Николай Алексеевич Островский Собрание сочинений в трех томах Том 3. Письма 1924-1936
Письма 1924-1936
1 Семье
23 марта 1924 года, Харьков.
Маме посылаю 3 марки.
Дорогие мои!
Я получил Ваше письмо уже давно, но обстоятельства лечения не давали мне возможности ответить.
Дорогой батьку, я очень сожалею о твоей руке, вернее пальце, и надеюсь, что ты предохранишь его от дальнейшего заболевания. Жаль мне тебя, мой хороший батьку! Теперь, знаешь, когда приходит от вас письмо, то я так и жду три подписи — Кати, мамы и тебя. И вот ты никогда не забывай написать хоть пару слов в каждом письме, мне посылаемом.
Меня лечат самым сильным средством, и конечно, и последствия тоже сильные: ноги уже намного тоньше, хотя приходится немного потерпеть, но это неважно. Я пишу сейчас как раз после впрыскивания йодоформа с компанией разных добавочных лекарств и потому неважно немного себя чувствую. Во всяком случае, рождается надежда в конце года вернуться к вам, а то прежде и этой надежде не очень верил. Авось, как говорят, повезет!
Ну вот, побольше пишите и скажите Мите, чтобы тоже писал, а то я жду. Пока ничего больше не пишу. В другой раз. Привет всем вам, Ване и соседям.
Ну, до свидания.
Ваш любящий сын Коля.
Пишите. Жду.
Харьков, 23 марта 24 г.
2 Секретарю Шепетовского окружного комитета КП(б)У
15 ноября 1924 года, Харьков.
Секретарю Шепетовского окружного комитета партии.
Дорогой товарищ!
Я работал раньше в Шепетовском окр[уге], в Изяславльском райкоме на комсомольской работе.
23 августа я получил по пост[ановлению] рем[онтной] комиссии 2-х месс[ячный] отпуск и был направлен окрпар[т]комом в губпар[т]ком для направл[ения] на лечение. Губком, за отсутствием мест в Волгубздраве на курорт, через губком КСМ направил в ЦК ЛКСМУ, а последний через НК Здрав в Медико-механический институт в Харькове, где я должен буду находиться около года на лечении. Узнав, что мне придется такой долгий срок пробыть здесь, я через товарищей хотел взяться на учет в Харьковском губкоме партии, но последний не взял меня на учет, как временно прибывшего и находящегося не на работе, а на лечении, а поэтому я обращаюсь к вам, получивши в Харьк[овском] губкоме ответ, что я должен оставаться на учете в Шепетовском окр[парт]коме, чтобы оформить мой учет у вас. Я послал секрет[арю] окруж[кома] ЛКСМУ т[оварищу] Никитину 2 удостов[ерения] от инст[иту]та о сроке моей болезни и просил одно из них передать вам для того, чтобы мое пребывание здесь было оформлено. Будучи сейчас загипсован, я не могу ходить, а поэтому прошу вас сообщить мне сюда о результатах, и если будут какие-нибудь затруднения, то напишите, чтобы я мог через ЦК или губком уладить этот вопрос и не выйти механичес[ки] из КСМ и партии за срок моего лечения. Я посылаю вам конверт с адресом и прошу написать сейчас мне. И еще одна просьба к вам: это в том же письме выслать мне вр[еменное] удост[оверение] в том, что я есть член партии, и я сейчас же вышлю вам заказным свою канд[идатскую] карт[очку]. Ввиду того, что я свой отпуск уже давно просрочил, прошу мне ответить о всем, что я прошу вас.
Адрес: Город Харьков, Пушкинская 72. Медико-механический институт, палата № 21. Николаю Алексеевичу Островскому.
Харьков, 15-го ноября 1924 г.
Сообщите, получили ли из окрк[ома] КСМ удостов[ерение] М[едико]-м[еханического] и[нститу]та.
3 А. И. Островскому
8 апреля 1925 года, Харьков.
Дорогой мой батьку!
