— Значит, вы уверены, что это именно господин Гитлер написал книгу «Моя борьба»?
— Совершенно уверен, — сказал я. — Он ведь сам признался. Я же вам сказал.
— А, да, да! — сказал Клопфер, листая свой блокнот. — Вот, я тут записал, я все записал в деталях! Ну, не смотрите на меня с такой укоризной, святой отец. Простите меня. Тем более что я не заснул. Что вы! Ну, разве задремал на секундочку.
— Устали? — спросил я.
— Что вы! Нет, совсем другое! На меня нахлынуло. Я немного замечтался во время нашего разговора. У меня очень живое воображение, а вы так славно рассказываете! Такие подробности! Жаль, право, жаль, что мне придется писать всего лишь маленькую заметку. Кто я? Маленький репортер…
Он замолчал, как будто ждал, что я что-то ему скажу. Что-то одобрительно-поощрительное. Что-то вроде «у вас еще вся жизнь впереди».
Но что мне было ему сказать?
— А когда-то я хотел быть большим-пребольшим… Но — увы. Хотя я очень старался. Но, может быть, все это правильно. Ведь не может каждый журналист стать главным редактором. Жизнь — это пирамида. Общество — это пирамида. Мне отец объяснял. Все верно. Но все равно тоскливо. Только не надо мне говорить про нищих духом, что они как-то там особенно хорошо живут. Ладно?
— Ладно, — сказал я. — Не буду.
— Впрочем, может быть, когда-нибудь, на склоне лет, я напишу книгу о своих встречах. Интересные люди попадались, — сказал он. — Вы, наверное, самый интересный, — он поклонился.
Я перекрестил его и спросил:
— Но вы Клопфер или нет?
— Вам это важно знать?
— Не очень, — сказал я. — Совсем не важно.
— Тогда пожалуйста. Да, я Клопфер. Но не совсем тот. Я племянник этого вашего Клопфера. А тот Клопфер очень хорошо устроился. У товарища Тельмана. То ли в министерстве культуры, то ли в отделе агитации Центрального Комитета.
— Но вы же сказали, что у вас в доме собирались социалисты, что у вашего отца был кружок, что он видел самого Маркса?
— У моего отца тоже был кружок. Вернее, это у дяди «тоже был» кружок. Мой отец раньше начал. Мой отец видел Маркса, а не мой дядя. В Вене было два кружка Клопфера. Гуго Клопфера и Манфреда Клопфера. Они слегка соревновались. В социалистической правоверности и во влиянии на умы. Но это так естественно!.. Конкуренция! Всеобщий закон капитализма. Дядя обыграл отца, да. Но я не считаю, что дядя победил. Он одержал верх в политике, то есть ловко устроился при Тельмане, там, — он махнул рукой в сторону Берлина. — Но это не победа. Это не победа в высоком смысле слова. Вы, святой отец, понимаете это лучше меня. Царство Бога и царство Кесаря. Царство идеалов социализма и то, что случилось в Германии. Карл Маркс никогда не призывал к тому, что наделал Тельман…
— А вы точно помните, к чему призывал Маркс? — спросил я.
— Отец говорил, что Маркс был гуманистом.
— Допустим, — сказал я. — Хотя, впрочем, мы все так считали. Это было давно. Маркс умер еще раньше. Настала реальность. Она всегда чуточку другая…
— Жаль, — сказал он, некрасиво почесав себе спину.
Да. Жаль. Мне стало жаль этого старого редакционного пса. Какое банальное, какое штампованное сравнение! Но что делать, если именно оно пришло мне в голову?
— Да, кстати, — спросил я. — Вот не забыть бы. Так все-таки, к кому я ходил? К кому мы все ходили в кружок? К Манфреду Клопферу или к брату его Гуго? Кстати, а как звали вашего отца? Гуго или Манфред?
— А вы хоть сами помните, — осклабился репортер, — как звали того Клопфера, к которому вы все ходили в кружок? А?
