Из банки с кистями Люсьен выбрал второй номер, с комода взял баночку льняного масла и сел работать за столик.
— Белил не надо?
— Штрихами набросаю. Если увлекусь бликами и пятнами, у меня синь кончится, на фигуру не хватит.
— Рисовать Жюльетт, Люсьен, — вероятно, не самое мудрое твое решение, а?
— Да, знаю, но я ее люблю.
— Ну что ж, тогда воля твоя. — И Анри поднял тост в честь друга. — А пока ты работаешь, я возмещу нехватку дыма и алкоголя в организме.
На негрунтованном картоне невозможно было ничего исправлять, стирать, подчищать и перекрашивать, мешать цвета, писать поверх. Люсьен развел каплю синей в льняном масле прямо на столешнице, представил себе изящный абрис Жюльетт — и кисть его упала на картон. Ее шея… еще линия, сперва очень легкая, затем обвести, щетинки очерчивают штрих… И вот уже на картонке стало проступать лицо его любви. Рука Люсьена была проводником от ее образа у него перед мысленным взором. Он выводил линии, как механический станок, ткущий гобелен из шелка.
Потом глаза его закатились, и он рухнул со стула — картонка в одной руке, кисть в другой. Подергиваясь на полу, он их не выпускал.
* * *Люсьен открыл глаза. Прямо перед ними были глаза Анри. Щекой его друг лежал на полу. Они оба свернулись, как младенцы-близнецы в утробе, собравшиеся меряться силами на кулачках.
— Н-да, смотрелось оно неприятно, — произнес Анри.
— Меня унесло.
— Я догадался. Куда?
— Я видел голую Берт Моризо.
— Художницу? Правда? Совсем?
— В гипсовой каменоломне.
— Не лучший выбор места для свидания, но это же твоя галлюцинация.
— Она вся была в синем.
— А клубничным вареньем мазать не пробовал? Хотя зернышки раздражают.
— И Красовщик там был. Тоже весь голый.
— Вот теперь я тебя совсем не понимаю. Он что, тебе не давал?
— Он ножом соскребал синий порошок с ее тела.
— Интересно. Самому такое пробовать у меня желания нет. В первый раз может и не завести.
— Меня это тревожит.
— Объяснимо. Но скажи мне — удалось тебе к Берт подкатиться?
— Мне было семь.
— Дюймов в длину? Ох, это просто непристойно.
— Да нет же, лет. И это не галлюцинация, Анри, это воспоминание. Про все это я прочно забыл. Я был в той гипсовой шахте в войну, на крыс охотился. Вход с кладбища на Монмартре.
— И там ты точно видел Берт Моризо, но просто голую, но и выкрашенную в синий? М-да, если столкнешься с ней где-нибудь на вернисаже, может выйти неловкость. То есть, она по-прежнему женщина привлекательная, да и художница великолепная, но…
— По-моему, нам нужно в эту каменоломню.
— Может, сперва пообедать? Ты без сознания валялся довольно долго. У нас коньяк весь вышел.
— Почему ты лежишь на полу?
— Из солидарности. И у нас коньяк весь вышел. А это у меня излюбленная поза, когда кончается коньяк.
— Хорошо. Сначала обед. Потом в каменоломню.
— Великолепно! Вперед!
— Ты не можешь встать, да?
— Пол холодит мне щеку. Это довольно приятно моим ощущениям.
— Сначала раздобудем фонарей, поедим, выпьем кофе, и ты примешь ванну. Тогда сможешь?
— Ванну? Правда что ли?
— От тебя смердит борделем.
— Да?
— А это неуместно, если ты не в борделе.
— Ванна так ванна. Великолепно! Вперед!
— Тебе для этого по-прежнему надо встать.
— И впрямь нужно позвать горничную, пусть здесь пол везде вымоет.
