Микеланджело готов был бежать.
«Он хотел приютиться в окрестностях Генуи, в аббатстве епископа Алерийского, который был его другом и другом Юлия II; там, неподалеку от Каррары, он с удобством окончил бы свою работу. Приходила ему мысль уехать также в Урбиьо, место спокойное, где он надеялся встретить благосклонное отношение в память Юлия II; с этим намерением он даже послал туда одного из своих близких людей, чтобы купить там дом»[272].
Но когда надо было решиться, у него, как всегда, не хватило силы воли; он боялся последствий своих поступков, он стал тешиться вечной своей иллюзией, вечно его обманывавшей, что он может выйти из положения путем какого‑нибудь компромисса. Снова он позволил себя привязать и продолжал тащить свои колодки до конца дней.
1 сентября 1535 года грамотой Павла III Микеланджело был назначен главным архитектором, скульптором и живописцем папского дворца. С апреля месяца того же года Микеланджело взял на себя работу по «Страшному суду»[273]. Он всецело занят был этим произведением с апреля 1 536 по ноябрь 1 541 года, то есть в течение пребывания Виттории в Риме. Во время этой огромной работы, — вероятно, в 1539 году, — старик упал с лесов и сильно ушиб ногу. «От боли и от досады он не допускал никакого врачебного ухода»[274]. Он терпеть не мог врачей, и в своих письмах выказывал смешное беспокойство, когда узнавал, что кто‑нибудь из его близких имел неосторожность обратиться к их помощи.
«На его счастье, после его падения, его друг Баччо Ронтини из Флоренции, который был умнейшим врачом и был очень к нему привязан, сжалился над ним и в один прекрасный день постучался в его дверь. Так как никто на стук не отвечал, он понялся и стал обходить комнаты, пока не достиг той, где лежал Микеланджело. Последний, увидя его, пришел в отчаяние. Но Баччо не захотел уходить и покинул его только тогда, когда он выздоровел»[275].
Как некогда Юлий II, Павел III тоже заходил смотреть, как пишет Микеланджело, и высказывал свое мнение. Приходил он в сопровождении своего церемониймейстера Биаджо да Чезена. Однажды он спросил последнего, что тот думает о произведении Микеланджело. Биаджо, который был, по словам Вазари, человеком весьма щепетильным, объявил, что в высшей степени неблагопристойно в столь торжественном месте изображать такую массу неприличной наготы; живопись эта, — присовокупил он, — подходила бы для бань или гостиниц. Возмущенный Микеланджело, когда Биаджо вышел, сделал по памяти его портрет. Он изобразил его в аду в виде Миноса с большой змеей, обвившейся вокруг его ног, посреди целой горы дьяволов. Биаджо пожаловался папе. Павел III ответил шуткою: «Если бы Микеланджело» поместил тебя в чистилище, я бы еще мог кое‑что сделать для твоего спасения; ио он поместил тебя в ад, и тут я ничего не могу поделать: из ада нет никакого спасения»[276].
Не один Биаджо находил живопись Микеланджело непристойной. Италия делалась скромницей; уже близилось время, когда инквизиция притянула к ответу Веронезе за неблагопристойность его «Вечери у Симона»[277]. Не было недостатка в людях, возмущавшихся «Страшным судом».
Громче всех кричал Аретино. Маэстро порнографии взял на себя труд преподать уроки пристойности целомудренному Микеланджело[278]. Он написал ему письмо, по бесстыдству достойное Тартюфа[279]. Он обвинял его в том, что он изображает такие вещи, которые могут «вогнать в краску публичный дом», и доносил на него зарождающейся инквизиции, «ибо, — говорил он, — преступление состоит главным образом не в отсутствии веры, а в подрыве веры у других». Он убеждал папу уничтожить фреску. К доносу относительно лютеранства он примешивал мерзкие намеки на нравы Микеланджело[280]и в довершение всего обвинял его в том, что он обокрал Юлия II. На это гнусное шантажное письмо, в котором все, что было самого глубокого в душе Микеланджело, — его благочестие, его дружба, его чувство чести, — было загрязнено и оскорблено», на это письмо, которое Микеланджело не мог читать без того, чтобы не смеяться от презрения и не плакать от стыда, он ничего не ответил[281]. Несомненно, он думал о нем то же, что говорил о некоторых своих врагах в своем уничтожающем презрении: что «не стоит с ними сражаться, так как победа над ними не представляет никакой важности». И когда мысли Аретино и Биаджо относительно его «Страшного суда» стали распространяться, он ничего не ответил, ничего не предпринял, чтобы их прекратить. Он ничего не сказал, когда его произведения назвали «лютеранским дерьмом»[282].