Пишу тебе, мой хороший старичок, чтобы рассказать о своей жизни и будущем. Сейчас меня лечат, как я уже писал, вливанием йода с другими лекарствами в суставы обоих колен. Это очень больно. Три-четыре дня лихоражу, потом проходит, и опять так же. Это — сильное средство. И хотя трудно его переносить, но оно единственное, что помогло. Опухоль [на]много спала. Теперь — малая. Ввиду того, что я очень ослабел, меня думают отправить на курорт. 15 мая начинается сезон. Скоро будем знать, как дела. Профессор дал свое заключение, что нужно, и будем хлопотать. Вот, дорогой батьку, если повезет, так, поправившись, возвращусь и начну работать в дорогой партии и помогать вам. Я часто в ваших письмах читаю тяжелые слова о вашей нужде. Мне становится очень тяжело. Дорогой батьку и мама, я вам даю слово, что потерпите немного, пока я приеду, что возможно к концу года. И тогда дела поправятся, я смогу дать вам вполне достаточную помощь. Я все отдам, что буду иметь, все, дорогой мой старик, мне ничего не надо, я — коммунист.
Привет. Коля.
Харьков, 8 апреля 1925 г.
4 Д. А. Островскому
15 апреля 1925 года, Харьков.
Дорогой мой, любимый, славный братушка Митя.
Я получил вчера твое письмо и спешу тебе ответить.
В нем ты пишешь такое печальное и родное братское свое чувство, которое, я всегда знал, у тебя было, есть и будет.
Дорогой Митя, с этим письмом я еще раз убедился, как ты меня любишь неразрывной братской любовью. Спасибо, дорогой!
Знаешь, должен я тебе написать, что дела мои не так плохи, как ты узнал. Что касается отрезания ног, то это было до приезда профессора Вагнера из Германии, куда он ездил. Это его помощники врачи думали, что это можно было сделать в крайнем случае, если ничего не поможет. Ясно, что я никогда в жизни не дал бы себе их отрезать… Ведь я тогда был бы совершенно беспомощным. Но эти предположения были давно — пять месяцев тому назад, а теперь лечат новым способом, и опухоль почти вся сошла. Чуть-чуть осталось. Сегодня делают последний укол, потому что это лечение кончается. Да, сообщаю тебе новость: я, по постановлению профессора, должен ехать на курорт. Вчера прошел комиссию отборки на курорты. Завтра узнаю, куда поеду. Профессор с 15 мая всегда работает на курорте в Славянске, где заведует хирургическим отделом курорта. Он хотел, чтобы я тоже туда ехал, чтобы он смог меня наблюдать. Я получил от него бумажку, что меня желательно послать в Славянск. Я, наверное, туда попаду. Для комиссии меня подняли за пару дней вперед на ноги, и я смогу ходить.
Вот, дорогой, как хороши дела. О чем я думал, все исполнилось. На курорте я, возможно, буду не один месяц, а три. Профессор говорит: «Я Вас не отпущу с курорта до тех пор, пока это будет нужно». Все хорошо, дорогой. А об отрезании ног не может быть и речи. Эх, и отдохну я там! Еду с товарищем, членом партии, хорошим другом. Нам обоим дали направление в одно место. Потом, дорогой, есть все-таки не дутая надежда возвратиться к вам здоровым человеком.
Дорогой мой, как я хочу с тобой встретиться и работать вместе! Ты передай родным моим — батьке и маме и всем, как обстоят дела. А знаешь, когда я буду возвращаться домой (а это возможно в конце года), ЦК обещал дать немного денег — рублей 150–200. Так что пока хватит, а потом буду работать. Дорогой мой, знай, что от тебя я ничего не скрываю и скрывать никогда не буду. И я даю честное слово коммуниста, что у меня становится светлее.
Буду писать обо всем.
Твой Коля.
Харьков, 15 апреля 1925 г.
5 А. П. Давыдовой
3 июля 1926 года, Евпатория.
Милая Галка!
