колкость мимо ушей, шагаю к камину. Пламя, как живое существо, узревшее своего палача, выбрасывает в мою сторону длинный хищный язык.
Открываю нагретую решетку, сотканную из гибких чешуйчатых тел. Я до сих пор не научился видеть красоту в простых вещах, иначе оковка камина показалась бы мне очень изящной. Даже несмотря на мерзость химер, покрывающих ее.
Беру увесистую кочергу и начинаю растаскивать в стороны почти прогоревшие дрова.
Марина, Эдик и Чумаков, загрузив стол грудой грязной посуды, направляются к дверям.
– Помоги мне с этим, – говорю Пашку, якобы не заметив искреннего удивления на лице бывшего наркота. – Как тут заслонка закрывается, напомни?
Эдик награждает нас подозрительным взглядом, но покидает гостиную. Пашок же, недоверчиво щурясь, замирает рядом. Понижаю голос так, что он почти не слышен сквозь потрескивание углей.
– Ихможно убить? – спрашиваю без надежды на ответ, каждый миг ожидая появления Себастиана. Но его нет.
Пашок бледнеет, отшатывается, затравленно озирается.
– Даже не думай, нах, – шепчет одними губами, разом потеряв самоуверенность человека, не раз смотревшего смерти в глаза. – Молчи…
В комнате слабо пахнет едой и паленым деревом. Еще витают ароматы сигарет Эдика, едкой папиросы Чумакова, едва различимый след от духов Марины. Несмотря на то что ни одна комната Особняка не оборудована кондиционерами, запахи испаряются очень быстро, будто по углам установлены современные вытяжки. Они впитываются стенами.
– Убить можно любого, – говорю я.
Нет, не говорю – выдыхаю. Но точно знаю, что парнишка меня слышит.
– Как?
– Ты себе, братюня, могилу роешь, нах…
Пашок обреченно качает головой и приседает на «пацанские» корточки. Зачерпывает воды из кованого ведерка, стоящего рядом с камином. Осторожно, тонкой струйкой, чтобы не поднимать облака пепла, заливает огонь из ковшика с медным змеиным узором.
Пламя недовольно, яростно шипит и плюется искрами. Торчок, заманивший меня в этот дом, косится по сторонам и снова мотает стриженой башкой, будто прогоняя наваждение. На его левом виске яркая и блестящая капля пота.
– Даже если тебе удастся навредить одному из них, – едва шевелясь, артикулируют его губы, и я жадно всматриваюсь в них, боясь что-то упустить. – Себастиан не позволит довести дело до конца…
Себастиан. Наш незримый страж и судья для провинившихся. Голубоглазое порождение преисподней, оказавшееся в нашем мире вопреки законам сохранения границ. Человек, каким-то образом связанный с каменными кольцами в подвале. Он не позволит довести дело до конца…
Окончательно взбешенный… взведенный, как пружина… раздосадованный и потерянный, спрашиваю Пашка:
– Почему вы не бунтуете? Почему не пробуете наброситься все разом – сначала на Гитлера, потом на Константина? Ведь тогда у нас могут появиться ша…
– Шутишь, нах? – совершенно спокойно и серьезно перебивает меня парнишка, вешая ковшик на край ведра. Поднимается на ноги. Аккуратно, словно могу неосознанно причинить ему вред, забирает у меня еще теплую кочергу. Ставит на положенное место в стойке, закрывает решетку камина. – Ты действительно считаешь, что наших хозяев можно поднять на топоры и вилы?
– Да, – хочу ответить я.
– Отчего ты так веришь в их всесилие, если ни разу не пытался? – хочу возразить я.
– Они обманом убедили тебя в своей мощи, заставив опустить руки! – хочу упрекнуть я.
Но вместо этого молчу и вспоминаю нож для стейков, вонзенный в грудь Себастиана.
За нашими спинами, настороженный и бесшумный, появляется Эдик.
– Хватит болтать. Спускайтесь в подвал, – твердо приказывает он. – Время, отведенное нам на пребывание в доме, истекает через семь минут. А затем семейство покинет свои комнаты…
Мы спешим вниз, делая вид, что никакого разговора не было в помине.
#ВажныеМыслиНаБудущее.
Я на самом деле помню, как открылась дверь туалета?
Ведь именно это определило мою дальнейшую жизнь и угол падения?
Ведь правда?
Осталось слишком мало
Я выжат, словно лимон, каким бы банальным ни казалось сравнение.
Баки пусты. Сеть обесточена. Топка прогорела дотла.
Я полностью обессилен. Несмотря на то что сух с момента заточения, почти не курю, правильно питаюсь и при первой же возможности делаю зарядку и занимаюсь на примитивных подвальных тренажерах…
За окнами – влажный июльский вечер, почти ночь. Лежу в полудреме, пытаясь прийти в себя, и перевожу дух перед новым раундом. А уж он-то наверняка будет: за минувшие недели я достаточно хорошо узнал Жанну, свернувшуюся калачиком на расстоянии вытянутой руки.
