А когда все изнемогли, рухнули наземь изможденными кучами плоти, растеклись лужами телесных жидкостей, Красовщик развел свои костры, спел свои заклинания, протопал свой неуклюжий танец и жутким лезвием из черного стекла соскреб священную синь с кожи извивавшейся Лианан Шидьи.
Она была права. Они, блядь, их еще как полюбили.
* * *Раскрашенный народ хлынул со склонов громадной синей волной. Лианан Шидья и Цветодар, их царь, стояли на боевом паланкине, укрепленном на спинах двух быков, которых вела дюжина воинов со щитами. Царь — впереди, пристегнут за талию к раме, по бокам — колчаны с дротиками. За его спиной Лианан Шидья держалась за деревянную поперечину, а у нее за спиной размещалась стойка с гэсумами потяжелее — их жутко зазубренные латунные наконечники, широкие, как лопаты, походили на палисад в огороде у Смерти.
Ни один римский часовой не успел поднять тревогу — все полегли, и пикты подступили чуть ли не вплотную к форту. Когда конница расселась по седлам, а лучники поднялись на стены, орда их уже блокировала римлянам все пути отступления.
Пикты принялись смыкать кольцо там, куда не добивали римские луки. На шнурках они раскручивали над головами глиняные горшки горящего дегтя и метали их в зону поражения между своими рядами и стенами форта, пока вся земля вокруг не превратилась в черный дымящий ад. За языками пламени пикты скакали, как синие демоны.
А их стрелы обрушились на римлян со всех сторон. Легионеры старались укрыться от одной опасности, а смерть шквалом обрушивалась на них с другой. Выслали конницу — прорвать боевые ряды пиктов, — но едва колонна всадников вытянулась из ворот наружу, из языков пламени выплыл паланкин на быках, и римские лошади попятились от пронзительного визга синей воительницы, стоявшей на нем.
Ее первое копье пробило грудь командиру конного отряда — его сшибло на спину, словно привязанного к колу. Цветодар обеими руками метнул по дротику: первым снял лучника со стены, а второй пробил частокол и раба за ним, который нес воду, чтобы залить пламя, лизавшее стены форта. Узрев меткость своего царя, пикты победно возопили, и клубящаяся туча синих воинов сомкнулась у стен.
Римские стрелы стучали по деревянному паланкину. Один пиктский щитоносец упал, и тяжелые быки растоптали его. Стрела попала в бедро Лианан Шидьи, но ее следующее копье раскололо шлем лучника и снесло ему верх черепа. Пока она выдергивала из бедра стрелу, грудь Красовщика пробила еще одна — нет, две… три стрелы. Их железные наконечники торчали у него из спины.
Среди пиктов поднялся вопль ярости. Они уже вступили в пределы досягаемости римских стрел, и Красовщика к его деревянной раме пришпилило уже с полдюжины стрел.
— Ай, — произнес он. — Терпеть не могу стрелы.
— Я знаю, — ответила Лианан Шидья. Протянула руку и выхватила те, что торчали у него из спины, за наконечники, а потом потрясла в воздухе их окровавленным пуком и заорала на римлян. Крик ее подхватили все. Красовщик обмяк в своей сбруе, голова его бессильно покачивалась в такт поступи быков. Воительница вытащила остальные стрелы у него из груди, отшвырнула их, а человечка схватила за уши и встряхнула.
— Вставай Говняпальчик, ну! — велела она. — Они должны видеть, как тебя ранило, но ты поднялся. В бой!
Красовщик приоткрыл один глаз, и голова его приподнялась.
— Холодно тут, — произнес он. — А я терпеть не могу холод. — Обеими руками он схватил по дротику и запустил их в крепость через стену. — И стрелы терпеть не могу.
Когда паланкин достиг частокола, Лианан Шидья прыгнула с платформы, ухватилась за гребень стены и, сделав курбет, встала на ней — и тут ей в бок попала стрела. Воительница мигом развернулась, обнажив оба меча, и посмотрела прямо в широко раскрытые глаза перепугавшегося лучника — тот как раз пытался натянуть тетиву еще раз. Повернулся было бежать прочь, но она обрушилась на него и одним взмахом обрубила ему обе руки сразу. Лучник остался истекать кровью, а воительница рубила себе проход в римском мясе дальше. Меж тем пикты поставили свои осадные лестницы и уже захлестывали стены роями синей жажды крови.
Через полчаса все римляне пали, все рабы, взятые в Каледонии, были освобождены, а маленький кособокий царь пиктов стоял на крыше виллы. Несколько стрел по-прежнему торчали у него из груди и спины, а он держал на весу голову Квинта Помпея Фалько. Перед смертью римский легат Британии успел подумать одно: «Эти чокнутые ебанаты и впрямь выкрашены в синий».
За спиной Цветодара его муза, Лианан Шидья, вымазала Священной Синью золотого римского орла на шесте и вознесла его над головой. Раскрашенный народ хором скандировал ее имя.
Париж, Иль-де-ля-Ситэ, 1890 г.
Всего несколько припрятанных картин, а не десять тысяч пиктских воинов, выкрашенных в синий, — с такой мощью Красовщик оправился от огнестрельных ран Блё только к следующему вечеру. К тому же ему повезло, и уборщик морга, подметая, подошел к нему слишком близко и теперь, весь иссушенный и мертвый, лежал рядом. Из него высосали всю силу жизни.
Красовщик сполз с каменной плиты на холодный пол. Пока он ковылял по моргу, ища, что бы надеть, из его ран одна за другой повыпадали пули. Все покойники были либо наги, либо слишком высокого роста, поэтому человечек удовольствовался белым халатом санитара, и тот на ходу волочился за ним по земле. Сторож сделал вид, что не заметил его, когда он выходил: спонтанное воскрешение, прикинул он, потребует такого количества канцелярской волокиты, к которому он был не готов.
До квартиры было всего квартала три, и хотя все они ранним вечером были довольном людны — по улицам гуляли граждане всех сословий, — Красовщик все равно пошел домой. Пока он переходил по мосту с Иль-де-ла-Ситэ в Латинский квартал, господа смотрели сквозь него, а дамы отворачивались. У собора Нотр-Дам часто бродили калеки и уроды, просили подаяния, поэтому кособокий человечек с нависшим над глазами лбом и в белом халате, чьи полы влеклись по брусчатке, привлекал внимания не больше, чем любая другая бессчастная душа.
У дома на рю де Труа-Порт он позвонил в колокольчик, и консьержка, открывшая дверь, при виде него взвизгнула и подпрыгнула. Габариты и цинизм этой дамы были таковы, что с ее последнего подпрыга и взвизга минуло много лет, и Красовщика от души порадовала эдакая перемена участи. У него даже возник позыв распахнуть полы халата и продемонстрировать ей по этому случаю елду во всей красе, но он не стал. Лилия в золочении не нуждалась.
— Bonsoir, Madame, — сказал он. — Вы не могли бы меня впустить? Я, кажется, забыл ключ.
— Но, месье, — ответствовала консьержка, подымая профессионально прыгучую бровь подозренья. — Вы же вроде как скончались.
— Пустяк, царапина. Случайно. Ничего не поделать. Новая горничная чистила револьвер, и он выстрелил.
— В вас стреляли пять раз. Я сама слышала.
— Она не очень сообразительная горничная. Мне кажется, придется ее уволить.
— Ваша племянница сказала, что это вы на девушку напали.
— Я просто отчитывал ее за скверную уборку. Мадам, прошу вас, впустите меня.
— У вас вся квартира в синей пыли, месье.
— Вот как? Ну, это последняя соломинка. Горничная уволена.
— Она была голая. Она едва говорила по-французски. Полиция завернула ее в простыню и увезла.
— Я заплачу вам пятьдесят франков, мадам, но все мои деньги в квартире, поэтому сначала вам придется меня впустить.
— Добро пожаловать домой. — Консьержка распахнула дверь шире и отступила на шаг.
— Вы кормили Этьенна? — спросил Красовщик.
Париж, Монмартр, 1891 г.
— Поэтому видишь, пристрелить его мало, — сказала Жюльетт. — Я должна вернуться.
Они ели багет с маслом и запивали его кофе в «Новых Афинах» на пляс Пигаль. Жюльетт предложила угостить их завтраком — деньги оставались только у нее.
Снаружи, вокруг фонтана на площади, выстроились модели — девушки и несколько юношей, все ждали найма. Художникам, которым требовались натурщики, нужно было только прийти на этот «парад моделей» и выбрать. Договор скреплялся несколькими франками. Те девушки, кому не повезло, и никакой художник их не нанял, могли пройти по бульвару чуть дальше и поторговать там собой иным способом. Текуча была граница между натурщицей и проституткой, танцовщицей и блядью, содержанкой и любовницей. Все они населяли «полусвет».
— У тебя правда совсем нет похмелья? — спросил Люсьен, которого обуревало нечто вроде морской болезни, стоило только повернуть голову и оглядеть кафе.
— Муза, — пояснил Анри, а у Жюльетт спросил: — Значит, это из-за вас Адриан построил ту стену поперек всей Британии?
Девушка скромно кивнула:
— Вдохновлять — моя работа.
— У тебя правда совсем нет похмелья? — спросил Люсьен, которого обуревало нечто вроде морской болезни, стоило только повернуть голову и оглядеть кафе.
— Муза, — пояснил Анри, а у Жюльетт спросил: — Значит, это из-за вас Адриан построил ту стену поперек всей Британии?
Девушка скромно кивнула:
— Вдохновлять — моя работа.
— Он ее построил, потому что боялся пиктов, — сказал Люсьен. Он просто завидовал, что сам не римский император и не может ради нее построить стену через всю страну.
— Или они его раздражали, — добавил Анри.
— Mon Dieu! — воскликнула муза. — Ну что вы за художники? Вы же совершенно не понимаете вдохновения!
— Вы ведь не Жейн Авриль, правда? — спросил Анри, содрогнувшись от укуса ползучего подозренья.
— Нет, — ответила Жюльетт. — Радости ее общества не разделяла.
— Это хорошо, — сказал Анри. — Потому что она уже очень близка к тому, чтобы лечь со мной в постель, и мне бы хотелось думать, что она поддается моему шарму, а не склонности к синему цвету.
— Уверяю вас, Анри, это лишь ваш шарм. — Жюльетт мелодично рассмеялась, подалась к нему и погладила ему руку пальцами.
— Быть может, тогда, мадемуазель, вы с Люсьеном сегодня вечером составите мне компанию в «Красной мельнице» и поможете убедить даму рассмотреть меня горизонтально, ибо только в таком положении мой шарм убедительнее всего?
— Это как с козлом позавтракать, — сказал Люсьен.
— Простите, Анри, но — не могу, — сказала Жюльетт.
— С козлом в котелке, — добавил Люсьен.
— Мне правда нужно вернуться к Красовщику. У меня нет выбора.
— Ты же не можешь, — сказал Люсьен. — Останься со мной. Пусть он за тобой гоняется. А я тебя буду защищать.
— Ты не можешь, — сказала она.
— Тогда убежим. Ты ведь у нас путешествуешь во времени и пространстве, да? Где-нибудь возьмем и спрячемся.
— Не могу, — ответила она. — Он может меня заставить к себе вернуться. Говорю же, я — рабыня.
— Ну и что тогда? — Люсьен чуть не упал со стула, стараясь придвинуться к ней поближе, но успел схватиться за столик.
— Я не буду свободна, покуда он жив.
— Но вы же сами говорили, что убить его невозможно, — сказал Анри.
— Его нельзя убить, покуда есть картины, написанные несжатой Священной Синью, — ответила Жюльетт. — Это в теории. Когда я увидела ню Мане, мне показалось, что у меня есть шанс. Я подумала, что его оберегает живопись, но теперь вижу, что не только — есть что-то еще. Он жив. Я чувствую, как он меня к себе влечет.
— Не понимаю, — произнес Люсьен. — Что же мы можем сделать?
Жюльетт наклонилась над столиком, и художники тоже заговорщически сблизили головы.
— Я забрала ту Священную Синь, что мы с ним сделали из ню Мане. Она в каменоломне вместе с твоей картиной. Ему нужно еще. Гоген уезжает на Таити, поэтому я пойду к тому художнику, которого он мне нашел. Какой-то месье Сёра.
— Сёра — un peintre optique, — сказал Тулуз-Лотрек. — Пишет крохотными точками чистого цвета. Огромные полотна. У него на одну картину уйдет много лет.
— Вот именно, — ответила она. — Красовщику придется пойти туда, где он прячет остальные картины. Я знаю, это должно быть где-то близко, потому что меня не было всего день, а он уже добыл Мане. И холст не был свернут, его не сняли с подрамника. Значит, идти было недалеко. И принес он эту ню без ящика. Когда пойдет за следующей картиной, чтобы делать Священную Синь, можете за ним проследить, уничтожить оставшиеся картины — и он тогда будет беззащитен.
— А вы сами почему так не поступили? — спросил Анри.
— Думаете, не пробовала? Я не могу. Это должен сделать кто-то из вас.
— А если у нас получится, ты будешь свободна? — уточнил Люсьен. — И мы тогда сможем быть вместе?
— Да.
— А Жейн Авриль ляжет со мной в постель? — спросил Анри.
— А она здесь при чем? — спросила Жюльетт.
— Ни при чем, но я подумал, может, вы от моего имени вмешаетесь, раз уж разбили мне сердце? Просто повлияете на нее, пока мы не ляжем в постель, а потом уже не надо. Из благодарности за то, что мы вам помогли обрести свободу.
— Нет! — твердо заявил Люсьен.
Жюльетт улыбнулась.
— Дорогой мой Анри, она будет вашей и без всякого волшебства, кроме вашего восхитительного присутствия.
— Отлично, тогда я в деле, — сказал Тулуз-Лотрек. — Давайте же избавим мир от этого Красовщика.
— О мои герои, — сказала Жюльетт, взяла обоих художников за руки и поцеловала им пальцы по очереди. — Но вам следует быть очень осторожными. Красовщик опасен и хитер. От него погибли сотни художников.
— Сотни? — с дрожью в голосе переспросил Анри.
Интерлюдия в синем № 4: Краткая история ню в искусстве
— Эй, вы только поглядите, какие! — сказала муза.
Двадцать шесть. Я, Ле и теоретик цвета
Жюльетт впорхнула в квартиру, словно на сцену. Помедлила у вешалки, дожидаясь аплодисментов, которых не последовало, что вовсе не странно: в квартире были только она и Красовщик.
— Ты сердишься, нет? — сказал Красовщик.
— Нет, вовсе нет, — ответила она. — С чего бы?
— Ты в меня стреляла. Пять раз.
— А, это. Не, это не я. Это все островитянка. Я запрыгнула в это тело, чтобы помочь Жюльетт надеть шляпку, а не успела оглянуться, как Вувузела начала в тебя палить. Откуда она револьвер раздобыла, интересно?
— Это мой. Пять раз.
— Извини, я не подумала. Жюльетт такая покойная, когда не занята, я и забыла, до чего это нервно — вдруг очнуться голышом, вымазанной синим, а над тобой стоит скрюченный монстр и ножом размахивает.
— Ты это о чем? — Иногда намеки Блё становились слишком тонкими на его вкус.
— О том, что юной девочке ты можешь показаться жутким кошмаром. — Она улыбнулась.
— Это в каком же смысле?
— Елдак, — пояснила она.
— А, разумеется. — Теперь ухмыльнулся и он.
Красовщик точно не помнил, что случилось, кроме того, что ему было больно и он очень удивился. Но консьержка тоже подтвердила, что револьвер был в руке у туземной девочки, когда она вбежала в квартиру.
— Так а где ты была? — спросил он. — И где Священная Синь? Почему ты не пришла за мной в морг?
— Я думала, это ты сердишься, — ответила Жюльетт. Она возилась с черным шифоновым шарфом, повязанным поверх шляпки, и заметила на нем еще несколько мазков белой гипсовой пыли — видимо, мазнула в каменоломне и не все отряхнула. Она зашла в спальню и нарочито выволокла из шкафа шляпную картонку. — А я была на Монмартре. Священной Сини больше нет. Я всю пустила на то, чтоб стереть память у Люсьена и Тулуз-Лотрека. Они теперь даже не вспомнят о нас.
— Но я же их собирался пристрелить, — сказал Красовщик, похлопывая по револьверу, за которым он только сегодня ходил на пляс де ла Бастий, где возле рынка купил у какого-то проходимца. Предыдущий его револьвер изъяла полиция.
— Ну, теперь в этом нет необходимости.
— И ты всю Синь на это пустила? — Ему вроде бы помнилось, что краски они наделали много, хотя он не был уверен точно. Картина-то была большая, Мане ее долго писал. — Что они сделали? Где картины?
— Картин нет. Они делали меня. По старинке. Писали прямо по телу. С оливковым маслом.
— Оба сразу?
— Oui.
— Oh là là. — Красовщик закатил глаза, воображая такую картину. Ему понравился замысел — выкрасить тело этой Жюльетт, — но тут до него дошло. — И ты все смыла?
— Я же не могла ехать на фиакре через весь город синей, правда? — Она провела пальцем у себя за ухом, и ноготь зацепил немного синевы. — Видишь, кое-что еще осталось.
Красовщик подковылял к ней, схватил за руку и сунул ее палец себе в рот, облизнул весь кончик и опять закатил глаза. Да, несомненно это Священная Синь. Он выплюнул палец.
— Если ты все смыла, мы не сможем больше делать краску. А тот твой портрет, который писал булочник? Его ты забрала?
— Сожгла. Чтоб они не смогли по нему ничего вспомнить.
Красовщик зарычал и с топотом забегал по квартире.
— Тогда тебе надо вернуть эту островитянку, потому что Гоген…
— Нет Гогена.
— Что?
— Уже купил себе билет до Южных островов. Он до отъезда не успеет ничего закончить. А девочкина родня теперь глаз с нее не сводит и одну никуда не отпускает.
— Тогда тебе надо найти кого-то для этого теоретика Сёра — и побыстрее. Может, его жена сгодится? Я не знаю. А когда поменяешься, утопи эту Жюльетт.
— Нет, — ответила она. — Это тело подойдет идеально. У меня есть мысль.
* * *На Монмартре едва взошло солнце. Хлебы лишь десять минут как покинули печь — они еще были горячи. Люсьен почувствовал, как багет огрел его над правым ухом, но не успел увернуться от крошек, засыпавших ему глаза, когда хлеб обернулся вокруг головы.