— Не помню, — сказал я. — Странное дело, не помню… Товарищ Клопфер, и все.
— Ну и ладно, — сказал он.
Мы вышли из кафе.
Господин Клопфер проводил меня до гостиницы.
Эпилог
Да, они вышли из кафе, и репортер проводил престарелого русского митрополита до гостиницы. Они беседовали о каких-то мелочах давней венской кружковой жизни, старик вспоминал и рассказывал, а репортер слушал внимательно, изредка задавая вопросы, а иногда останавливаясь и быстро записывая что-то в свой блокнот. Может, он и вправду собрался написать книгу.
— Кстати, — вдруг спросил он, странно ухмыляясь. — Так все-таки, кто убил Леона Троцкого?
— Рамон Фернандес, — сказал митрополит. — Я же вам рассказывал в подробностях. Вы, кажется, за мной внимательно записывали?
— Да, — сказал репортер.
— Это был молодой испанский социалист Рамон Фернандес, — медленно сказал митрополит, как будто повторяя уже сто раз сказанные слова. — Никто толком не знает, как он прибился к нашему кружку. Какой-то необычный парень. Он еще вырезал из картона куклы. Необычный в плохом смысле слова. Странный тип, короче говоря. Он приревновал молодого Гитлера к Леону. Совершенно безосновательно. Ни в Гитлере, ни в Троцком не было ни капли педерастии. Леон был прекрасный семьянин, любящий муж, а Гитлер — молодой ходок по девкам.
— Странная история, — сказал репортер.
— О, друг Гораций… — улыбнулся митрополит Иосиф. — Сколько всего на свете… Никому и не приснится.
Подошли к входу в гостиницу. Стали прощаться.
— Позволите мне воспользоваться удобствами вашего отеля? — сказал репортер. — По старой социалистической памяти.
— Пожалуйста, пожалуйста, — митрополит взял ключи от номера и спросил у портье, где здесь клозет.
Оказалось, что общий клозет — в дальнем конце коридора. Портье долго объяснял, как пройти, а потом вызвался проводить.
— Пустяки, — сказал митрополит. — Пойдемте ко мне в номер. Познакомлю вас с отцом Игнатием, моим помощником. Очень милый человек.
— Ваш спутник ушел полчаса назад, — сказал портье, отворяя лифт и пропуская туда старика митрополита и репортера.
— Что ж делать, — сказал митрополит. — Ничего, ничего. Хотя жаль. Милый человек и по-немецки говорит лучше меня.
— У вас отличный немецкий, — сказал репортер.
Они поднялись на четвертый этаж. Прошли в номер, в огромную комнату с двумя кроватями по обе стороны полукруглого окна. Старик раскрыл дверь в клозет, широким и чуть комичным жестом пригласил репортера зайти.
— Справляйте нужду, господин Клопфер, — сказал он. — Пипифаксы, вода, мыло, расчески и полотенца — все в вашем распоряжении. А я пойду в ресторан, тут ресторан как раз на нашем этаже, закажу нам чаю и чего-нибудь закусить. А вы, господин Клопфер, пока меня нет, садитесь за стол, разберите свои записи. Найдите то место, где я говорю о смерти Леона Троцкого. Об этом ужасном моменте, когда его жена вбежала в комнату с криком «Леона убили». Если я ходил в кружок того Клопфера, который был вашим отцом, и если вы тогда были там — вы были мальчиком, не так ли? — вы должны были это запомнить! Все были в ужасе. Все страшно кричали! Наверное, во всех дальних комнатах было слышно. Сколько вам тогда было лет?
— Я не запомнил, — сказал Клопфер, снимая фотоаппарат с шеи и кладя его на стол, устремляясь к дверям клозета, на ходу расстегивая ширинку.
— Тогда тем более разберитесь в записях! — почему-то резко сказал митрополит ему в спину и вышел.
В ресторане не было никого — ни посетителей, ни официантов.