Простыни прохладны и гладки, но меня жжет изнутри.
В комнате душно и стоит запах разгоряченных плотскими утехами тел.
Мне мерещатся муравьи, вылезающие из-под ногтей. Рыжие, почти красные, они совсем маленькие, но кусают больно. Я пытаюсь закричать, но вместо этого у меня во рту раскрывается пышный цветок – фиолетовая бархатная роза.
Судорожно вздрагиваю. Открываю глаза, уставившись на собственное отражение…
Судорожно вздрагиваю. Открываю глаза, уставившись на собственное отражение…
Над огромной, излишне вычурной кроватью Жанны зеркальный потолок. Не одно большое отражающее полотно, а целый десяток разновеликих зеркал, установленных каждое под небольшим углом. Словно приклеенных небрежно и второпях. Но я знаю, что это сделано намеренно и с четким расчетом. От того, что потолок неоднороден и ступенчат, создается иллюзия искривленного, нещадно изломанного пространства. Если долго смотреть в него, кружится голова…
Жанна совсем рядом, но ее отражения почти не видно. Сколько бы ни пытался – даже распластанный под наездницей, я ни разу не замечал ее отраженной полностью. Лишь мелькнет в куске зеркала обнаженное бедро. Или плечо. Или светлая прядь. Смотрю на себя – мокрого от пота, прикрытого лишь краем перламутрово-серой простыни; смотрю на себя, падающего вверх, навстречу самому себе. И снова закрываю глаза, чтобы не застонать.
Секс с Жанной мог бы показаться сказочным и желанным для любого мужчины. Жарким, чуть более жестким, чем хотелось бы большинству. Мог бы. Где-то в другой Вселенной. Где для того, чтобы стать любовником, не нужно становиться рабом…
Приподнимаюсь на локте, поворачиваюсь и смотрю на нее.
Такому профану в этом вопросе, как я, сложно сказать, красива ли она. Скорее симметрична и проста. Причем искусственно симметрична, ведь природа не любит этого понятия. Лет сорок на вид, но вид этот еще стопроцентно товарный. Пытаюсь углядеть в ней что-то привычное, бренное, деструктивное – некрасивую родинку, волоски над верхней губой, морщины на шее. И не нахожу.
В отличие от Алисы, похожей на прямоходящую голодную пантеру, красота Жанны легка и утонченна. Чем-то она напоминает Марлен Дитрих: тот же высокий лоб, тонкие черты лица, острые скулы, вьющиеся волосы. И ледяной взгляд, передать который не способна ни одна фотография.
В условиях выбора я бы остановился на Алисе – ее тип классической роковой женщины с роскошной темно-каштановой гривой мне более по вкусу. Но выбирать не дают, и вот я здесь, в одной из спален четвертого этажа…
Честно стараюсь получать удовольствие. Но если первый час у меня выходит более-менее сносно, затем начинается форменное насилие. Не знаю, какой именно силой обладает Жанна, заставляя подниматься даже самого измученного меня… но на четвертый или шестой раз я ощущаю себя не мужчиной, а ожившим фаллоимитатором…
Она потягивается и стонет, настраиваясь на продолжение. И тогда я спрашиваю, пытаясь выиграть еще хоть пару минут покоя:
– Алиса действительно твоя дочь?
Вопрос, похоже, попадает в цель. Жанна сонно садится рядом со мной. Скрещивает ноги и откидывает со лба прядь, даже не пытается прикрыть холодную бесстыжую наготу. Вдыхаю ее запах и ощущаю шевеление между ног, там, где прикорнул смятый угол простыни.
Говорит:
– С чего ты взял, Дисечка? – Ласково, негромко, но я научился распознавать подкрадывающееся недовольство.
– Наши говорят…
– Они говорят разное, – Жанна улыбается тонкими губами.
Если бы улыбки могли замораживать, вода в стакане на тумбе уже превратилась бы в лед.
– Значит, это правда, – констатирую, не испытывая ни намека на удивление.
– Тебя это заводит? – все же интересуется она, пальцами левой руки накручивая свой острый сосок. Несмотря на холод дыхания, я снова начинаю пылать.
– Вы ведь очень старые, да? Наверное, даже древние?
Смеется, обнажая мелкие белоснежные зубки.
– Никогда не спрашивай женщину о ее возрасте, дурачок, – облизывает губы змеиным язычком. – Особенно ту, с которой делишь ложе.
Постель не зря называют самой откровенной из исповедален. Поэтому я задаю еще один вопрос – из сонма тех, что мучают меня ночами, когда я вспоминаю зарезанного пони и молчаливого Константина, стоящего возле кровати Тюрякулова.
– Вы продали души, верно? – говорю я.
