Тем не менее, по крайней мере, для Джошуа Райнхарта, это место было пристанищем смерти, как бы Аврил Таннертон ни лез из кожи вон, чтобы заставить забыть об этом. В воздухе носились тошнотворно-сладкие пары формалина. Пол был выложен белым кафелем. Очевидно, его часто драили; он стал таким скользким, что пройти по нему можно было лишь в обуви на резиновой подошве, какую носили Таннертон и его подчиненные. А вот сам Джошуа несколько раз чуть не упал.
Даже эта бьющая в глаза чистота пола в первую очередь говорила о необходимости защиты от пятен крови.
Клиенты Таннертона, родственники покойного, не допускались в мертвецкую, ибо все здесь наводило на печальные мысли. Снаружи, когда украшенный алым бархатом гроб с покойником выставлялся на всеобщее обозрение, еще можно было удовлетвориться выражением типа «ушел от нас» либо «господь призвал его к себе», но в этой комнате смерть носила угнетающе конкретный характер.
Олмстед открыл крышку алюминиевого гроба.
Аврил Таннертон развернул клеенку, оголив тело до самых бедер.
Джошуа взглянул на желтовато-серый, словно восковой, труп и содрогнулся.
– Это ужасно!
– Тяжелое испытание для вас, – с дежурной постной миной произнес Таннертон.
– Отнюдь, – возразил адвокат. – Я не собираюсь лицемерить, изображая великую скорбь. Я плохо знал покойного и не был от него в восторге. Нас связывали чисто деловые отношения.
Таннертон заморгал от удивления.
– Вот как? Но в таком случае, может быть, похоронами займутся другие друзья покойного?
– У него не было друзей.
Оба уставились на труп.
– Чудовищно, – проговорил Джошуа.
– Да, – согласился владелец похоронного бюро. – Они не стали утруждать себя косметическими работами.
– Вы не могли бы в этом плане что-нибудь предпринять?
– Да, разумеется. Но это будет нелегко. Смерть наступила более полутора суток назад. Хорошо, хоть рот зашили.
– Ужасные раны, – хрипло произнес Джошуа. – Она его всего изрезала.
– Большая часть надрезов – дело рук патологоанатома, – уточнил Таннертон. – А вот колотая рана. И еще одна.
– Они неплохо зашили рот, – одобрительно промолвил Олмстед.
– Не правда ли? – Таннертон дотронулся до соединенных суровой ниткой губ покойного. – Не часто встретишь служителя морга с эстетической жилкой.
– Крайне редко, – поддакнул Олмстед.
Джошуа покачал головой:
– Мне все еще трудно поверить.
– Пять лет назад, – сказал Таннертон, – я хоронил его мать. Тогда я впервые столкнулся с Бруно Фраем. Он показался мне немного… не в себе, но я отнес это на счет постигшего его горя. Он был такой важный господин – чуть ли не самый влиятельный в округе.
– Черствый и скрытный, – жестко произнес Джошуа. – Беспощадный в бизнесе. Ему было мало разорить конкурента – нужно было добить его, окончательно уничтожить. Я всегда считал его склонным к жестокости, вплоть до физического насилия. Но покушение на изнасилование?! Предумышленное убийство?!.
Таннертон замялся, потом сказал:
– Мистер Райнхарт, о вас говорят, что вы слов на ветер не бросаете. Вас считают очень справедливым человеком, чуть ли не совершенством. И все же… говоря о мертвых…
Джошуа усмехнулся.
– Сынок, я всего лишь сварливый старик и никакое не совершенство. Ради истины я никогда не щадил живых. От меня плакали неразумные подростки и их мамаши. С какой же стати я должен подбирать слова для мертвого негодяя?
– Я просто не привык…
– Разумеется. Ваша профессия обязывает вас питать уважение к мертвым, какими бы они ни были и чего бы ни совершили. Я вас не виню. Это ваш служебный долг.
Таннертон не нашелся, что сказать, и захлопнул крышку гроба.
– Давайте обсудим условия, – предложил Джошуа. – Я что-то проголодался. Если, конечно, ужин полезет мне в глотку. – Он сел на высокий табурет возле стеклянного шкафа с инструментами.
Таннертон вышагивал взад и вперед по комнате – сгусток энергии.
– Вы не будете возражать, если мы не выставим тело на всеобщее обозрение?
– Я не думал об этом, – ответил адвокат.
