…— Среди нехоженых путей один путь — мой…
…— Помиритесь, кто ссорился…
…— Долой, долой туристов…
…— Улыбнитесь, каскадеры…
…— Сползает по крыше старик Козлодоев…
…— Britons — strike home!..
…— Знаешь ли ты, как память в эти часы остра?..
…— Дороги — как боги…
…— Не вдоль по речке, не по лесам…
…— Прощай, позабудь — и не обессудь…
…— На коня — и с ветром в поле!..
…— Хлопнем, тетка, по стакану!..
А дорога через ополье все не кончалась, и жара не спадала. Судя по всему, уже и до вечера оставалось недолго, и Север начал иссякать в своем песенном запасе, да и подпевали уже через силу, если честно. И вот настал момент, когда последнюю, наверное, песню Север допевал с несколькими самыми стойкими. Остальные вновь уныло растягивались в «хвост». Я с каким-то болезненным интересом прислушивался к голосам друзей и думал, что если сейчас не случится что-нибудь сверхъестественное и песня кончится, то начнется моральное разложение, писк, упадничество, и поднять настроение станет почти невозможно.
Вот сейчас допоют. И крантец.
— Родник, ребята!!! — заорал Сережка. — Родник!..
…Вы можете себе представить вкус родниковой воды в те часы, когда от жары готова расплавиться кожа?
Родник бил из-под корней здоровенной сосны, росшей в начале крутого косогора — тут был небольшой борок, сухой и чистый. К роднику все бросились разом, обалдев от одного вида воды. Было какое-то идиотское, животное состояние. Все забыли друг о друге — вернее, просто не оставалось сил о ком-то помнить. Но продолжалось это состояние всего несколько секунд — девчонок пропустили вперед, по рукам пошли мгновенно заледеневшие котелки. Мы пили и не могли напиться.
— Лагерь разобьем здесь, — махнул рукой Саня, — лично у меня сил нет дальше идти.
С ним никто не спорил. Все разбрелись за хворостом или обустраивать место, скидывая поклажу и мокрую обувь. Солнце садилось за косогор, по равнине пролегли длинные тени. Вокруг растущей груды хвороста раскатывали сплошным ковром одеяла.
Олег Фирсов, забравшийся дальше всех по косогору, вдруг завопил, чтобы все шли туда, к нему. Похватав оружие, все бросились вверх, спотыкаясь и перекликаясь.
— Волга! Волга! — заорал более членораздельно Фирс. — Эй, тут Волга!
За косогором был обрыв. А под обрывом влево, вправо и вперед отражала заходящее солнце речная гладь.
Мы добрались до Волги. Правда добрались.
* * *Наконец все улеглись вокруг костра. По рукам пошли холодное мясо, щавель и камышовые корни — печеные, но, естественно, холодные тоже.
— Уф, ну и переход, — выдохнул Вадим. — Думал, все, помру.
— Уже и песен не осталось, — добавил Игорь Северцев и лениво подбросил в пламя хворост.
— А ты здорово придумал — петь, — одобрила Наташка Мигачева. — Вовремя.
— Да это не я придумал, — усмехнулся Север.
Если честно — мне всегда нравилось, когда меня хвалят, хотя я умело это скрывал и слыл «очень скромным мальчиком». Но Север промолчал, и я, слегка разочарованно вздохнув, занялся едой.
— Это же ты придумал, — щекотнул мне ухо Танькин шепот. Она сидела возле меня и смотрела понимающими глазами. Отсвет костра падал на них как-то так, что глаза лучились изумрудным живым светом, и я задохнулся, но тут же бодро отозвался:
— Да ну, ерунда! — подумал и добавил: — Все равно спасибо… — Я помедлил и решился: — Тань… ты очень устала?
Ее глаза заискрились, и она, чуть прикусив уголок губы, посмотрела куда-то в сторону:
— Пошли погуляем. Я правильно поняла?
* * *— Волга. — Танюшка чуть шлепнула босой ногой по воде, слегка плескавшейся у песчаного берега. Я стоял чуть позади и сбоку, мучась желанием ее обнять. Потом вдруг вспомнилось, как почти месяц назад мы вот так же ходили по берегу другой речушки, и Танюшка думала, что порезала ногу…
— Тут хорошо гулять босиком, — сказал я. — Ни банок, ни бутылок…
— Не то что на Пурсовке, а? — Танюшка плеснула ногой в мою сторону, но я не принял игры.