Я долго не писал тебе. Ты знаешь причину, почему не хотелось писать о халтуре. Теперь же можно подвести итоги.
Врачи постановили, что мне необходимо быть здесь еще месяц. Это постановление послано в ЦК, а пока я остаюсь здесь, жду ответа.
Грязелечение закончил, теперь возможен переезд в другую санаторию, в Приморскую, где буду принимать на пляже солнечные ванны. Там будет веселее — море не так серо, как здесь.
Но здоровье все то же. Как и следовало ожидать, каюсь — позвоночник разболелся вовсю от грязи, сняли рентген и… самый настоящий спондилит второго позвонка.
Как знаешь, непрошенное явление. Добавочное. Это поворачивает колесо еще больше в сторону. Не думаешь ли ты, Галка, что мне исключительно везет на раскапывание новых «болячек»? Я думаю, что немного погодя я обогащусь еще каким-нибудь явлением, и халтуре нет конца…
Теперь опять о новостях дня — борьба за жизнь, за возврат к работе. Слишком тяжелый фронт, подтачивающий с таким трудом мобилизуемые силы. И здесь уходит очень много сил.
Кто кого, [вопрос] все еще не решен, хотя противник (болезнь) получил основательную поддержку (спондилит).
Пиши о себе. Жду твоего письма. Остальное напишу потом.
Коля.
3 июля 1926 г.
6 А. П. Давыдовой
18 июля 1926 года, Новороссийск.
Милая Галочка!
Получил, наконец, от тебя письмо — думал было, забыла, не хочешь писать. Ведь тебе написал два письма. Одно на институт, другое — на Змиевскую, и ни слова. Я уже писал Новикову, что, если встретит тебя, пусть покроет по-хорошему за это.
Ну, так и быть, не будем вспоминать старое.
Я тебе расскажу кратко о своем житье. Здоровье мое, к сожалению, определенно понижается, равномерно, медленно, но точно. Недавно потерял подвижность левой руки, плеча. Как знаешь, у меня анкилоз правого плечевого сустава, теперь и левый. Горел-горел сустав и зафиксировался.
Я теперь сам не могу даже волос причесать, не говоря уже о том, что это тяжело. Теперь горит воспаленное правое бедро, и я уже чувствую, что двинуть его в сторону не могу.
Определенно оно зафиксируется в скором времени. Итак, я теряю подвижность всех суставов, которые еще недавно подчинялись. Полное окостенение.
Ты ясно знаешь, к чему это ведет. И я тоже знаю. Слежу и вижу, как по частям расхищается болезнью моя последняя надежда как-нибудь двигаться. Ничего не сделаешь! Что можно поставить против этого упорного процесса, который так быстро идет в гору? Позвонок болит не только в поясе, но и в спине, на шестом позвонке. Итак, можно думать — или еще один позвонок или два поражены, или в спине не t. b. с, а тот же процесс, что и в суставах.
Ночью обливаюсь потом. В силу необходимости лежу всю ночь только на правом боку, а это тяжело. А на спине и левом воспаленном бедре не могу. Днем весь день на спине. Ходить я не могу совсем, лежу целые сутки. Вот тебе набросок общего состояния. Невеселый. Я писал Михаилу Ивановичу. Но он не ответил — жаль. Ну, что же, так и быть. Я вообще терпеть не могу медиков. Теперь органически не переношу. И если бы я писал тебе как медику, а не как милой, славной девушке, то тебе пришлось бы выслушать довольно невеселые вещи. Галочка, у меня порой бывают довольно большие боли, но я их переношу все так же втихомолку, никому не говоря, не жалуясь. Как-то замертвело чувство. Стал суровым, и грусть у меня, к сожалению, частый гость.
Галочка! Ты пишешь о бодрости и воле. Малыш мой хороший! Бодрость и воля. Последнее у меня есть, но первого нет. Оно вытравилось чисто физическими страданиями. Если бы сумма этой физической боли была меньше, я бы «отошел» немного, а то иногда приходится крепко сжимать зубы, чтобы не завыть по-волчьи, протяжно, злобно.