Митрополит Иосиф прошел через весь зал, вошел в кухню. Крикнул «Эй, эй!» Никто не отозвался. Он огляделся. На цинковом столе лежал кулинарный топорик. Митрополит подхватил его рукой, закутанной в край рясы, спрятал в складках своих одежд и вышел.
Дошел до номера, отворил дверь.
Репортер господин Клопфер сидел за столом и листал свой блокнот.
— Святой отец! — сказал он, не оборачиваясь. — Вот ведь какая штука. Вот я читаю, что записал за вами: «Мне кажется, что она неправильно описала комнату Леона. Лампа не там стояла. Лампа стояла не слева на столе, как она говорила, а справа…» И дальше: «Я как будто глазами увидел это. Хотя как я мог это увидеть? Не знаю. Почему мне показалось, что она описала неправильно, я тоже не знаю». А я, кажется, догадываюсь, почему вам так показалось, святой отец…
Он повернулся на стуле, толстый, но верткий. А может быть, не толстый, а мускулистый. Толстые руки, но не жирные, а с мощными бицепсами. Грудь колесом. Под жилеткой не пузо, а брюшной пресс, как у японского борца. Митрополиту стало не по себе, но он никак это не выказал.
— Интересно, интересно, — сказал он. — Ну и почему?
— Ответ простой! — репортер господин Клопфер снова повернулся к столу. — До странности, до неприличия простой, о, мой святой отец! Жена убитого господина, пардон, товарища Троцкого, она увидела комнату из дверей, так? Лампа стоит слева, вот так — и он показал рукою на столе. — Она и должна стоять слева, чтоб свет слева падал, как положено, да?
— Допустим, — сказал митрополит.
— Не «допустим», а так и есть, — сказал репортер. — Тем более что мадам Троцкая это подтвердила.
— Ее фамилия была Седова, — зачем-то сказал митрополит Иосиф. — Она носила девичью фамилию.
— Ее фамилия была Седова, — зачем-то сказал митрополит Иосиф. — Она носила девичью фамилию.
— Неважно, — сказал Клопфер. — Важно совсем другое. А кто-то другой видел эту комнату с противоположной стороны! Из окна! И с того места, откуда он глядел, ему, конечно же, показалось, что лампа стоит справа. Так оно и было — с его точки зрения. Остается только понять, кто же это был, — захохотал он. — Кто был этот загадочный ночной созерцатель? Пока скажем именно так — созерцатель. А далее остается понять, почему в вашем мозгу, о мой святой отец, вдруг возникла эта картина, вид комнаты со стороны окна! Почему? — он сильно разволновался.
— Минутку, — сказал митрополит Иосиф. — Погодите. Вы очень громко кричите. Вы увлеклись. Но покажите мне, где это написано. Насчет «лампа слева, лампа справа».
— Да вот же! — Клопфер нагнулся над столом, перелистал блокнот, нашел нужную страничку. — Вот, вот! Смотрите: «Лампа стояла не слева на столе, как она говорила, а справа».
— Где?
— Вот! — Клопфер тыкал пальцем в строку. — Да, и еще. В вашем рассказе была странная фраза. Вам казалось, что юный Гитлер «выполняет некий замысел». То есть наводит присутствующих на мысль, что убийца Троцкого сидит где-то далеко. То ли в Женеве, то ли в Кракове. Будто бы сам он этого не знает, но — но «разыгрывает, как по нотам». Что он разыгрывает? Какой замысел?
— Где? — повторил митрополит. — Неужели я такое сказал? Странно. Даже самому интересно стало. Где, в каком месте?
— Идите сюда, — позвал Клопфер, не отрываясь от своих записей. — Сейчас найду.
Митрополит Иосиф подошел к нему сзади.
Увидел круглую плешь Клопфера и его складчатый затылок.
На спинке стула висел его пиджак; был виден бумажник во внутреннем кармане. Подкладка была засалена; карман отвисал.