— Мы так мало говорили… ну, за эти две недели… — Я присел на корточки. Танюшка, подумав, опустилась рядом со мной, подобрала несколько галек в песке. Подумала еще, кинула одну в воду. Я молча протянул руку, она отсыпала три. Я тоже кинул. Сказал: — Вот и Волга. Если честно, никак не соображу, куда нам дальше…
— А это не все равно? — Танюшка кинула еще одну гальку. — Мир большой… Олег, я не хочу сейчас про это.
— Извини, — немного смешался я.
— Ничего… Я искупаюсь, а ты подожди тут, ладно? — Она, сев на песок, начала стягивать джинсы. Я отвернулся и посмотрел вновь лишь когда Танюшка уже входила в воду, касаясь ее ладонями разведенных в стороны рук. — Теплая, — сказала она, не поворачиваясь, потом гибко подскочила и нырнула. У меня дух захватило — сам-то я плавать не умел и всегда боялся, когда плавала Танька. Но она уже вынырнула подальше, отфыркиваясь и вертя головой. Слышно было, как она смеется.
Противоположный берег виднелся черной полоской, из-за которой выкатывалась луна. Наверху плясали на древесных стволах отблески костра, слышались голоса, смех — похоже, наши отошли от перехода.
Танюшка выбралась наружу и, прыгая на одной ноге, начала натягивать джинсы прямо на мокрое тело. Я молча протянул ей свою куртку, Танюшка благодарно закивала и принялась вытираться ею. А я смотрел…
— Почитай мне те стихи, — попросила Танюшка, когда мы отошли по берегу почти на километр. — Те, про Жанну…
Я сразу понял, о чем она говорит. Кивнул, помолчал, собираясь с мыслями и стараясь подстроиться под шаг, начал читать:
Танюшка покусывала длинную прядь волос и слушала — задумчиво, как она всегда слушала это стихотворение.
Танюшка всегда хотела быть на нее похожей.
* * *— Смотри.
Зрение у Игоря Мордвинцева всегда было отличным. И сейчас он заметил суда первым.
Это были именно суда — не лодки, а суда, как в учебниках по истории, где рисуют корабли викингов и славянские ладьи. Два, под красно-золотыми парусами, они держались на стрежне реки. На палубах можно было различить движение, но не больше. Люди не гребли, их нес легкий ветер.
— Ничего себе, — сказал Андрюшка Соколов. — Вот это лучше, чем пехом.
— Ты грести не пробовал? — заметил Игорь. — Вот и молчи.
Мы стояли на берегу недалеко от места лагеря.
— Может, покричим? — предложил я. Игорь покосился на меня:
— А если причалят? Кто его знает, что за люди.
— Может, и правильно, — подумав, согласился я.
Неясно было, видят нас с кораблей или нет. Во всяком случае, эти путешественники никаких признаков интереса не проявляли. Разглядеть людей на таком расстоянии на фоне береговой зелени с воды вряд ли было возможно. Но у нас как-то поднялось настроение при виде кораблей — ясно, что плывут люди, и видно, что никого не опасаются…
…На берегу Волги на нас напала не то что апатия — просто лень, как будто это место в самом деле было местом нашего назначения и больше никуда идти не требовалось. Разленились все. Охота в окрестностях была отличной, врага не наблюдалось, хватало грибов и разной съедобной зелени, в которой неплохо умели разбираться мы все, а девчонки — особенно. Сушняка тоже оказалось полным-полно, лагерь уже к концу первых суток обрел привычно-жилой вид — с навесом, туалетом, аккуратным кострищем… А уж на третьи сутки вообще всем казалось, что мы отсюда никуда и не двинемся…
* * *— Ладно, — сказал я Игорю и Андрюшке, — давайте, тащите грибы в лагерь, а я пройдусь чуть-чуть.
— Один? — обеспокоился Андрей, берясь за импровизированный мешок из своей куртки. — Не находился, что ли?
— Да я недалеко, просто так. — И я успокаивающе положил руку на кобуру нагана. В таком положении я сам себе нравился — весьма героический вид. Сразу видно, что я — человек очень серьезный.