Он ничего не сказал, когда Павел IV хотел соскоблить фреску со стены[283]. Он ничего не сказал, когда по приказу папы Даниэле да Вольтерра «обштанил» его героев[284]. Спросили, какого он об этом мнения. Без гнева, со смешанным чувством иронии и жалости, он ответил: «Передайте папе, что это мелочь, которую очень легко привести в порядок. Пусть его святейшество заботится о том, чтобы привести мир в порядок, а чтобы поправить картину, не |Р&буется большого труда». Он знал, с какой горячей верой заканчивал он это произведение среди благочестивых бесед с Витторлей Колонна и под покровительством этой незапятнанной души. Он покраснел бы, если бы ему пришлось защищать целомудренную наготу своих героических замыслов от грязных подозрений и двусмысленностей лицемерных и низких душ.
Когда фреска Сикстинской капеллы была закончена[285], Микеланджело счел себя вправе окончить памятник Юлию II. Но ненасытный папа потребовал, чтобы семидесятилетний старец написал фрески Павловой капеллы[286]. Он едва удержался, чтобы не захватить некоторые из статуй, предназначенных для гробницы Юлия II, с тем, чтобы они послужили украшением его собственной капеллы. Микеланджело должен был почесть за счастье, что ему позволено было подписать пятый и последний договор с наследниками Юлия II. По этому договору он передавал свои готовые статуи[287]и оплачивал двух скульпторов, которые должны были окончить памятник: дополнив эти требования, он навсегда освобождался от всяких обязательств.
Но мытарства его еще не кончилась. Наследники Юлия II продолжали настойчиво требовать от него денег, которые, по их словам, они когда‑то ему выдали. Папа уговаривал его не думать об этом и всецело отдаться работе над Павловой капеллой.
«Но, — отвечал Микеланджело, — рисуют головою, а не руками; кто не владеет своими мыслями, тот себя бесчестит: вот почему я ничего хорошего не могу сделать, шока меня тревожат эти заботы… Я был прикован к этой гробнице всю свою жизнь, я потратил всю свою молодость на попытки оправдать себя в глазах Льва X и Климента VII; я разорился от чрезмерной своей совестливости. Такова воля судьбы моей! Я вижу множество людей, составивших себе состояние, дающее доход в 2 или 3 тысячи экю; а я, после ужасных усилий, добился только того, что обнищал. И меня еще обвиняют в воровстве!.. Перед людьми (не говорю уже: перед богом) я считаю себя за честного человека; я никогда никого не обманывал… Я не вор, я флорентийский горожанин благородного происхождения, сын уважаемого человека… Когда мне приходится защищаться от мерзавцев, я в конце концов делаюсь как помешанный…»[288]
Чтобы удовлетворить своих противников, он собственноручно закончил статуи «Жизни деятельной» и «Жизни созерцательной», хотя договор его к этому не принуждал.
Наконец состоялось открытие памятника Юлию II в Сан — Пьетро — ин — Винколи в январе 1 545 года. Что осталось от прекрасного первоначального плана? Один «Моисей», сделавшийся центральной фигурой, между тем как прежде он представлял собою только деталь. Карикатура на великий замысел!
По крайней мере, с этим было покончено. Микеланджело освободился от кошмара, тяготившего его всю жизнь.
II ВЕРА
После смерти Виттории его желанием было вернуться во Флоренцию, чтобы «упокоить свои усталые кости рядом с отцом»[290]. Но, прослужив всю свою жизнь папам, он пожелал остаток дней своих посвятить служению богу. Быть может, его побудила к этому его подруга, и он. исполнил одно из последних ее желаний. Действительно, за месяц до смерти Виттории Колонна, 1 января 1547 г., Микеланджело грамотой Павла III был назначен префектом и архитектором собора св. Петра, с полномочиями по постройке здания. Он принял это назначение не без затруднения. И не настояния папы побудили его взвалить на свои семидесятилетние плечи груз, самый тяжелый изо всех, какие он когда‑либо носил. Он видел в этом обязанность, божественную миссию:
«Многие думают — и я так думаю, — что я поставлен был на это место богом, — писал он. — Несмотря на свой возраст, я не хочу его покидать, потому что я служу из любви к богу и на него возлагаю все свои упования»[291].
