Ее все раздражало. Раздражал Красовщик — и, вероятно, еще больше от того, что стоял теплый осенний денек, она гуляла по Люксембургскому саду, искала нового художника и при этом потела под нелепыми слоями юбок, корсетов, нижних юбок и прочих accoutrements, потребных для ношения современной модной женщиной. Турнюр! И кто его только выдумал? Двое лучших художников города объявили эту попу изысканной, разве нет? Не эта ли попа благоприятно сравнивалась с изящнейшими попами в истории искусства и признана была превосходящей их? Не этого ли она желала? Так почему, почему, почему вынуждена она цеплять на копчик эту опухоль из шелка и тафты размером с тыкву? Чтобы ее приняло парижское общество? Пот стекал в ложбинку меж ягодиц, и это раздражало. Раздражал Красовщик, раздражала их новая квартира, раздражал Этьенн — он сидел на диване, упершись передними копытами в пол, и хрумкал морковкой.
— Выведи его, — рявкнула она.
— У него стойло не готово. Консьержка обещала прислать человека, чтобы почистил.
В новом здании была конюшня и каретный двор для экипажей жильцов — такие удобства в городе уже становились редки.
— Ну так забирай его с собой и своим ящиком. Сам ищи нам новых художников.
— Я не могу выйти. У нас назначено.
— Назначено? У вас с Этьенном встреча? Здесь?
Красовщик вытащил из мучного мешка еще одну морковку и отгрыз кончик, а остаток протянул ослу.
— У нас собеседование с горничной.
— А Этьенн должен присутствовать, потому что…
— Елдак, — пояснил Красовщик.
Ну всё. Мозги с ковра придется счищать ей самой. Она выхватила трость Красовщика из латунной подставки и приняла стойку «en garde». Серебряный наконечник целил человечку прямо в глаз.
— Мой их уже не пугает, как раньше, — скорбно промолвил Красовщик. — По-моему, навык безнадежно утрачен.
Этьенн грустно кивнул — ну, или показалось, что грустно: сказать по чести, он просто давал понять, что готов к следующей морковке. Жюльетт бессильно опустила трость, затем вздохнула, вихрем развернулась и плюхнулась на диван между жалкими елдоплетами.
— Кроме того, — добавил Красовщик, — у нас закончилась синь. Последнюю я уступил карлику. Он легко тебе дастся. И пишет быстро. Найди еще одну рыжую прачку его соблазнить.
Да, легко-то легко, но ей к Тулуз-Лотреку возвращаться не хотелось, как бы он ни был талантлив. И художников из парка ей не хотелось, и того десятка живописцев, что костяшками домино выстроились со своими этюдниками по обеим сторонам Пон-Нёф. Она хотела Люсьена. Она скучала по Люсьену. Она спала с рубашкой, которую у него стащила, зарывалась в нее лицом и дышала этим уникальным ароматом — дрожжи-с-мужчиной-на-льняном-масле. Вот в чем вся загвоздка.
— Квартира дрянная, — сказала она.
— Хорошая, — ответил Красовщик. — Две спальни и ванная. Тебе надо помыться. Этьенн эту голой еще не видел. Ему понравится.
— Тут слишком много, блядь, соборов. Куда ни повернусь, горгульи цапают меня за жопу.
Рю де Труа-Порт и впрямь пролегала где-то между тремя крупными церквями. В сотне метров к юго-востоку или около того стояла церковь Сен-Николя-дю-Шардоннэ (святого покровителя вина в коробках); к западу располагалась церковь Сен-Северин; а в сотне метров к северу верхом на Иль-де-ла-Ситэ прямо посреди Сены, как мостик колоссального боевого корабля, плыл собор Нотр-Дам. И это даже не считая Сент-Шапели, что еще в паре кварталов от собора Парижской Богоматери, — шкатулки для драгоценностей из цветного витражного стекла, которую Блё собою вдохновила. И хотя в случае с Сент-Шапелью они этого избегли — вероятно, потому, что Красовщик в то время имел уличную репутацию полоумного звонаря Нотр-Дама, — в соборах она больше всего терпеть не могла сожжений. И окон. И быть Богоматерью. Но главным образом — костров.
Шартр, Франция, 1174 г.
Светало. Шпили собора чернели, протыкая собой рассвет, и отбрасывали на весь городок длинные ножи теней.
Красовщик подвел девушку к широкой спокойной заводи на реке Эр, где над водной гладью нависал грубо сработанный кран из длинных деревянных шестов. Концом своим его стрела опускалась в воду — словно птица пила. Девушка была тощей и лишь ненамного выше его ростом, а на лицо ей свешивались грязные и спутанные рыжеватые волосы. Ей могло быть и тринадцать лет, и двадцать — трудно сказать, ибо лицо у нее было чистым — и даже не загрунтованным — холстом дурочки. На нем не было написано ни малейшего интереса к тому, что творится вокруг. Зеленые глаза и тонкая пленка слюны на нижней губе — вот и все, что отражало в ней свет. Остальное тускнело под патиной грязи и глупости.