Потом вышел из номера, прикрыл за собой дверь.
Пошел по коридору. В руках у него был грязный кулинарный топорик. Он нес его в двух пальцах.
За первым же поворотом он наткнулся на официанта.
— Вот! Наконец-то! — сказал митрополит Иосиф. — Тебя-то мне и надо! Ни одного человека в ресторане и на кухне. Звоню, кричу, никого нет, безобразие.
— К вашим услугам, ваше преосвященство, — сказал официант.
Митрополит оглядел его. Это был паренек лет шестнадцати, явно южных кровей, с бархатистой смуглой кожей, большими черными глазами и курчавыми блестящими волосами.
— Как тебя зовут? — сказал митрополит, медленно и нарочито порочно скользя глазами по его худой стройной фигурке, по тонкой талии и тугим ляжкам, затянутым в узкие брюки с шелковым галуном. — Как зовут тебя, дитя мое?
— Рамон, — сказал мальчик и в ответ так же порочно на один миг заглянул в глаза старику, повел плечами, переступил с ноги на ногу. — Рамон Фернандес, ваше преосвященство.
— Какое приятное имя! — сказал митрополит, ни чуточки не удивившись. — Послушай, Рамон, — он приобнял его за плечо и заговорил тише. — В номере сорок два тебя дожидается некий господин.
— Меня? — мальчишка поднял брови и, казалось, взбрыкнул ногами.
— Не тебя персонально, а официанта. Ты что-то дурное подумал? Грех, грех!
— Нет, ваше преосвященство! — блудливо улыбнулся тот. — Ох, а что это у вас?
Он показал на топорик в руках у митрополита.
— Ах, да! — сказал митрополит. — Эта штука тут валялась на полу. Должно быть, ваш повар обронил. Баранину он рубил, что ли? Фу! Держи. — Мальчишка-официант взял топорик. — Отнесешь на кухню, вернешь повару. Но сначала пойди в номер сорок два и прими заказ у этого господина. Он, наверное, закажет чай с бутербродами. А может, попросит чего-то более основательного. Иди, Рамон Фернандес, иди.
Мальчишка двинулся по коридору.
— Стой! Погоди!
Мальчишка остановился.
Митрополит протянул ему несколько купюр.
— Господин сделает заказ — а платить буду я.
Мальчишка взглянул вопросительно и даже отчасти испуганно, потому что митрополит держал банкноты рукой, обернутой в полог своего одеяния.
— Мой священный сан не позволяет прикасаться к деньгам… — усмехнувшись, объяснил митрополит. — Так что приходится выкручиваться, дитя мое… Тут хватит.
— Тут даже слишком много! — официант взял деньги и сунул в карман левой рукой, потому что в правой у него был кулинарный топорик.
— Принесешь сдачу. И немножко оставишь себе. В меру. По чести. Ты ведь честный мальчик, а? Иди. Вон дверь. Там открыто. А я сейчас вернусь.
Удостоверившись, что официант с кулинарным топориком в руке скрылся за высокой двустворчатой дверью, он быстро пошел к лестнице.
Между третьим и вторым этажом он услышал сверху крик, смягченный расстоянием и заглушенный плюшевыми портьерами, но отчетливый и тонкий: «Полиция! Полиция!»
Между первым и вторым этажом уже ничего не было слышно.
Он прошел мимо портье, вышел и тут же сел в вагон трамвая.
Сойдя с трамвая, пересел на пригородный поезд.
С пригородного поезда — на фуникулер.
Он шагал по горной тропе, держа в правой руке ледоруб, карабкаясь все выше, к снежным вершинам, к солнцу, к Богу, не оглядываясь на этот город и вообще на землю.
Но на самом деле все это ему привиделось в течение секунды, когда он увидел на цинковом столе грязный от крови кулинарный топор.
— Эй, кто-нибудь! — крикнул он.
— К вашим услугам, — отозвалась немолодая официантка, выйдя из-за огромного посудного шкафа.
— Два чая и четыре бутерброда в сорок второй, — сказал митрополит Иосиф. — У меня гость. Два бутерброда с колбасой, два — с огурцами. С огурцами — это мне.
— Все понятно, все понятно, ваше преосвященство! — поклонилась она.
— Спасибо, госпожа… госпожа Мюллер? — сказал он.
— Браун, — поправила она. — Ева Браун.
У нее были крашеная челка и густо намазанные ресницы, загнутые кверху и книзу. Глазки-звездочки.
— Спасибо, госпожа Браун, — сказал митрополит.
Она повернулась идти прочь, и он спросил, глядя в ее треугольную спину — широковатые плечи, которые казались еще шире из-за рюшей крахмального фартука, и довольно тонкая талия над круглой и плоской задницей — спросил, не работала ли она в тридцать восьмом году в Мюнхене, в квартирном бюро, и не помнит ли она некоего господина Гитлера, архитектора из Вены. Она, не поворачиваясь, ответила, что да, помнит такого.
— Но в чем, собственно, дело?
— Он великий человек, знайте это, — сказал митрополит полушепотом. — Он написал книгу, за одно чтение которой людей арестовывают, и они исчезают в лагерях. Сегодня арестовали его. Он тоже исчезнет. Власть все сделает для того, чтобы его забыли. Боюсь, что им это удастся… Но мы… Но вы… Но вам…
— Мне все равно, — перебила она, так и не обернувшись. — Меня тошнит от всего этого.
Она исчезла за дверью.
Митрополит Иосиф понял, что ему надо отдохнуть, и вообще пора на покой. Что он вернется в Россию и сразу же попросит обер-прокурора Святейшего Синода об отставке.
Так что фраза «история попала в газеты» — это слишком сильно сказано. С формальной точки зрения верно, а по существу пшик, потому что никто более об этом не вспоминал. Архитектор Адольф Гитлер тоже пропал, как будто его и не было вовсе. Какой-то заговор молчания. Наверно, из-за книги «Моя борьба», которую митрополит хотел прочитать, да так и не смог. Не достал.
Венский дачный стиль остался анонимным.
Вилла «Шеферхунд» сгорела.
Митрополит Иосиф тоже умер незаметно, хотя о его смерти было сообщено в «Русском церковном вестнике» и даже в правительственных «Известиях». Но в России его смерть никого не заинтересовала, потому что как раз в этот день скончался великий композитор Прокофьев.
Это была большая утрата для русской, да и для всей мировой культуры. Соболезнования посылали не только музыканты, художники и писатели, но и главы государств: английская королева, американский президент, шах Ирана и многие, многие другие. Канцлер Тельман тоже прислал телеграмму. Несмотря на то, что Прокофьев был автором националистической, а на самом деле антинемецкой кантаты «Александр Невский». Но канцлер Тельман был выше этого. Тем более что это все было давно, еще до войны, а теперь Россия уже сто раз покаялась за все агрессии и репрессии. Ничего. Что было, то прошло.
А митрополит Иосиф предсмертными часами вспоминал свою странную жизнь. Грузию, Сибирь, Польшу, Австрию, Россию. Подполье, эмиграцию, монастырь. Какой страшный век, какие громадные революции и войны! Какая бессмысленная жестокость, — думал он, — сказал бы «звериная жестокость», но никакой зверь не бывает так яростен и подл. «Сынове человечестии, зубы их оружия и стрелы, и язык их меч остр». Зачем убили царя и его семью? Зачем столько народу пересажал и поубивал Тельман? А русско-немецкая война! Только солдат погибло восемь миллионов человек, а мирных жителей — страшно себе представить. А судьба евреев? Три миллиона насильственно ассимилированных, полтора миллиона переселенных, и еще сто пятьдесят шесть тысяч восемьсот шесть, погибших в резню сорок четвертого года… Ужасный, кровавый, бесстыдный, циничный и злобный век.