Готовлюсь к тому, что сейчас она вспыхнет, ударит меня и прогонит, избавив от дальнейших сладких мучений. Ее реакция удивляет, и я даже не успеваю удержать брови, полезшие на лоб.
Она опять смеется. Причем искренне и заливисто, словно девчонка.
– Ты смешной мальчик, Дисечка, – говорит, отсмеявшись и продолжая ласкать свою грудь. И произносит, отчего у меня окончательно падает член, а позвоночник пробирает январской стужей: – Знаешь, любопытный мой, если речь заходит о торговле душами, то мы – ломбард.
Лежу молча и неподвижно, уставившись в зеркальный потолок. Вижу ее локоть, двигающийся мерно и неспешно, вижу плечо и волосы. Наверное, так ощущают себя суши-девушки, с обнаженных тел которых ужинают высокопоставленные якудза.
Смысл произнесенных слов медленно доходит до сознания, заставляет цепенеть все сильнее. Такое чувство, что меня душат кожаным ремнем…
– Вы… – давлю слова жалобно и неохотно, проклиная себя за слабость, но ничего не могу с этим поделать, – отпустите меня?
– Отпустить? – Жанна неподдельно удивлена. Так бы удивился любой, услышавший несусветную глупость. – Почему? Неужели тебе плохо?
Подается вперед, всматриваясь в мое лицо. Чувствую это, даже сомкнув веки.
– Неужели тебе чего-то не хватает в этих стенах? – спрашивает она. – Просто исполняй правила, Денис. А если что-то не так, я помогу…
Вдруг протягивает руку и кладет ладонь на мой лоб. Холодную ладонь, узкую и гладкую, словно провела хирургическую операцию по удалению всех линий судьбы, жизни и прочей чепухи.
– О, смешной истерзанный мальчик, – шепчет она, и в голосе Жанны сочувствие сражается с насмешкой. – Ты страдал, это правда. Но в вопросах любви я – специалист высшего класса. Эксперт, как сказали бы журналисты.
Молчу, вжавшись в подушку и не в силах возразить. Мне кажется, что из-под моих ногтей снова исторгаются сотни крохотных алых муравьев. Жанна чуть сжимает ладонь, и я чувствую, как мозг схватывает ледяным обручем.
Моя жестокая любовница и хозяйка говорит:
– Это приходит вечерами, не так ли? – Ее рука все еще на моем лбу, отчасти закрывая глаза. Вторая рука, я это точно знаю, по-прежнему теребит сосок. – О, вечер – коварный мистический подельник любви и союзник боли, их верный миньон. Стоит солнцу зайти за горизонт, и ты мигом забываешь, как дышать, верно? Умираешь без нее, задыхаешься и таешь майским сугробом.
Ее пальцы скользят по моему лицу, гладят щеку и шею, но я не открываю глаза. От прикосновений морозит, но в груди начинает разгораться пламя. Ладонь все ниже, на моей груди, затем на животе.
– Ты не находишь себе места. В прямом смысле слова, – говорит Жанна, и ее шепот пробирается прямиком в душу. – Тебя трясет. Физиологи бы сказали, что дело в скопившемся за день напряжении. Но я-то точно знаю, что это не так.
Дыхание ее учащается. Шепот становится жарким, и температура в комнате, кажется, поднимается градусов на десять. Ладонь продолжает путешествие, сквозь край простыни теперь поглаживая мое бедро.
– Ты пытаешься честно уснуть, да? Ложишься в кровать и мнешь подушку, верно? – Она уже не шепчет, скорее мешает слова со стонами, срывающимися и влажными. – Комкаешь одеяло, вспоминаешь, мечтаешь, проклинаешь и грезишь наяву… Засыпаешь, с невероятным трудом вырываясь из объятий сумеречного злодея.
Теперь рука под простыней. Я не хочу возбуждаться, но сила Жанны куда больше моей. Ее это провоцирует, движения становятся все настойчивее и резче.
– А утром твоя голова чиста. – Она продолжает бить в одну точку, заставляя меня внутреннего страдать и меня внешнего готовиться к новому раунду. – Все идеи написать письмо, обновить статус в социальной сети, запостить фото или опубликовать стихи – лишь бы онауслышала, уловила сигнал, прочитала послание и убедилась, какты страдаешь, – кажутся наивной чушью. Кажутся нелепицей, детскими забавами, недостойными настоящего мужчины…
Теперь я по-настоящему, железно готов, да так, что могу проткнуть гипсокартонную стену. Но все еще стискиваю зубы, надеясь на скорое окончание пытки. Не хочу, чтобы госпожа победила, но ничего не могу поделать.
Спина взмокла, пальцы хватают простыню. Чувствую запах ее пота – дразнящий, пробивающий насквозь, словно град пуль. Голову кружит, будто я закинулся новым типом колес. Потолок раскалывается на сотни осколков, превращаясь в калейдоскоп.