Накануне утром он нашел ее на корточках под коровой — прямо из вымени она выдаивала себе в рот тонкую струйку молока. Рядом стояла деревянная бадейка для утренней дойки, но девушка до нее не добралась — Красовщик отвлек ее от этого занятия ярким красным яблоком и блестящей серебряной монеткой, болтавшейся на шнурке.
— Пойдем со мной, ну? Пойдем.
Он спиной прошел через весь городок, маня ее за собой в конюшню, которую снял для себя, а там дал ей яблоко, напоил пивом и вином, сдобренным наркотическим грибом, от чего она проспала, пока он ее утром не разбудил. И, пообещав еще одно яблоко, не выманил на берег реки.
— Сними вот это. Сними, — сказал Красовщик, жестом показывая, как стащить через голову платье.
Девушка повторила жест, но не уловила, что платье нужно действительно снять — эту засаленную и закопченную дерюгу, что расползалась по всем швам.
Красовщик отвел в сторону одну руку с яблоком, а другой подергал за веревку, что перехватывала ее одеяние в талии.
— Снимай. Долой. Яблоко.
Девушка хихикнула от прикосновения, но все внимание, что у нее было, сосредоточилось только на яблоке.
Свободной рукой Красовщик распустил на ней веревку и стал поочередно щекотать ее и задирать платье до плеч, стараясь не подпустить ее к яблоку. Девушка вертелась и хихикала, руки постепенно высвобождались от рукавов. Наконец Красовщик сунул яблоко ей в рот, а сам обеими руками сдернул платье у нее с головы — она же, казалось, облепила это яблоко всем своим существом. И осталась стоять в грязи совершенно голая. Лишь на шее висела серебряная монетка.
Грызя яблоко, она смеялась — да так шумно, что Красовщик испугался, не подавится ли, не успеет он довести свое дело конца.
— Яблоки, значит, любишь, а? — спросил он. — У меня для тебя еще есть, на потом.
Он скинул с плеч кожаный ранец и вытащил из него то, что ему понадобится. Синь была в глиняном сосуде не больше его кулака — еще как сухой порошок, в таком виде она и нужна стеклоделам. Поскольку ей не нужно было сохнуть — да и надолго ее не хватит, — для того, что ему предстояло, он разведет ее оливковым маслом. Его он и налил из пузырька в плоскую деревянную чашку и добавил Священной Сини.
Красовщик размешивал ее палочкой, пока в чашке не получилась однородная блестящая паста, а потом, отвлекая девушку еще одним яблоком и еще одной серебряной монетой, намазал синевой все ее тело. Девушка ежилась, хихикала и хрустела яблоком.
— Она очень разозлится, когда тебя увидит, — сказал Красовщик, отступив на шаг и озирая свою работу. — Очень. Мне кажется.
К наземному концу деревянного журавля был привязан плоский камень — он приходился Красовщику как раз на уровень груди, и человечек изо всех сил нажал на него, но другой конец стрелы по-прежнему оставался под водой. Красовщик подскакивал на месте и кряхтел, раскачивал камень взад и вперед, но стрела поднялась лишь на несколько дюймов.
— Девочка, поди сюда, — сказал он простушке, которая взирала на него зачарованно, как кошка на часовой механизм. Пришлось подскочить, взять ее за руку и подвести к большому камню. — А теперь помоги мне, нажми. — Он показал руками, как нужно навалиться на камень. Девушка смотрела на него, но обе руки у нее были заняты — направляли яблоко в рот. Бестолочь.
Он попробовал заставить ее запрыгнуть на камень, но стратегически разместить яблоко так, чтобы она это действительно сделала, не удалось. Наконец, отчаявшись растолковать ей хитрый маневр — поднять на камень его самого, — Красовщик привязал ее к камню все той же веревкой, пропущенной под мышками, затем по ее туловищу сам вскарабкался наверх и встал на камень коленями, а девушкой стал ворочать, как рычагом. Она же тревожно мычала — будто теленок, отбившийся от матери и заблудившийся в колючих зарослях.
Но деревянная стрела журавля сдвинулась с места, и дальний ее конец вынырнул из воды. А с ним — обугленная искореженная масса, похожая на статую мученика, вылепленную из вара. Копоть и грязь ручейками стекали с нее обратно в реку. Здесь, в Шартре, такова была традиция — ведьм и жгли, и топили. Ну хоть не придется выковыривать кости из кучи пепла, как у них бывало раньше.
Но деревянная стрела журавля сдвинулась с места, и дальний ее конец вынырнул из воды. А с ним — обугленная искореженная масса, похожая на статую мученика, вылепленную из вара. Копоть и грязь ручейками стекали с нее обратно в реку. Здесь, в Шартре, такова была традиция — ведьм и жгли, и топили. Ну хоть не придется выковыривать кости из кучи пепла, как у них бывало раньше.
Красовщик поежился и нараспев пробормотал нечто скорее похожее на недовольное ворчанье, нежели на молитву. И повторял этот странный напев, пока черная масса на конце стрелы не треснула, обнажив под черной коркой обожженную розовую плоть.
Простушка перестала мычать, громко ахнула и отошла от каменного противовеса, выскользнув из веревки. Красовщика подбросило вверх, и его искореженное кособокое тельце описало в воздухе плавную дугу и шлепнулось задницей в прибрежную грязь.
— Ох, ну ебать-и-красить, — произнесла дурочка, пятясь от конструкции.
— Я знал, что ты рассердишься, — сказал Красовщик.
— Конечно, я сержусь, — ответила девушка. — Меня сожгли. — Теперь глаза у нее сверкали, вся тусклость куда-то слилась. Она стерла слюни рукой и сплюнула синюю краску.
— Я принес тебе яблоко, — сказал Красовщик и вытащил из ранца последнее.
Девушка взглянула на него — он весь был измазан синим маслом, — затем осмотрела собственное тело, с головы до пят синее, потом опять перевела взгляд на человечка.
— Ты почему весь синий? — спросила она. — Только не говори, что ты меня отпежил, прежде чем вернуть.
— Случайно, — ответил Красовщик. — Ничего не поделать.
— Ох, а это еще что? — Она вся сморщилась и развела руки — отстранила от себя, как чужих мерзких тварей, которых можно избежать, если только проявить достаточно наглядной брезгливости. — От меня воняет говном? Почему от меня им воняет?
— Я нашел тебя под коровой.
— Под коровой? Что я делала под коровой?
— Девчонка была… бесполденная.
— То есть, я — имбецил?
— Теперь нет, — бодро сообщил Красовщик и протянул ей яблоко. Вот бы на Блё подействовало так же, как на дурочку. Но нет.
— Ты выкрасил деревенскую идиотку синим и отпежил ее перед тем, как меня воскресить?
— Ты всегда вздорная после костров.
Грязная, голая и синяя девушка с рычанием бросилась в мутную реку. Зайдя в воду по пояс, она принялась оттираться, и по заводи расплылось синее пятно.
— А почему тебя никогда не жгут? Ты тоже участвуешь. Ты соучастник. Ты же эти блядские краски делаешь. — Каждую фразу она подчеркивала, пуская на Красовщика лебяжьи валы мутно-синей воды.
С церковными стеклоделами они работали уже двести лет, переходили с ними от лагеря к лагерю, от артели к артели, от Венеции до Лондона. Те строили свои печи и делали оконное стекло и витражи на каждой соборной стройке. Красовщик предоставлял пигмент, от которого стекло становилось невиданно синим — Священной Синью, — а она соблазняла стеклоделов. К несчастью, печи приходилось возводить на открытом воздухе, у лесов, где легче было собирать дрова, да и стекло обычно хранилось в поставленных на скорую руку палатках и под навесами. А потому и синеву нужно было готовить открыто. По ходу на них натыкались люди. Наблюдать сам процесс было жутковато. Средневековая публика скверно реагировала на такое зрелище.
— Но ты же у нас синяя, — ответил Красовщик.
— Мог бы меня спасти.
— Я только что это сделал.
— До костра.
— Я был занят. Ничего не поделаешь. Тогда в Париже я тебя спас. В Нотр-Даме.
— Один раз! Из скольки? У крестьян же никакого воображения. Никаких других решений. — И она брызнула опять для вящей убедительности. — Неурожай? Жжем синюю. В деревне лихорадка? Жжем синюю. Мельника съели барсуки? Опять жжем синюю.
— Когда это мельника ели барсуки?
— Не ели. Это я для примера. Но если б и съели, ты сам прекрасно знаешь, к какому средству они бы прибегли. Сожгли синюю. «Ведьма» то и «ведьма» сё, да? Думаешь, легко соблазнять стеклодела, чтоб он думал, будто ты Дева-блядь-Мария под вустерским соусом, а потом доебываться до его вдохновения? Говорю тебе, Говняпальчик, эта стратегия Церкви с упором на муки совести ни хера не применима к искусству.
— Может, стоит поискать другую артель стеклоделов? — предложил Красовщик.
Блё окунулась с головой и оттирала под водой волосы, сколько могла не дышать, а затем вынырнула и передернулась.
— Вот как, думаешь? Ну, тут нам, видимо, делать уже нечего, раз все знают, что я деревенская дурочка. Я ж только грязь могу лопать на площади да трахать приходского попика, разве нет?
— Можешь измениться.
— Нет, я отказываюсь ходить на костер больше одного раза в одной деревне. Найди мне чистое платье, и валим отсюда.
И они свалили.
Потом восемьсот лет считалось, что рецепт изготовления синего стекла для окон собора Богородицы в Шартре безвозвратно утерян. А он просто свалил. Для Блё костры лишили готические соборы всякого шарма.
* * *Поговорка гласит: «Разум Парижа — на Левом берегу, а деньги — на Правом». Разумом же Левого берега был Латинский квартал — он и назывался так потому, что на латыни разговаривали все университетские студенты. Уже восемьсот лет как.
— Мне не нравится Латинский квартал, — сказала Жюльетт. Из мешка Красовщика она достала морковку и с хрустом откусила кончик. Этьенн потянулся к ботве, но она отвела его нос локтем. — Все студенты раздражают — и задумчивые они, и рожи у них прыщавые. Все хорошие художники — на Монмартре или в Батиньоле.
— Так найди себе нового художника и живи с ним, — ответил Красовщик.
Это она виновата, что ему пришлось снимать квартиру в Латинском квартале, где у него имелись надежно запрятанные секреты и сила, о которой она не знала. Хотелось сказать ей, что она виновата и в том, что им не досталась картина Голландца, что пришлось бросить картину булочника: если б ей удалось, они бы заполучили себе приятное местечко в Первом округе, где лавки получше, где рынок Ле-Аль и Лувр недалеко, но она была… в настроении. На нее иногда находило, и жара, а также воспоминания о том, как ей приходилось изображать Богородицу, раздражали ее до того, что хоть в глаз ему тыкай тростью. Давить на нее не хотелось.
— Если у нас нет сини, что толку от нового художника? — спросила Жюльетт.
— И еще брат Голландца. Тебе не кажется, что наши картины — у него? Сама же знаешь, раз Голландец рассказал о нас карлику, то и брату наверняка доложил.
— Если у него и есть, он мне их не показывал. Я пересмотрела сотни полотен Винсента. Ничего не написано Священной Синью.
— Тебе надо подправить брату память.
— Я не могу вернуться на Монмартр в таком виде. Когда родня начинает лупить тебя по башке, пора менять стратегию. Если хочешь, чтоб я туда вернулась, мне нужна синь.
— Если у нас получится достать краску, тебе нужно тут прибрать. — Красовщик снял котелок и почесал голову — клокастый коврик грубой черной шерсти. Краску-то он, может, и добудет, но источник ей знать не положено. В этом вся неловкость — ему нужна ее помощь. Может, просто купить новый револьвер и начать отстреливать художников? Так гораздо проще. — Если не сможешь заставить их все забыть — карлика, булочника и брата Голландца, — придется с ними покончить.
— Я знаю. — Она отвела морковную ботву подальше от Этьенна, а тот возмущенно клацнул зубами. И тут она заметила огромный штуцер, возбужденно и влажно торчавший из-под осла за край дивана. Блё хлестнула по кончику пучком ботвы, и Этьенн обиженно и хрипло возопил, как драные кузнечные мехи.
— Он по тебе скучал, — пояснил Красовщик.
Восемнадцать. Паровозы во времени
— Полтретьего. Полтретьего. Полтретьего.
— Часы полагается использовать как точку, на которой сосредоточиваться, — сказал Профессёр. Он помахивал своими карманными часами на цепочке перед носом у Люсьена. — А не определять по ним время.
— Ты этого не говорил. — Люсьен сощурился и вперился в часы. Так они все провели уже полчаса, пытаясь докопаться до самых первых воспоминаний Люсьена о Красовщике, но обнаружили только время. — Ты просто сказал: сосредоточься на часах. Я думал, тебе захочется узнать, сколько времени.
— Когда он уже заквохчет? — осведомился Анри. — А то мне к печатникам пора.
— Субъект гипноза должен быть легко внушаем, — ответил Профессёр. — Вероятно, стоит опробовать метод на вас, месье Тулуз-Лотрек.
— И спустить на ветер те тысячи франков, что я потратил на алкоголь, стараясь уничтожить как раз те воспоминания, что вы пытаетесь оживить? Нет уж, спасибо. Но у меня есть мысль — может и с Люсьеном получиться. Мы способны поставить эксперимент?
— Разумеется, — ответил Профессёр.