– Честно говоря, не представляю, что можно сделать, – признался Таннертон. – Эти люди в «Энджел Хилл» меньше всего заботились о его внешнем виде. В целом я недоволен их работой. Он весь усох. Можно было бы подкачать, но… он вряд ли станет краше. А косметические работы… Прошло слишком много времени. Должно быть, прежде чем его нашли, он какое-то время пролежал на солнце. А потом восемнадцать часов в холодильной камере. Боюсь, что нам не удастся придать ему сходство с живым человеком.
Джошуа почувствовал себя неловко.
– Хорошо, пусть будет закрытый гроб.
– Вы уверены, что ничего не имеете против?
– Абсолютно уверен.
– Прекрасно. В чем его похоронить? В деловом костюме?
– А это имеет значение – при том, что гроб не станут открывать?
– Для меня легче всего обрядить его в один из наших саванов.
– Отлично.
– Белый или ярко-голубой?
– Серо-буро-малиновый в крапинку.
– В крапинку?
– Или в голубую и оранжевую полоску.
Таннертон чуть было не захихикал, но огромным усилием воли подавил в себе такое желание. Джошуа заподозрил, что Аврил – веселый, любящий шутку человек, душа компании. Но он считал своим долгом соответствовать профессиональному имиджу.
– Пусть будет белый саван, – согласился Джошуа.
– Как насчет гроба? В каком стиле…
– На ваше усмотрение.
– В пределах какой суммы?
– Пожалуйста, не стесняйтесь в средствах. Покойный был очень богатым человеком.
– Говорят, он стоил два или три миллиона.
– Вдвое больше, – ответил Джошуа.
– Судя по тому, как он жил, этого не скажешь.
– И судя по тому, как он умер, тоже.
Таннертон ненадолго задумался и задал следующий вопрос:
– Как насчет церковного отпевания?
– Он не посещал церковь.
– Значит, ограничимся гражданской панихидой в узком кругу?
– Пожалуй.
– Я прочту что-нибудь из Библии, – пообещал Таннертон.
Они условились о времени похорон: в воскресенье в два часа дня. Бруно найдет свой последний приют возле своей приемной матери, Кэтрин Фрай.
Когда Джошуа собрался уходить, Таннертон задержал его:
– Кажется, до сих пор вы были довольны моими услугами? Смею заверить, что и все остальное сойдет как нельзя лучше.
– Да, конечно, – ответил Джошуа. – Во всяком случае, я понял одну вещь: когда придет мой черед, я предпочел бы, чтобы меня кремировали.
Таннертон согласно кивнул.
– Это мы вам устроим.
– Только не торопи меня, сынок. Не торопи меня.
Владелец похоронного бюро вспыхнул.
– Я хотел сказать…
– Знаю, знаю. Успокойся.
– Проводить вас?
– Спасибо, я сам найду дорогу.
Снаружи уже стемнело. Фонарь у входа освещал пространство в несколько футов, а дальше стояла густая, бархатная тьма. Дул сильный холодный ветер. Джошуа подошел к своему автомобилю. Когда он открывал дверцу, ему почудилось, будто от гаражей метнулась чья-то тень.
– Кто здесь? – крикнул он.
Ответила тишина.
Наверное, это ветер, подумал адвокат, но все-таки сделал несколько шагов в том направлении. Тень шарахнулась прочь.
Должно быть, приблудная собака, решил он. Или мальчишки озорничают.
Джошуа сел в свою машину и поехал домой, по пути размышляя обо всем, что увидел и услышал в похоронном бюро Аврила Таннертона.
* * *В субботу, ровно в семь часов вечера, Энтони Клеменца прибыл к Хилари Томас на своем стареньком голубом джипе.
Она вышла встретить его – в облегающем изумрудно-зеленом платье с длинными узкими рукавами и низким вырезом, что выглядело соблазнительно, но не вульгарно. Прошло четырнадцать месяцев со времени ее последнего свидания, и она уже забыла, как одеваются в подобных случаях, поэтому добрых два часа перебирала наряды, волнуясь, как школьница. Она приняла приглашение Тони, потому что он был самым интересным мужчиной из всех, кого она встретила за последние пару лет, а еще потому, что твердо решила покончить со своей привычкой прятаться от людей. Мягкий упрек Уолли Топелиса не прошел даром.
Хилари страшилась заводить близких друзей и любовников, потому что предвидела душевные страдания, связанные с гипотетической изменой и предательством. Но тем самым она лишала себя радости.
Она не боялась рисковать в делах, и вот пришло время впустить дух авантюризма в ее личную жизнь. И Хилари пружинистой походкой, слегка покачивая бедрами, пошла навстречу голубому джипу, отчаянно стесняясь и в то же время чувствуя себя молодой и очень женственной.
Тони поспешил открыть перед нею дверцу.
– Карета ее величества королевы подана, – объявил он.
