Работа Любови Николаевны и Мартова оказалась более охватной и интенсивной, чем предполагали, когда обговаривали вместе с Ульяновым планы, потому что полтавская группа на первых порах стала как бы искровским центром для России. Именно к ним, в Полтаву, и адресовал Владимир Ильич свои соображения, советы и прямые указания. Вот как описывает мать эту переписку:
«Он писал нам [тайнописью. — Н. Б.] целые трактаты, делал массу указаний по части связи в разных городах… кого куда направлять, когда привлечь, к какому делу и т. д. Бывало, поджариваешь дешевую немецкую книжонку на лампе, страничку за страничкой, и все выплывают и выплывают строчки мелкого, бисерного почерка. Маленькая комнатка Ю. О. наполняется до одури запахом жженой бумаги. Читаем, расшифровываем, соображаем, что куда надо написать, что сделать, как сделать. Отметим конспиративно кое-что себе на память, а „следы преступленья“ в виде жареных страниц предаем сожжению.
Из этих сообщений мы с радостью узнавали, что дело с изданием газеты налаживается, редакция сформировалась… Одним словом, вот-вот и первый номер „Искры“ получим… Ответы писал Ю. О., и делал это необыкновенно быстро, как все, что он делал. Иногда он исписывал целую книжку, когда письма были отчетами о проделанной работе или когда приходилось шифровать много конспиративных подробностей».
В январе 1901 года в Полтаве получили первый номер «Искры» (вышел в свет 11/24 декабря 1900 года).
Первые «транспорты» были невелики, как и тираж газеты, и не могли утолить жажды читателей. Новую газету ждали в России с нетерпением. Мама рассказывает, как не могла удержаться и сама нарушила конспирацию, чтобы поскорее увидеть первый номер «Искры».
Круглый картонный футляр, в который были вложены для виду географические карты, мама взяла у получателя посылки. «Чистый» адрес принадлежал человеку надежному, из местных. Такие адреса, раздобытые в разных городах, Орша передавала в Мюнхен Ленину в зашифрованном виде. Футляр, изготовленный специальным образом, полагалось «обработать» опять же у надежных людей. Но мама не вытерпела — заказала хозяйке самовар и, едва дождавшись, когда та отправится к соседке, принялась размачивать картонную трубку в тазу с теплой водой. Меж слоев тонкого картона были вклеены листы газеты. Едва мама разложила их на полу для просушки, дверь в ее комнату отворилась — хозяйка пришла за самоваром и удивленно уставилась на пол. Мама забыла заложить дверь на крючок! Но быстро нашлась: «Я тут помылась немного, пол застелила…» Хозяйка и не полюбопытствовала — зачем, когда тряпка в сенях. Но что же это Орша? А еще прошла школу у такого учителя, как Степан Иванович, прозванного Великим Конспиратором.
У полтавских искровцев одна работа обгоняла другую. Бездомная, неустроенная их жизнь была нелегка. Поддерживала, как всегда, Высокая Идея. И еще — дружба. «Служение» и обычное человеческое тепло, забота. Там, в Полтаве, в бедном разваленном быту подполья, мама по мере возможности заботилась о Юлии Осиповиче и его младшем брате, тоже ссыльном, Сергее. Тут она полностью оправдывала свое прозвище Паша.
Жили они все, что называется, «на тычке». Главным удобством жилища считалась изолированность. А снимали жилье у местных жителей — ремесленников, мелких торговцев, мещан — что подешевле. «…Устроилась я в более дешевой и удобной по конспиративным соображениям комнате, — пишет Любовь Николаевна, — хотя и весьма неудобной в житейском смысле. Обстановка состояла из ломаной кровати, на которой вместо досок лежали дверцы от шкафчика, образующие довольно чувствительный хребет как раз посредине, да из небольшого стола и пары стареньких стульев, так что сидеть приходилось, когда собирались, на полу. Подобная обстановка была у всех нас: материально все жили скудновато. Сергей Осипович (он появился через месяц после моего приезда) имел два-три дешевеньких урока, а Юлий Осипович заканчивал перевод „Анти-Дюринга“ Энгельса, начатый им еще в Туруханске. Я помогала ему по считке с оригиналом и переписке начисто. Питались кое-как, то в столовой, то у меня в комнате на керосинке варили картошку или жарили яичницу с колбасой, и все это усиленно запивали чаем с булкой, но умудрялись жить не голодая… Мы трое были очень дружны. Скудная материальная обстановка не влияла на наше бодрое вдохновенное настроение…»
Жилище Мартова, тоже бедное, но ценимое за отдельный вход, отличалось тем, что главное место в нем занимал большой стол. «Его стол был всегда завален бумагами, книгами, читаемыми одновременно, и был в хаотическом беспорядке, но на все мои попытки прибрать Ю. О. уверял серьезно, что так надо, — так ему, именно ему, удобнее работать. Однако сосредоточенная работа за столом перебивалась визитерами, довольно частыми. Двери его комнаты почти не закрывались от постоянно приходящих товарищей, желающих беседовать с ним на самые разнообразные темы. Мои попытки упорядочить эти посещения тоже встречали решительный отпор…»
Мамина забота, которая казалась Мартову чрезмерной, была объяснима. Юлий Осипович болел туберкулезом с детства — у него был поражен коленный сустав, в Туруханске обострился легочный процесс. Болезнь то затихала, то вспыхивала вновь. Тревога за него подогревалась еще тем, что незадолго до этого умер в сибирской ссылке от чахотки Ванеев, товарищ по «Союзу борьбы».
«Когда он [Мартов. — Н. Б.] прихварывал с повышенной температурой и кашлял больше обычного, — вспоминает Любовь Николаевна, — приглашать врача он запрещал. Однажды во время такого обострения я подговорила нашего товарища, врача, зайти якобы по делу, послушать его и прописать лекарство, но Ю. О. сразу догадался, выслушать себя не дал и долго не мог простить моего „зловредного“ поступка».
У мамы с Юлием Осиповичем была «горячая дружба». А может, не дружба — любовь? Через много лет, в конце 30-х, я спросила об этом. «Может быть, и любовь, — ответила мать, — но идеальная». Ясно: идеальная значит платоническая и, может, вообще не любовь, а дружба. Приставать к маме я не стала, хотя и подозреваю, что это была любовь.
Когда Ленин, направляясь за границу, заезжал в русские города, устраивая дела будущей «Искры», последним на его пути был Смоленск. Там он встретился с И. В. Бабушкиным и В. Н. Розановым и договорился о помощи в получении и распространении «Искры». Владимир Николаевич, мой отец, принадлежал к группе эсдеков, издававших нелегальную газету «Южный рабочий». Она не имела постоянной типографии — печаталась то в Харькове, то в Екатеринославе, иногда в Смоленске, была популярна на Юге России. По своему направлению эта газета была близка к «Искре», но уделяла больше внимания реальным условиям жизни рабочих.
В Полтаве, как пишет Любовь Николаевна, отбывали ссылку члены группы «Южного рабочего», готовившие материал для своей газеты; они приняли участие в подготовке к приему транспорта «Искры». Отец мой приезжал в Полтаву к своим товарищам, но мама тогда уезжала в Харьков. Оба много ездили по южным городам России, пути их часто пересекались, но встреча произошла позже.
Вернемся к делам искровской группы в Полтаве. Мартов покидал ее: Ленин ждал в Мюнхене, чтобы разделить работу по «Искре», — так было договорено с самого начала. В России Мартов задерживался только для организации «искровских групп». Полтавские эсдеки неохотно расставались с Юлием Осиповичем. Возможно, ему тоже не хотелось покидать Россию, но он понимал, что отдавать «Искру» полностью в руки Ленину не следует: редакция газеты по сути представляла собой центр РСДРП.
В конце февраля Мартов решил ехать. «Прощальное собрание было очень оживленно, — вспоминает мама, — проводы были так задушевны и трогательны, что долго нельзя было забыть». Вероятно, Юлий Осипович и мама расставались не без печали.
Типография
Перед отъездом Мартова из Полтавы были закончены разные совместные дела. Среди них самым значительным была организация подпольной типографии. Этим была увлечена Любовь Николаевна. Задумана была типография для увеличения тиража «Искры», однако Ленин не одобрил этот план: его беспокоило, что печатание газеты в России выйдет из-под его контроля.
Материальное обеспечение задуманного дела Любовь Николаевна взяла на себя. Это требовало удвоить, утроить усилия по сбору денег. «Хозяином» опасного предприятия вызвался быть Леон Исаакович Гольдман, Аким, проживавший тогда в Одессе по фальшивому паспорту под фамилией Риман. К нему-то и заезжала мама по дороге в Крым. Устроить типографию была мечта Акима — он жаждал конкретного дела, дела с быстрой отдачей. Риск был немалый, но он был смелым человеком — в движение вступил еще в родной Вильне, был арестован, бежал из-под конвоя, стал нелегалом и решил полностью уйти в революцию. (После раскола принадлежал к демократической ветви РСДРП — меньшевикам.)
Конкретное устройство типографии — выбор места, приобретение оборудования — обсуждали вместе с мамой и Мартовым в Полтаве. Аким приехал туда сугубо конспиративно: его прятали даже от товарищей, сняли для него избушку на окраине города, днем он не должен был показываться на улице. В Одессе он заметил слежку и боялся, не привез ли с собой «хвост».
Всё обдумали, обговорили, после чего Аким уехал: его вызвал в Мюнхен Ленин — обсудить целесообразность предприятия. Уточняли технику: Ленин предлагал обойтись без набора, стереотипы присылать из Мюнхена, но это означало пересылку свинцовых матриц и казалось неосуществимым. Затем Аким с женой, Марией Гинзбург, Маней, съездил в Херсон — первое намеченное для типографии место. Затем — в Вильну, к владельцу слесарной мастерской Каплинскому, который, сидя в тюрьме по «делу Бунда», изобрел механический печатный станок небольшого размера и теперь уже успел сделать несколько таких для подпольных типографий. Станок заказали, расплатились. Для Мани, знакомой с печатным делом, тоже предназначалась работа. Херсон отвергли и остановились на тихом Кишиневе.
Затем Аким вернулся в Полтаву один и, как пишет мама, «стал задумчив, молчалив и чем-то, как видно, удручен». Он попросил Любовь Николаевну и Мартова встретиться для важного разговора. Мама разволновалась — не хочет ли отказаться? Встретились в избушке, «закрыли плотно двери и приготовились слушать… Аким ходил из угла в угол, ерошил волосы — и вдруг тоном, не лишенным трагизма, сообщает: „Знаете, какая неприятность, — новая помеха: Маня вскоре должна родить!“». Мать назвала это происшествие «моментом, характерным для революционера нашего времени». Мартов, по словам Любови Николаевны, «не будучи компетентным, растерялся и молчал». Выход из «момента» предложила Любовь Николаевна: Маня до родов поживет в Полтаве, Паша будет ее опекать, отведет в родильный приют, а когда ребенок и мать окрепнут, семья приедет к Акиму в Кишинев. Типография, надо надеяться, к тому времени уже будет налажена.
Всё сложилось именно так, и в начале апреля семейство устроилось в Кишиневе. Аким, он же г-н Риман, снял отдельный дом на Знаменской улице, как раз напротив жандармского управления (Аким не находил это опасным — доказывал, что соседство является прикрытием). В дом уже была доставлена багажом обстановка и «домашние вещи»: печатный станок, наборная касса (стол со специально сделанными ящиками), брошюровочная машина — «американка» и восемь пудов шрифта. Риман представился в местном обществе агентом одесской торговой фирмы, им придуманной. У «агента» был «помощник» — наборщик Нафтул Шац, Риманы держали «прислугу» — екатеринославскую печатницу Феню Корсунскую, жил у них и «бедный родственник-квартирант» — Иван Иванович Радченко, помогавший Акиму во всех делах.
Работали все: «…Шац — наборщиком и метранпажем, Корсунская — накладчицей, Радченко — двигателем, я — печатником, корректором и время от времени сменял Радченко. Брошюровкой занимались все…» — пишет Л. И. Гольдман в своей книжке, лучшей из написанного о типографиях «Искры». Конечно, ее ведь писал «хозяин», писал живо, без подтасовок и умолчаний. Эта книжечка, как и многие издания Общества политкаторжан, библиографическая редкость, и я не могу удержаться от нескольких выдержек, особо интересных.[4]
Маленький Боря, сын Гольдманов, тоже служил делу. В его коляске во время прогулок Маня развозила по адресам местных «экспедиций» типографскую продукцию… «Этот ребенок сыграл большую положительную роль!» — восклицает Любовь Николаевна. Не осуждаю ни ее, ни Акима: революционеры в своей одержимости, не жалея себя, не умели жалеть и своих детей.
Любовь Николаевна обеспечивала внешние связи — прием типографской продукции в городах, куда она посылалась багажом, передачу средств, присылку материалов для издания брошюр и листовок.
Сама Любовь Николаевна по соображениям конспирации в Кишиневе не появлялась. Постоянная связь с Акимом была налажена, Орша была в курсе всех дел. Они оба считали типографию «своей» и ею гордились. Летом 1901 года она выдавала по две-три тысячи оттисков в день. Печатали брошюры Плеханова, Крупской, перепечатывали статьи Ленина из «Искры». В декабре даже выпустили целиком десятый номер газеты. Послали Ленину, чтобы доказать: кишиневская типография может увеличить тираж газеты. Однако Ленин был недоволен этой инициативой: как видно, не доверял товарищам, боялся самовольных изменений в тексте.
В целом же Мюнхен, одобряя работу подпольной типографии, склонен был и тут покомандовать. Командирская нота звучала в письме Крупской к Акиму: «…раз печатаете, печатайте в гораздо большем числе экземпляров: надо попробовать хоть раз насытить всю Россию…».
Станок, подгоняемый из Мюнхена, стучал и стучал, и наконец старик, хозяин дома, его услышал. Он решил, что г-н Риман и его семейство — шайка фальшивомонетчиков. К счастью, в полицию не побежал — старый мошенник стал проситься «в долю». Пришлось, разыграв обиду, перебираться на новое место.
На этот раз выбрали улицу, по которой день и ночь гремели подводы, и дом, где помещалась столярная мастерская. Шума для заглушки типографского станка хватало. Но хоть работы было немало, все же случались простои. Аким досадовал, однако Мюнхен был против помощи другим группам эсдеков. Мама вспоминает, как обратились к ним знакомые по Полтаве, издатели «Южного рабочего». У них срывался выпуск очередного номера газеты. Помочь хотелось, тем более и особых разногласий между двумя группами не было. Любовь Николаевна уже готова была принять газету южан в типографию, но Аким всё же не решился без согласия Ленина. Видно, «хозяин» пасовал перед «вождем».
«…Когда я написала об этом в Мюнхен, — вспоминает мама, — то получила в ответ грозное послание В. И., в котором наше намерение помочь товарищам расценивалось как действие, противное тенденциям „Искры“ бороться за центризм, как покровительство сепаратизму, как отвлечение сил от главной задачи, наносящее ущерб тому делу, за которое мы взялись. Мы не согласны были с такой оценкой, но подчинились».
Почему же подчинились? Ульянов не только давил своей волей, но даже и устрашал.
Ленин
Вернусь еще раз к Ульянову. Каким был он для своих товарищей в годы их общей деятельности, до раскола, — не миф КПСС, а настоящий Ульянов-Ленин, еще не превращенный в мраморное изваяние и в расписной пряник для школьников?
В маминых записках нет развернутой характеристики Ленина. Она складывается из коротких эпизодов знакомства и деловых общений. Даже по этим эпизодам заметно, как менялось отношение Любови Николаевны к Ленину. Редакторское вмешательство сестры, Е. С. Радченко, в текст «Воспоминаний» тоже надо принимать во внимание (о ее «цензуре» — подробнее в другой главе).
В моих руках не только мамины мемуары, написанные в 1950-х годах; у нас сохранились и принадлежавшие ей книги — воспоминания ее товарищей, изданные Обществом политкаторжан в 20-х годах, — Мартова (Ю. О. Цедербаума), В. О. Цедербаума, Л. И. Гольдмана. Все это свидетельства соратников, близких друзей. Эти книги были изъяты из библиотек, заперты в спецхран только потому, что написаны меньшевиками. Авторы их — близкие мамины друзья, которым я верю так же, как и ей. Не знаю, будут ли эти воспоминания когда-нибудь переизданы. Книги принадлежали маме и ее брату, на страницах — их пометки, поэтому они как бы принадлежат семейному архиву. Преимущество этих воспоминаний в том, что их писали по свежей памяти, ближе к событиям, люди далеко не старые. Приведу из них несколько отрывков.
Живую зарисовку оставил Леон Исаакович Гольдман, вспоминая свою встречу с Лениным за границей по делам типографии:
«За три недели своего пребывания в Мюнхене я почти ежедневно встречался с Лениным и подолгу беседовал с ним. Беседы эти происходили в часы отдыха Владимира Ильича, обычно в ресторане за кружкой очень любимого им мюнхенского пива. Однажды он повел меня далеко за город отведать „мартовского“ пива, выпускаемого этим заводом только один месяц в году. В этих беседах меня поражали больше всего некоторые черты Ленина, составлявшие резкий контраст Мартову.
Мартов — человек подвижный, нервный, импульсивный, схватывает мысль собеседника с первых же слов, нетерпеливо прерывает его, сам заканчивает мысль собеседника и тут же отвечает на нее, часто делая выводы, неожиданные для автора высказанной мысли.
Ленин — кряжистый, спокойный, с крепкими нервами — больше всего поражал своей необычайной способностью подолгу, терпеливо и внимательно слушать своего собеседника. Это внимание держало говорившего в напряженном состоянии, заставляя взвешивать каждое слово. Ленин не прерывал собеседника — он ставил лишь время от времени наводящие вопросы. Таким он бывал при серьезном принципиальном разговоре или при рассказе о жизни и деятельности какой-либо организации или о среде, в которой приходилось работать, но в обыкновенной беседе чувствовалось с ним легко и непринужденно благодаря особой простоте в отношениях его к людям. Профессиональные же революционеры тогда уже пользовались его исключительной любовью».[5]