* * *Почти совсем уже смеркалось, когда Люсьену удалось наконец просушить Анри до того, чтобы можно было идти в атаку на каменоломни. Каждый нес фонарь, у Люсьена в карманах еще были свечи и спички. Анри взял трость с клинком (Люсьен заставил его особо проверить, что там не кордиал), а сам булочник занял у соседа длинный садовый нож с загнутым концом: сосед им полол сорняки за домом, чтобы не удушили его живую изгородь.
— Может, лучше подождать, когда не будет так темно? — поинтересовался Анри, ныряя под низко нависшие колючки.
— Это каменоломня, там всегда темно. — Люсьен рубил ножом колючую ежевику, в борьбе теряя кожу с пальцев — ее клочья оставались на острых шипах.
— Ну так надо было ружье захватить. У меня в Париже дядя, он бы с радостью одолжил.
— Нам не понадобится ружье.
— Наверное, Винсент так же думал в тот день, когда пошел на пленэр в последний раз.
Люсьен хотел было возразить, но вместо этого сказал:
— Странно то, что Гоген рассказывал. Дескать Винсент писал синим только по ночам.
— Бедняжечка Винсент, — высказался Анри.
Они добрались до входа в штольню. Люсьен опустился на колени и вытащил из кармана спичку.
— Надо зажечь фонари. Давай свой.
— Я послежу, нет ли крыс, — ответил Анри.
— Если свет, они не вылезут. Вообще-то мне туда и пришлось поэтому лезть. Ловушки ставить.
— А зачем ты охотился на крыс?
— На еду.
— Нет, честно?
— Для папиных пирожков.
— Нет, честно?
— Весь город осадили. Другой еды не было.
— Твой папá делал из крыс пирожки?
— Сначала план был — супницы. С таким сельским pâté. Но оказалось без хлеба его есть невозможно, а хлеба не хватало. Поэтому он стал печь пирожки. Тесто — наполовину из опилок. Да, крысиные пирожки, как корнуэльские.
— Но я люблю твои пирожки с мясом.
— Семейный рецепт, — ответил Люсьен.
Они вползли в каменоломню, держа фонари над головой. В глубоких тенях что-то зашебуршало.
— А Берт была такой же красивой, как я себе представляю? — спросил Анри.
— Мне было семь. Я был в ужасе. Я думал, Красовщик ее пытает.
— Надеюсь, она до сих пор там. У меня и альбом в кармане есть.
— Не будет ее там. Это случилось двадцать лет назад. Теперь она живет на Монпарнасе с мужем и дочкой.
— О, нас ни с того ни с сего вдруг ограничивают время и теоретическая вероятность.
— И это верно.
— Я потому альбом и захватил. Наброски делать.
Вдруг всего в нескольких шагах от них вспыхнула спичка, и оба взвизгнули и отпрыгнули назад. Анри зацепился о гнилую крепь, упал и заозирался.
— Мои герои, я полагаю, — произнесла Жюльетт, поднося спичку к фитилю лампы. В своем прежнем перваншевом платье она сидела на перевернутом ящике. «Синяя ню» стояла за ней, прислоненная к опоре.
— Жюльетт, — вымолвил Люсьен. Спотыкаясь, он кинулся к ней, раскрыв объятия, а из глаз его брызнули слезы.
Двадцать четыре. Архитектура воодушевленья
Здесь требовалась некая деликатность, определенная утонченность, чуть больше изящества, нежели требовала обычная ее стратегия — та, как правило, сводилась к тому, чтобы снять всю одежду. Целуя Люсьена в оранжевом свете лампы, глубоко в шахте, чувствуя, как вся его душа старается обволочь ее, хотя он просто обхватил ее руками, как слезы льются у него из самого сердца, и теперь оба их лица мокры от них и скользки, а дыхание и тепло у них теперь одни на двоих, и миг этот — остановлен, но не каким-то волшебством, а только лишь особостью этого их объятия, в котором, кроме них, ничего нет, — она думала: «Насколько же проще задрать юбку, крикнуть „Voilà!“ — и начнутся скачки. А вот это все будет совсем не просто».
Тулуз-Лотрек громко откашлялся и глянул на них через плечо, словно зевакой прогуливался по самому краю тьмы и только что случайно заметил, как его друг прожорливо лижется с девушкой в шахте.
Жюльетт оторвалась от поцелуя, куснула Люсьена за ухо, после чего прижала его к своему бюсту головой и сказала через его плечо:
— Bonjour, Monsieur Henri. — И подмигнула.
— Bonjour, Mademoiselle, — откликнулся Тулуз-Лотрек, приподнимая котелок, весь припорошенный гипсовой пылью.
Люсьен вроде бы проснулся — отстранил от себя Жюльетт, придерживая ее за плечи.
— Ты как? Я боялся, что ты болеешь.
— Нет, все в порядке.
— Мы всё знаем про Красовщика — как он тобой помыкает, — мы знаем про всех натурщиц все эти годы. Как они теряют память и заболевают. Мы всё уже знаем.
— Неужели? — Она подавила в себе желание задрать юбку и применить легкий отвлекающий маневр, но рядом все ж Тулуз-Лотрек и… ну, в общем, выйдет неловко. — Всё-всё знаете?
— Да, — ответил Люсьен. — Камилль у Моне, Марго у Ренуара, даже Кармен у Анри — бог весть, сколько еще их было. Мы знаем, что он как-то их — вас — околдовывает своей синей краской, и время как бы останавливается. Я боялся, что ты меня даже не вспомнишь.
Жюльетт взяла Люсьена за руки и на шаг отступила от него.
— Ну, это очень похоже на правду, — сказала она. — Вероятно, нам стоить ненадолго присесть, и я все объясню. — Она быстро глянула на Анри. — Выпить есть?
Тулуз-Лотрек извлек из кармана серебряную фляжку.
— Что здесь? — спросила Жюльетт.
— Что здесь? — спросила Жюльетт.
— В этой? Коньяк.
— Дайте, — велела она.
Анри отвинтил колпачок и передал ей фляжку, а Жюльетт быстро отхлебнула и опять села на ящик.
— Ты захватил не одну? — спросил Люсьен у друга.
— Ну, ружья же у нас не было. — Анри пожал плечами.
— Оставь его в покое, он меня спасает, — сказала Жюльетт, расставив ноги и уперев локти в колени — так над картой с кладом, начерченной на земляном полу, совещаются пираты. Подняла фляжку, чествуя обоих художников, и опять отхлебнула. — Сядь, Люсьен.
— Но картина…
— Сядь!
Он сел. К счастью, за спиной у него оказался небольшой бочонок.
Тулуз-Лотрек пристроился на упавшей крепи и приложился к своей второй фляжке.
— Ну что, у вас, вероятно, есть вопросы, — сказала Жюльетт.
— К примеру, почему вы сидите в шахте? — отреагировал Анри.
— Включая и то, почему я сижу в шахте. — Она продолжала: — Понимаете, мне нужно было, чтобы Люсьен вспомнил свою первую встречу с синью — самую первую, еще когда был маленьким. И я знала, что он вспомнит вот это место, и знала, что его сюда повлечет.
— Откуда? — спросил Люсьен. — Ты знала то есть?
— Я вообще знаю тебя лучше, чем ты думаешь. — Жюльетт еще раз отхлебнула из фляжки и протянула ее молодому человеку. — Тебе сейчас понадобится.
— Не понимаю, — сказал Люсьен, беря у нее флягу. — Ты знала, что я сюда приходил в детстве? И видел Красовщика? Ты же вряд ли старше меня.
— Ну… я тоже тут была.
— И тоже видела Берт Моризо — всю голую и синюю? — быстро спросил Анри, сильно воодушевившись.
— В некотором смысле, я и была Берт Моризо, голой и синей.
— Pardon? — хором переспросили оба художника, склонив бошки набок, словно сильно озадаченные собачки.
Жюльетт покачала головой, посмотрела в меловую грязь у себя под ногами, подумала, до чего проще было бы сдвинуть время и заставить обоих забыть, что это вообще случилось. Но, увы, не выйдет. Она сказала:
— Отчасти вы правы. Красовщик действительно связан со всеми этими женщинами, этими натурщицами. Но я — не как они. Я ими и была.
Оба ждали. Оба отхлебнули из фляжек, посмотрели на нее, ничего не сказали. Собачки разглядывали Шекспира.
— Красовщик делает краску — мы называем ее Священной Синью, — а я овладеваю моделями. Вселяюсь в них, как дух, управляю ими, а когда Священная Синь попадает на холст, я могу останавливать время, переносить художников туда, где они никогда не были, показывать им всякое, вдохновлять их. Для Моне я была Камилль, для Ренуара — Марго, для Мане — Викторин. Бывала и многими другими — довольно долго. Я была ими всеми. Когда я их покидаю, они ничего не помнят, потому что их там не было. Там была я.
— Вы? — переспросил Анри, которому, похоже, никак не удавалось перевести дух. — Вы были Кармен?
Жюльетт кивнула.
— Да, mon amour.
— Кто… что… что же ты такое? — спросил Люсьен.
— Я душа, — ответила Жюльетт.
— И ты… ты делаешь — что?
— Воодушевляю, — сказала она.
И умолкла, чтобы лучше дошло. У обоих художников сделался такой вид, словно их подташнивало — будто их перегрузили информацией, и теперь ее следовало исторгнуть из организмов. Она-то думала, что откроет им свою природу — вот так, после стольких лет секретности, — и ей станет легче, свободнее. Странная штука, но не стало.
— Вам было бы проще, если б я разделась, нет? Я думала об этом, но валяться голой в темной каменоломне, когда вы появитесь, было бы жутковато. Посмотрите на картину Люсьена — она, кстати, очень мила, — а потом говорите что-то. — Она ухмыльнулась, но это не возымело никакого действия. «Вот жопа же ж, — подумала она, — могло бы получиться и лучше».
— Я в смысле, — произнес Люсьен, — что Жюльетт делает, когда тобой не одержима?
— Я и есть Жюльетт.
— Да, это вы уже говорили, — сказал Анри. — Но кто настоящая Жюльетт?
— И когда ты сотрешь ей память и убьешь ее? — добавил Люсьен.
«Жопа! Жопа! Жопа! Громокипящая пылающая жопа всех богов на свете!»
Жюльетт поглубже вдохнула и только потом продолжала:
— С Жюльетт все иначе. Ее не существовало, пока я ее не создала. Я — по-настоящему она, а она — я.
— Так вы ее из воздуха сгустили? — спросил Анри.
— Не совсем. Мне нужно с чего-то начинать. Мясо требуется, иными словами. В морге я нашла тело утопившейся нищенки, вылепила из нее Жюльетт и оживила. Я создала ее для тебя, Люсьен, — это же в точности то, чего ты б захотел. Чтобы она была с тобой, идеальная и только для тебя.
— Нет. — Люсьен тер глаза, будто отгоняя вздымавшуюся мигрень. — Нет.
— Да, Люсьен, мой единственный, мой навсегда, — для тебя.
Вид у него был обеспокоенный.
— Так я, значит, драл утонувшую нищенку из морга?
— И в то же время вы были со мной? — добавил Анри. — Вселённой в Кармен?
Люсьен вскочил на ноги:
— Потаскуха!
— Утопшая, дохлая, двуличная потаскуха! — добавил Анри.
— Погодите, погодите, погодите, — сказала она. — Не одновременно.
— Но Анри встречался с Кармен в то же время, что и я с тобой — в первые разы!
— Не вполне в то же время. Я так не умею. Я могу лишь от одной к другой переходить.