Он не принял никакой платы за это священное занятие.
Ему пришлось столкнуться с многочисленными врагами— «с шайкой Сан — Галло»[292], как говорит Вазари, и со всеми администраторами, поставщиками, подрядчиками, чьи плутни, на которые Сан — Галло закрывал глаза, он разоблачал. «Микеланджело, — говорит Вазари, — освободил собор св. Петра от воров и разбойников».
Против него составилась коалиция. Во главе ее стал наглый Нанни ди Баччо Биджо, архитектор, которого Вазари обвиняет в том, что он обокрал Микеланджело, и который стремился занять его место. Распустили слух, что Микеланджело ничего не понимает в архитектуре, что он зря тратит деньги и занимается только тем, что уничтожает работы своего предшественника. Административный комитет по постройке, сам ставший на сторону противников своего архитектора, возбудил в 1551 году торжественное расследование под председательством папы; надсмотрщики и рабочие пришли давать свои показания против Микеланджело, при поддержке кардиналов Сальвиати и Червини[293]. Микеланджело едва удостоил оправдываться: он отказался от всяких прений. «Я не обязан, — сказал он кардиналу Червини, — сообщать ни вам, ни кому‑либо другому, что я должен или хочу делать. Ваше дело — наблюдать за расходами. Остальное касается только меня»[294]. Никогда, по своей неприступной гордости, не соглашался он с кем бы то ни было делиться своими планами. Рабочим, которые жаловались, он отвечал: «Ваше дело быть каменщиками, каменотесами, плотниками, заниматься вашим ремеслом и исполнять мои приказания. А того, что у меня в голове находится, вы никогда не узнаете: это уронило бы мое достоинство»[295].
Против ненависти, которую возбуждало подобное поведение, он не мог бы ни минуты противостоять без покровительства пап[296]. Когда умер Юлий III[297]и папой сделался кардинал Червини, Микеланджело был готов покинуть Рим. Но Маркел II занял престол только мимоходом, и ему на смену явился Павел IV. Снова уверенный в верховном покровительстве, Микеланджело продолжал борьбу. Он счел бы себя опозоренным, и боялся бы за спасение своей души, если бы бросил дело.
«Против своей воли я взялся за него, — говорит он. — Вот уже восемь лет, как я тщетно трачу свои силы среди всяких тягот; и неприятностей. В настоящее время, когда постройка подвинулась настолько, что можно начать возводить купол, отъезд мой из Рима был бы разрушением всей работы, большим оскорблением для меня и великлм грехом для моей души»[298].
Его враги не складывали оружия; и была м, инута, когда борьба приняла трагический характер. В 1563 году самый преданный помощник Микеланджело по постройке св. Петра, Пьер Луиджи Гаэта, был заключен в тюрьму по ложному обвинению в воровстве, а начальник работ, Чезаро да Кастельдуранте, был заколот кинжалом. Микеланджело в ответ на это назначил на место Чезаре Гаэта. Административный комитет прогнал Гаэта и назначил враждебного Микеланджело Нанни ди Баччо Биджо. Микеланджело, вне себя, перестал приходить на постройку. Прошел слух, что он сложил свои полномочия, (и комитет назначил его заместителем Нанни, который тотчас же начал распоряжаться, как полный хозяин. Он думал, что в конце концов восьмидесятивосьмилетний старик, больной и близкий к смерти, утомится. Он плохо знал своего» противника. Микеланджело тотчас же отправился к папе; он пригрозил покинуть Рим, если ему не будет оказана справедливость. Он потребовал нового расследования, доказал неспособность и лживость Нанни и добился того, что Нанни прогнали[299]. Это было в сентябре 1563 года, за четыре месяца до его смерти. Таким образом, до последнего часа ему приходилось бороться против зависти и ненависти.
Не будем жалеть его. Он умел защищаться; и на смертном одре, как говорил он своему брату Джован Симоне, он был способен один «растерзать десять тысяч этих злодеев».
Не считая великого творения св. Петра, последние годы жизни он был занят другими архитектурными работами: Капитолий[300], церковь Санта — Мария — дельи — Анджели[301], лестница библиотеки Сан — Лоренцо во Флоренции[302], Порта Пиа и в особенности церковь Сан — Джованни — деи — Флорентини, — последний из его великих замыслов, как и все другие, не доведенный до конца.