Ходить просто так мне всегда очень нравилось. А тут еще было много интересного. Не знаю, была ли Волга в этом мире шире, чем в нашем, но что красивее — наверняка. Честное слово. Вчера во время вот такой нашей пешей прогулки — правда, в другую сторону, — я обнаружил совершенно неземной красоты, как из фантастической книги, мелкую заводь, где в зеленоватой воде среди бело-розовых цветков кувшинки бродили какие-то большущие существа, похрюкивавшие, точно огромные свиньи. (Кажется, я таких вот видел на картинках в «Палеонтологии», а Олег Фирсов наверняка смог бы назвать их точно.) Они выбирали из заводи водоросли и не очень портили общую картину.
Кстати, диких животных я не очень боялся. С чего им на меня нападать? Дубиноголовых динозавров тут явно нет, а млекопитающее еще надо разозлить…
Я отмахал «недалеко» километров десять по ощущению и подумал, что обо мне скоро начнут беспокоиться. Словно бы в подтверждение этому дорогу мне преградила широкая река, впадавшая в Волгу, — на противоположном берегу был все тот же лес. Я какое-то время постоял у воды, пытаясь сообразить, что это может быть. Так и не додумался — повернул, настраиваясь на то, чтобы сегодня вечером поднять разговор о дальнейших действиях.
С этой благой мыслью я успел сделать десяток шагов, не больше…
…Они шли прямо мне навстречу. Их было около дюжины — стольких я мог насчитать среди деревьев. Они были без масок, щиты — за плечами. Шли, переговариваясь, и их внешний вид, их взвизгивающая, скрежещущая речь — все это казалось до предела, до последнего неуместным среди русской природы. Как какие-нибудь инопланетяне из «Вокруг света» или иностранных книжек…
…Нет. На меня вновь накатило ощущение, что я каким-то чудом оказался в «Хранителях». Это было недоброе чудо. Сколько раз я мечтал хоть глазком посмотреть на мир, придуманный английским писателем! И вот — пожалуйста. Только я не Арагорн, не Боромир, не эльфийский воин. Я четырнадцатилетний пацан с оружием — почти бесполезным, потому что мне очень страшно.
Я присел быстро, но плавно. Отодрал крышку кобуры, достал наган, стиснув в мгновенно вспотевшей руке. Перед глазами неслись обрывки того, что я видел в разоренном поселении. А в голове с бешеной скоростью крутилась мысль, похожая на заевшую дорожку пластинки: «Прогулялся, дурак… прогулялся, дурак…» Потом ее разбавила неоформившаяся, на уровне ощущения, безумная надежда: пройдут мимо, не заметят!!!
Твари не умели ходить по лесу. Хруст и скрежет шагов и голосов окружили меня. Я стиснул зубы, обливаясь потом и сжавшись в заряженный невероятным напряжением комок: еще шаг, другой — и они начнут удаляться! А я уйду. Обязательно уйду, со мной ничего не может случиться!
Металлический крик удивления над самой моей головой был неожиданным. Но неожиданным оказалось и для самого существа то, что он буквально споткнулся о мальчишку, сжавшегося в кустарнике.
Только удивиться он и успел. Скорее со страху и от отчаяния, чем осознанно, я выстрелил ему из нагана прямо между глаз, откатился, уворачиваясь от грузно падающего тела, и рванул с низкого старта. Справа оказался еще один черный — он попытался меня схватить, но я даже ускользать не стал, а с расстояния в два шага влепил ему пулю в грудь и перескочил через падающее тело, чудом удержавшись на ногах.
Сзади завыли, заухали; слышно было, как за мной с хрустом ломится погоня. Что-то прогудело над моим плечом, и через секунду, пробегая мимо большого дуба, я увидел дрожащий в его коре метательный нож — хорошо знакомый. Возникший при виде его страх подстегнул меня, как удар кнута.
Я не сразу понял, что шум несется не только сзади. А когда понял — было, как говорится, фатально поздно. До появившихся впереди врагов оставалось метров пять, когда я их заметил…
Я шарахнулся вбок — странно, но мысль-то была вполне трезвой, проскочить между двумя сближающимися линиями облавы. Вернее, она казалась мне трезвой, на самом-то деле это и была настоящая паника. В следующую секунду я понял: не получится, и первый раз в жизни закричал от страха. Твари ответили усиленным хрипом и визгом: до них дошло, что я попался, чуть ли не раньше, чем до меня самого.
Вообще-то я не знаю, почему действовал так, как действовал. Я перебросил револьвер в левую руку, а правой выхватил палаш. Никакой особой смелости во мне не было — просто уж слишком страшно казалось просто так взять и умереть. Ну, как курице под топором, что ли…
С такого расстояния промахнуться я не смог бы даже с левой. Даже с закрытыми глазами.
Помню, что я вертелся и стрелял — казалось, очень долго, хотя ну сколько там времени нужно, чтобы выпустить пять пуль? Потом я еще дважды нажал на спуск, и боек щелкал в уже пустые гильзы, а со всех сторон были черные, какие-то нечистые лезвия — топоры, ятаганы, короткие копья… Я взмахнул палашом, пронзительно взвизгнула сталь — снова и снова, а потом что-то очень сильно, но совсем не больно ударило меня в затылок.
* * *В шалаше отвратительно воняло. Сквозь дырявые крышу и стену вкривь и вкось пробивались толстые и твердые лучики света. За такой шалаш следовало оторвать руки — немедленно и под корень.
Только чем отрывать, если ты валяешься в этом шалаше голый, связанный по рукам и ногам, голова болит, а тело буквально зудит от того, как тебя облапали эти вонючие твари?
Первые несколько минут после того, как я пришел в себя, мне просто не верилось, что все это произошло со мной. Только после того, как внутрь, откинув вонючую шкуру, заглянуло существо и, потыкав меня под ребра древком копья, что-то со смехом сказало наружу, — только тогда я поверил.
Я не разревелся лишь потому, что окаменел и как бы раздвоился — сам про себя смотрел кино, сидя в безопасном кинозале, и кино было даже интересным, потому что ясно же: главного героя в любом случае спасут. Или даже если он погибнет, то под красиво-трагическую музыку, навалив вокруг себя кучи врагов, а за его гибель отомстят…
Только я-то, кажется, сейчас просто навалю кучу. Под себя. От страха.
Я напрягся, пробуя разорвать ремни. Ничего подобного; да и сделал-то я это скорее от отчаянии. Подтянув колени к подбородку, я увидел, что связан именно тонким кожаным ремнем, а не веревками. Я попытался передвинуть руки вперед через ступни, но обнаружил, что мне связали не запястья, а выше, середину предплечий. Тем не менее я еще какое-то время дергался и рвался, шипя сквозь зубы, — так было не до такой степени страшно, чем если просто лежать неподвижно и ждать.
Когда я вспотел и содрал кожу на руках и щиколотках, мне осталось только успокоиться. Точнее, успокоился я внешне. Внутренне у меня наличествовали все унизительные признаки страха — крутило и сжимало живот, ритмично подкатывало сладковатое желание помочиться, во рту был кислый вкус близкой рвоты, кровь бухала изнутри в виски. Плюсом было то, что прошла головная боль.
Лучше бы убили сразу, подумал я. Представил, как я валяюсь там, в лесу — со страшными ранами, подтекшей кровью, запрокинув оскаленное лицо, — и заскулил. Нет, это было ужасно, все было ужасно, любой выход, кроме одного — немедленно оказаться среди своих…
Я заставил себя оборвать нытье. И только теперь обнаружил, что в шалаше не один. Вообще-то это было не так уж удивительно — я уже сказал, что внутри царил полумрак, сам шалаш — не маленький, а мне — не до соседа, лежавшего очень тихо. То ли он был без сознания, то ли наблюдал за мной — не поймешь, но в тот момент, когда я обратил на него внимание, он был вполне в себе и наблюдал за мной левым глазом — внимательным и серым, похожим на прибитый росой пепел, под которым еще есть огонь: не ройся — обожжешься!
Мальчишка был моих лет, темно-рыжий и длинноволосый, лежал ничком, связанный точно так же, как и я. Щекой он прижимался к мятой траве. Видная мне щека была расцарапана — так, что кожа повисла рваными бурыми лоскутами.
— Ты кто? — выдохнул я, замерев на боку. — Ты наш, русский?
Он повозил щекой по траве и тихо, тоже со вздохом, ответил:
— Нэм руссу… ромэн…
— Румын? — Это я понял. — Тебя тоже схватили? Слушай, а если попробовать перегрызть ремни? Ну, хоть на руках?..
Меня понесло. Румын со стоном привстал и тяжело сел, подогнув ноги. Он был весь в синяках, на правом бедре багровела сочащаяся кровью рана, к ней прилип разный мусор. Покрутил головой и тоже что-то сказал, дергая плечом.