Тони поспешил открыть перед нею дверцу.
– Карета ее величества королевы подана, – объявил он.
– Это какое-то недоразумение. Я не королева.
– Для меня – да.
– Я простая служанка.
– Вы прекраснее всякой королевы.
– Только бы она не услышала. Не то вам отрубят голову.
– Поздно.
– О!..
– Я ее уже потерял из-за вас.
Хилари застонала.
– Что, слишком приторно? – осведомился Тони.
– Да. Сейчас мне не помешал бы ломтик лимона.
– Тем не менее вам понравилось.
– Должно быть, я сладкоежка.
Они тронулись с места. Тони спросил:
– Вы не обиделись?
– Из-за чего?
– Из-за этой колымаги.
– А что в ней такого?
– Ну, это все-таки не «Мерседес».
– А «Мерседес» – не «Роллс-Ройс», а «Роллс» – не «Тойота». Вы относите меня к снобам?
– Да нет, – ответил Тони. – Просто Фрэнк говорит, что нам будет неловко друг с другом из-за того, что у вас больше денег.
– Насколько я могу судить, на мнение Фрэнка о людях не всегда следует полагаться.
– У него свои проблемы, – согласился Тони, сворачивая на Уилширский бульвар, – но он с ними справится. В Лос-Анджелесе говорят: «Скажи мне, какая у тебя машина, и я скажу, кто ты».
– Да? Выходит, вы – джип, а я – «Мерседес», и нам следует ехать не в итальянский ресторан, а на бензоколонку.
– Вообще-то я выбрал джип из-за высокой проходимости. Каждую зиму я выбираюсь на уик-энд в горы – покататься на лыжах.
– Мне всегда хотелось научиться кататься на лыжах, – сказала Хилари.
– Я вас научу. Подождите несколько недель, пока в горах выпадет снег.
– Вы думаете, через несколько недель мы все еще будем друзьями?
– Почему нет?
– Может, мы сегодня же поругаемся – прямо в ресторане?
– Из-за чего?
– Из-за политики.
– По-моему, все политики – рвущиеся к власти ублюдки, бездари, не способные даже завязать шнурки на своих ботинках, – сказал Тони.
– Я того же мнения.
– Я придерживаюсь либеральных взглядов.
– Я тоже – до известного предела.
– Не вижу предмета спора.
– Может, религия?
– Меня воспитывали как католика. Не думаю, что от этого много осталось.
– Тот же случай.
– Кажется, нам не из-за чего ругаться.
– А может, – сказала Хилари, – мы из тех, кто ссорится по пустякам?
– Например?
– Ну, скажем, вы обожаете чеснок, а я его терпеть не могу. И вообще, вдруг там, в ресторане, мне что-нибудь не понравится?
– Там, куда мы едем, вам понравится все, – заверил Тони. – Вот увидите.
Он привез Хилари в ресторан Саватино на бульваре Санта-Моника. Это было тихое, уютное место; из шестидесяти столиков только тридцать были заняты. Мягкое освещение. Оперные арии в исполнении Карузо и Паваротти. Огромное, во всю стену, панно в итальянском стиле – виноградные лозы и грозди, красивые смуглые мужчины и женщины; кто-то играет на аккордеоне, некоторые танцуют; пикник под оливами. Но дело было не столько в сюжете, сколько в манере художника, одновременно реалистичной и условной, как у Сальвадора Дали, хотя это ни в коем случае не было подражанием.
Хозяин, Майкл Саватино, бывший полицейский, чуть не задушил Тони в объятиях, а затем переключился на Хилари. Его жена Паула, ослепительная блондинка, немедленно подключилась к объятиям и поцелуям. Наконец, подмигнув Тони и несколько раз ткнув его пальцем в живот в знак одобрения, Майкл увел жену на кухню.
– Кажется, он очень хороший человек, – сказала Хилари.
– Майкл – парень что надо! Он был отличным напарником, когда мы вместе работали в отделе по расследованию убийств.
От полицейских дел разговор перешел на кино. Хилари было так легко, как будто они с Тони уже много лет были знакомы.
Он обратил внимание, что она рассматривает панно.
– Вам нравится?
– Просто замечательно.
– Серьезно?
– А вы разве не находите?
– По-моему, неплохо.
– Нет, не неплохо. А кто художник? Вы его знаете?
– Один любитель, – ответил Тони. – Он запросил за картину пятьдесят бесплатных обедов.
– И продешевил, – засмеялась Хилари.
Они еще поговорили о кино, книгах, музыке и театре.
Пища была так же хороша, как и разговор. Бефстроганов, лук, перец, маринованный чеснок и цукини… Салаты хрустели на зубах. Соусы придавали пище неповторимый вкус.