Как ты узнала про Пуринь?
Тебе, наверное, сказал Новиков? Другой раз напишу. Во всяком случае, это неразвернутая страница в моей так рано сломленной жизни. Если ты найдешь среди работы свободную минутку, то будешь хоть изредка писать мне.
Спасибо Михаилу Ивановичу, за молчание не говорю… Фаине Евсеевне привет, также твоей маме, сестре. Я знаю, что ты славная чудачка. Нас тем более связывает одно твое выступление, за которое жму тебе руку, моя хорошая Галочка, «старушка».
Н. Островский (Коля).
18/VII-26 г.
7 А. П. Давыдовой
22 октября 1926 года, Новороссийск.
Милая Галочка!
Вчера получил из Москвы твое письмо. Я, когда был в Харькове, скучал убийственно, и если бы я знал твой адрес, то, безусловно, привалился бы к тебе и надоел бы тебе до смерти.
Но, к сожалению, ни черта не получилось.
А проклятый институт, то я каждый раз, когда еду с Новиковым около него, отворачиваюсь, — так он мне опостылел.
Угробил я два года своей жизни ни за грош. А я тебя так хотел видеть. Но и[нститу]т был заколочен, и ты писала, что весь август будешь в Люботине. Получилось черт-те что. Я имел [намерение] заехать к Фаине Евсеевне, но так получилось, что не смог, и вообще то время, что я пробыл в Харькове, прошло как-то серо и нудно.
В Москве же я отдохнул в первый раз за всю свою жизнь. Был в кругу ребят-друзей, набросился на книги и все новинки; жаль только, что было это коротко — всего 21 день. Почему я опять в Новороссийске? У меня буза, как знаешь, общая, и вот врачи погнали на юг жить. Здесь год — минимум, а то в Москве, если бы остался, то у меня открылся бы процесс в легких.
Здесь тепло — солнце, хорошие дни и не слышно осени.
Иногда набежит ветер, холодный норд-ост. Здесь буду до апреля, а потом курорт Анапа, отсюда 40 верст. Там и проживу на берегу моря до осени, а там будет видно, куда ветер подует. Если вернутся силы хоть немного, буду работать. А если нет, то надо будет подумать, что дальше. У меня, Галочка, одна печаль — это позвоночник. Он разболелся вдрызг, и все остальное кажется мелочным по сравнению с ним. Задыхаюсь по ночам буквально. На спине не могу лежать из-за рук и ног, а на боку страшно больно. Сам поворачиваться не могу никак, меня поворачивают. Ходить почти не могу. 10 шагов в день и то с большим трудом. Спондилит настоящий, только еще не ясно, какой.
Ты напиши, Галочка, есть Михаил Иванович в и[нститу]те или нет. Я думаю написать ему про все и спросить, не сделать ли мне корсет, поскольку встал вопрос о спине. Ты увидишься с Фаиной Евсеевной, поговори с ней, как она смотрит насчет корсета. Будет ли от него толк?
Как видишь, дела липовые. Из физической лихорадки никак нет сил выбраться, все идет полоса упадка, а не возрождения.
Много нужно воли, чтобы не сорваться раньше срока. Бывают и невеселые дни, когда все кажется темным, но в основном контроль есть. Слишком тянет жизнь с ее борьбой и стройкой, чтобы пустить себя в расход. Живешь вечно новой надеждой, что хоть как-нибудь буду работать. Жизнь пока бьет, и ей сдачи дать — нет сил.
Но поставим еще одну ставку — будущее лето и море, — если возьмет, то хорошо.
Напиши про наших общих знакомых, где они? Что, ин[ститу]т еще не работает? Что ты без работы? Привет маме и сестре и Фаине Евсеевне. Буду писать больше. Сейчас физически нехорошо, потому пишу плохо и мало. Жму руку, Галочка.
Н. Островский (Коля).
Адрес: Новороссийск-порт. Шоссейная ул. № 27.
22/Х-26 г.
8 А. И. и Е. А. Островским
24 октября 1926 года, Новороссийск.
Дорогие батьку и Катуся!
Получил я документы впору. Спасибо. Все сделали, что мне надо было. Живу здесь помаленечку. Подушки и шинели не надо. Шинель загони, мама, если за нее что дадут, и купи, что тебе нужно. Она мне не нужна. Я немного захворал. Болит позвоночник больше, чем ноги. Лежу в кровати. Лежу целый день и читаю. Здоровье, просто сказать, поганое, никак не исправляется. Жду лета. А там поеду к морю, в Анапу. Я долго не писал вам — простите. Но не о чем писать. А о своих болячках писать неохота. Надоели они мне до смерти. А хорошего ни черта нет. Все идет день за днем одинаково. Дорогой батьку, как-то ты там живешь? Напиши пару слов. Привет вам. Всего наилучшего, дорогие.
Ваш Коля.
Новороссийск, 24 октября 1926 г.
9 Д. А. Островскому
2 ноября 1926 года, Новороссийск.
Дорогой Митя!
Сегодня получил твое письмо. Отвечаю сейчас же. Дорогой братушка, ты напрасно беспокоишься за меня. У меня, правда, дела дрянь — болен я здорово и все прочее, но это тебе давно известно, и что я не загнусь еще пока до лета, это тоже факт. Что же, ни черта не попишешь — приходится лежать, такая вышла марка.
Ты, дорогой, знай, что тебе-то я безусловно все пишу, как есть. Будет что-нибудь худое со мной, напишу, не скрою, потому что кому же, как не тебе, все знать, моему родному братишке? Больная моя головушка замоталась по лазаретам. Но я креплюсь, не падаю духом, как сам знаешь, не волыню, а держусь, сколько могу. Правда, тяжело иногда бывает… Ты, безусловно, не приезжай. Если бы уже дело край, ну тогда так. А то все спокойно. Чай, не один день болен, выдержу и этот период до лета, а там увидим. Ничего страшного у меня нет. Буза!
Здесь тепло, солнышко, а у вас осень, наверное, настоящая. Так ты уже работаешь? Где и кем? Слесарем или кондуктором? Как там наши старики и все? Пиши о всех своих делах и прочем, а я бы написал о делах, да их нет. Сядешь писать, да и не знаешь, о чем. День похож на день…
Пока всего наилучшего.
Твой брат Коля.
Новороссийск, 2 ноября 1926 г.
10 Д. П. Хоруженко
1926 год, Новороссийск.
Тов[арищ] Хоруженко!
Тебе, наверно, писал В. Панченко о[бо] мне. Я прошу тебя зайти ко мне, мы познакомимся и поговорим.
Я всегда свободен, приходи. Я здесь «чужой», знакомых в организации товарищей нет. Главное книги — о них я и хочу говорить.
С комприветом Н. Островский.
11 А. П. Давыдовой
7 января 1927 года, Новороссийск.
Милая Галочка.
Только что получил твое письмо. Я уже не помню, посылал ли я тебе еще письмо последние дни. Но опять пишу. Надо сказать, что, как только у меня дни становятся темнее, я ищу разрядки и пишу тем немногим, у меня оставшимся, кто так или иначе сможет связать меня с внешним миром, от которого я так аккуратно отрезан. Я пишу ответ на некоторые твои вопросы.
Друзей у меня нет. То есть таких друзей, как мы понимаем. Правда, меня окружают люди, относятся ко мне очень хорошо — это семья, типично обывательская. И с ними в процессе общения живу хорошо, но не могу получить от них того, что могут дать люди моей семьи. Одно, что тяготит, это то, что я оторван от своих ребят-коммунистов. Уже сколько месяцев я в глаза не видел никого из своих, не узнал о живой строящейся жизни, о делающей свое дело партии, а должен жить и кружиться (если вообще можно кружиться и жить на кровати) в кругу, который моим внутренним запросам ничего не может дать в силу известных причин.