— Так для тебя это как пересадка в поездах? — спросил Люсьен. — Вышла из одного, села в другой.
Жюльетт кивнула:
— Можно и так сказать.
— Но так же говорить — ужасно, — сказал Люсьен. — А что с тем поездом, из которого ты вышла? То есть с телом, из которого переходишь в другое?
— Они продолжают себе жить. Из Камилль Моне я перескакивала к другим десятки раз, туда-обратно.
— Но ты же сама сказала, что у Жюльетт нет другой жизни. Она — ты? Что бывает с Жюльетт, когда ты вселяешься в Кармен?
— Она помногу спит, — ответила Жюльетт.
— Когда вы только появились, Кармен со мной жила много недель кряду, — сказал Анри.
— Я же сказала — помногу.
— А когда ты ушла? — спросил Люсьен. — То есть, когда уехала? И разбила мне сердце? Где ты была тогда?
— Винсент был очень талантлив, — ответила она. — Мне уезжать не хотелось. Но не всегда приходится выбирать.
— Ты уехала из Парижа вслед за Винсентом? Как Жюльетт?
— Да, как она. Жюльетт теперь постоянно должна была находиться где-то рядом — все равно, в каком я теле, — поэтому ей и пришлось уехать самой. Красовщик хотел, чтобы Винсент писал Священной Синью. Мне пришлось. Прости меня.
— А Кармен чуть не умерла, когда вы ее оставили, — уныло произнес Анри.
— Так она и делает. — Люсьен сплюнул. — Берет их, использует, потрошит художника, а потом бросает, и они подыхают, даже не зная, что с ними было. Ты ломаешь художников, надрываешь им душу.
— За все нужно всегда платить, Люсьен, — тихо ответила она, опустив взгляд. Она не рассчитывала, что он станет на нее сердиться. Ей такое просто не пришло в голову, это было обидно. Она не поняла — и обиделась.
— Платить? Такую цену?
— Да, — сказала она. — Считаешь, великое искусство дается просто так? У него есть своя цена, и ее нужно платить.
— И как же ты ее взыщешь за мой портрет тебя? Убьешь этого человека… эту штуку, которую я зову Жюльетт?
Вот теперь она встала — и отвесила ему пощечину, в последнюю секунду сдержав силу удара, чтоб не раздробить скулу.
— Это все он! Это Красовщик решает. Я его рабыня, Люсьен! Я связана с ним, с его властью творить синь. Я делаю то, что он пожелает. Он делает краску, я вдохновляю художника, а потом Красовщик забирает полотно, чтобы сделать еще больше краски. В ней же не только краска, иначе тут и быть не может. Любовь, страсть, жизненная сила, даже боль — в Священной Сини все это есть, и от нее Красовщик живет вечно. Вечно, Люсьен! А без Священной Сини нет и Жюльетт. Нет музы. Без нее я не существую. Потому и делаю то, чего хочет он, и живу сама, а прочие болеют, страдают и умирают из-за нее. — Она уже плакала, она кричала на него сквозь слезы. Он будто бы отпадал от нее, его словно уносило вихрем прочь. — Вот какова цена, и он всегда ее назначает, а я взимаю — но не по своему выбору. Я рабыня.
Люсьен схватил ее за руку и прижал к груди.
— Прости меня.
Она кивнула, неистово, но тут же отвернулась, чтобы он не видел ее лица. Вдруг рядом оказался Тулуз-Лотрек — из нагрудного кармана он выхватил до хруста чистый платок и поднес ей:
— Mademoiselle, s’il vous plaît.
Она взяла, промокнула глаза и носик, всхлипнула в накрахмаленную ткань и отняла у Люсьена руку, дабы вернуть на место прядки волос, прилипшие к лицу. А затем выглянула из-за платка и заметила, что Анри ухмыляется ей во весь рот. Она посмотрела на Люсьена. Тот лыбился тоже.