Когда ужин был окончен и Хилари посмотрела на часы, она не поверила своим глазам: десять минут двенадцатого!
Майкл Саватино подошел за своей законной порцией комплиментов и вполголоса сказал, обращаясь к Тони:
– Двадцать один.
– Нет, двадцать три.
– По моим записям – двадцать один.
– Врут твои записи.
– Двадцать один, – настаивал Майкл.
– Двадцать три. Вернее, двадцать три и двадцать четыре. Сегодня две порции.
– Ерунда, – не соглашался владелец ресторана. – Считаются визиты, а не порции.
Наконец Хилари не выдержала:
– Я выжила из ума или этот разговор действительно не имеет смысла?
Майкл укоризненно покачал головой.
– Когда Тони разрисовывал эту стену, я хотел заплатить, но он не согласился, а вместо этого запросил несколько бесплатных обедов. Я настаивал на сотне, он – на двадцати пяти. Наконец мы сошлись на пятидесяти. Он недооценивает свою работу.
– Это панно – работа Тони?
– А он вам не сказал?
– Нет.
Под пристальным взглядом Хилари Тони сник.
– Поэтому он и купил джип, – объяснил Майкл. – Чтобы ездить в горы на этюды.
– А мне сказал, что любит кататься на лыжах.
– Это тоже. Но главное – этюды. Он должен гордиться. Но легче вырвать зуб у аллигатора, чем заставить Тони говорить о живописи.
– Я всего лишь любитель, – возразил тот.
– Это панно – настоящее произведение искусства, – не унимался Майкл.
– Без сомнения, – поддержала его Хилари.
– Вы – мои друзья, – сказал Тони, – поэтому из великодушия хвалите мои картины. Ни один из вас не может судить как профессиональный критик.
– Он дважды получал первые призы на выставках, – сообщил Майкл. – Спит и видит, как бы стать профессиональным художником.
– Профессиональный художник не получает дважды в месяц гарантированную зарплату, – горько возразил Тони. – И медицинскую страховку. И пенсию.
– Зато если продавать пару картин в месяц за полцены, ты будешь иметь гораздо больше, чем любой коп.
– Можно не продать ни одной за целых полгода.
Сидя в джипе, Хилари вернулась к этому разговору:
– Почему бы вам, по крайней мере, не выставить свои работы в картинной галерее? Вдруг их кто-нибудь купит?
– Не купит. Я не такой уж хороший художник.
– То панно – просто замечательное.
– Хилари, вы все-таки не специалист.
– Я сама время от времени покупаю картины – и потому, что они мне нравятся, и потому, что это хорошее помещение капитала.
– С помощью директора картинной галереи?
– Да. Почему бы вам не показать ему свои работы?
– Мне будет трудно перенести отказ.
– Вам не откажут.
– Давайте больше не будем говорить о моих картинах.
– Почему?
– Надоело.
– А о чем мы будем говорить?
– Ну, например, о том, пригласите ли вы меня выпить немного бренди.
– Бренди?
– Может быть, коньяку?
– Да, вот это у меня есть.
– Какая марка?
– «Реми Мартин».
– Самый лучший. Но… я не знаю… наверное, уже поздно?
– Если вы не примете мое приглашение, – сказала Хилари, наслаждаясь этой маленькой игрой, – мне придется пить в одиночку.
– Первый признак алкоголизма.
– Вы толкаете меня на путь разрушения личности.
– Никогда себе этого не прощу.
Через пятнадцать минут они сидели рядом на диване, следили за огненными языками в камине и потягивали «Реми Мартин». У Хилари кружилась голова – не от коньяка, а от близости Тони и от мысли, лягут ли они сегодня в постель. Она никогда не делала этого при первом свидании. Обычно Хилари была осторожна и не позволяла себе заходить слишком далеко, пока хорошенько не узнает человека. Но в этот первый вечер с Тони Клеменца она чувствовала себя удивительно легко и в полной безопасности. Он чертовски красив. Высокий, смуглый, очень серьезный. Аскетический тип. Типичная для полицейского властность и уверенность в себе. И в то же время – чуткость. Доброта. Ей было нетрудно представить себя обнаженной – под ним… а потом сверху… Зазвонил телефон.
– Черт! – выругалась она. – Должно быть, это опять этот тип.
– Какой тип?
– В последние два дня кто-то постоянно звонит и дышит в трубку.
– Ничего не говорит?
– Только слушает. Наверное, какой-нибудь сексуально озабоченный подонок из тех, кого привела в возбуждение напечатанная в газетах история.