Флорентийцы обратились к нему с просьбой построить в Риме церковь для их сограждан; сам герцог Козимо по этому поводу прислал ему лестное письмо; и Микеланджело, побуждаемый любовью к Флоренции, принялся за работу с юношеским жаром[303]. Он говорил своим соотечественникам, что «если они выполнят его план, получится такое произведение, что ни римляне, ни греки никогда не имели подобного»; по словам Вазари, «ни до, ни после из его уст не выходило таких речей, так как он был до крайности скромен». Флорентийцы приняли план без всяких изменений. Один из друзей Микеланджело, Тиберию Кальканьи, сделал под его руководством деревянную модель церкви. «Это было столь редкое произведение искусства, что подобной церкви не видывали по красоте, богатству и разнообразию. Приступили к Постройке и истратили 5000 скудо[304]. Потом не хватило денег; на том дело и кончилось, и Микеланджело испытывал жгучую скорбь от этого»[305]. Церковь осталась недостроенной, и даже модель исчезла.
Таково было последнее художественное, разочарование Микеланджело. Как же, умирая, мог он питать иллюзии, что св. Петр, еле начатый, будет когда‑нибудь осуществлен, что какое‑нибудь из. его» произведений переживет его? Может быть, будь его воля, он сам бы их разбил. История последней его скульптуры — «Снятие с креста» для флорентийского собора — показывает, до какого отчуждения от искусства дошел он. Если он продолжал еще ваять, так это не вследствие веры в искусство, а благодаря вере в Христа и потому, что «его дух и сила не могли не творить»[306]. Но когда он кончил это произведение, он разбил его. «Он бы уничтожил его окончательно, если бы слуга его Антонио не умолил подарить ему его».
Такое безразличие, незадолго до смерти, проявлял Микеланджело к своим произведениям.
После смерти Виттории ни одна сильная привязанность не освещала больше его жизни. Любовь исчезла:
Он потерял своих братьев и лучших из своих друзей. Луиджи дель Риччо умер в 1546 году, Себастьяно дель Пьомбо в 1 547 году, его брат Джован Симоне в 1 548 году. С последним из своих братьев, Джисмондо, умершим в
1555 году, он никогда не поддерживал тесных отношений. Свою потребность в родственной и ворчливой привязанности он перенес на своих племянников, сирот, детей самого любимого из своих братьев Буонаррото. Их было двое: девочка — Чекка (Франческа) и мальчик — Лионардо. Чекку Микеланджело поместил в монастыре, справил ей гардероб, платил за ее содержание и посещал ее;,и когда она вышла замуж[308], он дал за нею одно из своих имений[309].
Он взял на себя все заботы о воспитании Лионардо, которому в момент смерти отца было девять лет. Продолжительная переписка, часто напоминающая переписку Бетховена с его племянником, свидетельствует о том, с какою серьезностью Микеланджело исполнял свою отцовскую миссию[310].
Дело не обходилось без частых вспышек гнева. Лионардо нередко подвергал испытанию терпение своего дяди, а терпение это было не очень велико. Достаточно было дурного почерка мальчика, чтобы вывести из себя Микеланджело. Он видел в этом недостаток почтения к нему.
«Всякий раз, как я получаю от тебя письмо, меня трясет лихорадка, прежде чем я приступаю к его чтению. Не знаю, где ты учился писать!.. Мало любви!.. Думаю, что если бы тебе пришлось писать величайшему ослу на свете, ты бы делал это с большей заботливостью… Последнее твое письмо я бросил в огонь, потому что не мог его прочесть: поэтому ответить на него я не могу. Я уже творил тебе и повторял тысячу раз, что всякий раз, как я получаю от тебя письмо, меня трясет лихорадка, прежде чем мне удастся прочесть его. Раз навсегда, не пиши мне больше. Если у тебя есть что‑нибудь сообщить мне, найди человека, умеющего писать: мне нужна голова для других вещей, а не для того, чтобы ломать ее над твоими каракулями»[311].
Недоверчивый по природе и сделавшийся еще более подозрительным вследствие своих неладов с братьями, он не питал — никаких иллюзий относительно приниженных и льстивых выражений чувства к нему племянника: ему казалось, что чувство это направлено скорее к его сундуку, относительно которого мальчик знал, что получит его в наследство. Микеланджело без стесненья высказывал это ему. Однажды, когда он был болен и рисковал умереть, он узнал, что Лионардо примчался в Рим и предпринял там некоторые нескромные шаги; Микеланджело в бешенстве ему пишет: