— Это здорово, — ответил Люсьен, не понимая, зачем ему это знать, но невежливым быть не хотелось.
— Видишь ли, по костям животных, которые там нашли в пепле, они установили, что в этих пещерах жили люди задолго до того, как в других местах.
— Великолепно, — ответил Люсьен, совершенно не представляя, что в этом великолепного.
— Десять, а то и двадцать тысяч лет назад. Точнее мы сказать не можем.
— Как? — Люсьену уже трудно было придумывать, что еще сказать с притворным воодушевлением, поэтому он избрал притворное неверие.
— Да. И на рисунках там — а они тоже старше всего, что мы находили раньше, — есть фигуры, нарисованные синим.
— Но ты же сам говорил, что древний синий пигмент нестоек, он…
— Именно. Утром я туда еду сравнить пигмент с теми образцами, что остались у меня, когда Тулуз-Лотрек приносил мне свою краску.
— Думаешь, это может оказаться…
— Да! Хочешь со мной? Поезд в Альби уходит с Северного вокзала в восемь.
— Еще бы, — ответил Люсьен. В последнее время парижские художники очень заинтересовались первобытным искусством, но ни один пока не видел такой древности. Мало того, никто еще не видел такой синей древности. А у него в Париже все не ладится. Чего б не съездить?
— А месье Тулуз-Лотрек?
— Анри сам из Альби. Может, и он захочет. Найду его, и встретимся здесь в половине седьмого.
Но Анри был ненаходим. Жюльетт тоже нигде не было, пришлось оставить ей записку у консьержки.
— Их горничной передать? — спросила та.
— А у нее есть горничная?
— О да, уже с месяц. Первая задержалась. Этот их дядюшка… а знаете, месье, их последняя горничная его застрелила, и могу вам доложить…
— Я знаю, — перебил ее Люсьен. — Нет, прошу вас — отдайте записку самой Жюльетт, лично. Благодарю вас, мадам.
* * *Вторую записку Люсьен занес в «Красную мельницу», где Тулуз-Лотрек наверняка объявится прежде всего, и в поезд на Альби они сели вдвоем с Профессёром. На станции их встретил доктор Вандерлинден — сребрянобрадый морж, говоривший по-французски с резким голландским акцентом, что лишь подчеркивало его академическую формальность, хотя одевался он, как альпинист, в брезент и кожу, а сапоги у него были запылены и каблуки их сношены.
Вандерлинден определил их на скромный постоялый двор, где устроил себе штаб-квартиру, и наутро они отправились в горы — несколько миль в фургоне с рабочими. Потом пешком прошли еще пару миль по горным тропам, слишком крутым даже для лошадей, не говоря о фургонах.
Вход в пещеру Пеш-Мерль был длинным и низким — будто некая гигантская когтистая тварь сточила камень, стараясь вырвать из недр себе добычу. Пришлось ползти на четвереньках метров двадцать, и только потом они оказались в камере, где можно было распрямиться. Но о том, что придется ползти, доктор Вандерлинден их предупредил, и они запаслись крепкими перчатками, а штаны подбили на коленях кожаными заплатами с шерстяными прокладками.
Бельгийцу проникнуть в пещеру было труднее прочих, но когда они выпрямились и зажгли фонари, стало непонятно, сопит он от усталости или от восторга.
— Видите, видите, Бастард!
В пещере, где они стояли, было по меньшей мере шесть метров в высоту, а стены ее от пола до потолка покрывали изображения лошадей, бизонов и каких-то антилоп, все — красной и бурой охрой. Каждое животное было отмечено пятнами, иногда эти пятна покрывали и все вокруг. Люсьена поразило мастерство художника: даже на такой грубой поверхности там намечалась перспектива, а штриховка лошадей указывала на глубину изображения.
— Образцы в лучшей сохранности, чем дальше заходите в пещеру, — пояснил Вандерлинден.
— А почему пятна за контуры заходят? — спросил Люсьен.
— У меня есть теория, — ответил бельгиец. — Видите ли, я не верю, что это действительно животные. Обратите внимание — там и сям тут имеются и человеческие фигуры. По сравнению с животными они очень малы и плоски. Как тени, да? А вот животные вылеплены полностью.
— Охотники?
— Вот именно, — ответил доктор. — В этой пещере мы раскопали несколько очагов. Судя по количеству культурных слоев и копоти, осевшей на потолке, люди жили здесь тысячи лет, однако ни в одном слое костей крупных животных не найдено. Очень и очень много мелких — кроликов, сурков, барсуков, есть даже человеческие, преимущественно — зубы. Эти люди не охотились на крупных животных.
— Значит?
— Закройте глаза, — велел Вандерлинден.
Люсьен послушно закрыл.
— Что вы видите?
— Ничего. Тьму.
— Нет, что вы на самом деле видите? Что вы видите в этой тьме?
— Круги — как ореолы, там, где фонари. Послеобразы.
— Именно! — воскликнул бельгиец, хлопнув в ладоши. — Это образы, видимые во тьме. Мысленным взором. Я убежден, что люди рисовали тех животных, которых видели в трансе. Это животные-духи, а не телесные звери. Поэтому-то люди и не прорисованы тщательнее. Все это — шаманские рисунки. Религиозные, если угодно. Это не рассказ — они не излагают историю, ими заклинают богов.
— Интересно, — произнес профессор Бастард.
— Ох, это, блядь, просто роскошно, — не выдержал Люсьен. Ему и без того в последнее время с перебором хватило попыток примириться с миром духов. Он-то надеялся на какую-то ощутимую эмпирическую науку, которую можно попробовать на зуб.
— Так и есть, — кивнул Вандерлинден, не уловив ни грана сарказма. — Но погодите, вы еще не видели остального.
И он повел их глубже в пещеру, ныряя в очень низкие проемы, следуя меловым стрелкам на развилках, которые сам же, очевидно, и нанес в прежние визиты сюда. В одном месте всем пришлось протискиваться в дыру по-пластунски, а фонари держать впереди, но за этой норой лежала громадная зала.
— Этот проход был завален обломками, наверное, тысячу лет, но один из моих студентов заметил в укладке камней некую систему — внизу камни были крупнее, а к верху все мельче и мельче. Их туда уложили. Проход завалили специально. Хвала небесам за зоркие глаза молодежи. Сам бы я нипочем не заметил. — Вандерлинден поводил лучом фонаря по стенам. — Вот это, Бастард, — я отправил вам телеграмму об этих рисунках.
Изображения выше на стенах походили на те, что они видели в первой пещере, но вот ниже… ниже мотив рисунков повторялся, и фигуры были преимущественно черные.
— В этом желтом свете ничего не видно. Погодите, зажгу магниевую лампу. Дуговую, что вы мне дали, Бастард. Батареи в ней хватит всего на несколько минут, но вы всё увидите. Можете взять образцы на анализ.
Вандерлинден извлек из котомки странный латунный фонарь, с ним — батарею величиной с мускусную дыню. Судя по тому, как доктор с нею обращался, она была очень тяжелой, и Люсьену стало стыдно, что он не помог старику с такой ношей.
— А теперь на свет не смотрите — он вас ослепит. Я направлю его в сторону.
Бельгиец подсоединил проводки к контактам на фонаре, повернул небольшую рукоять у него на верхушке, и тонкий магниевый стерженек выдвинулся к электроду. Когда ток образовал дугу между ними, всю пещеру залило словно бы ярким солнечным светом, и Люсьен осознал ее размеры. Больше нефа Нотр-Дама, и повсюду вокруг, где-то в метре над полом пещеры — рисунки человеческих фигур. Множество, и все — разные: они танцевали, сражались, охотились, путешествовали. Но в каждом фрагменте вместе с тем повторялся один и тот же мотив: перекрученная изломанная фигурка, меньше прочих, нарисованная бурой охрой, с черным ножом в руке. А рядом — высокая и стройная женская фигура, изображенная ярким ультрамарином.
— Вот видите! Синий здесь — минеральный пигмент, я в этом уверен, — произнес Вандерлинден. — Стирается он довольно легко, значит, его никогда не тревожили. Я протестировал его на огне. Это не медь. Быть может, ваша жидкостная хроматография…
Профессор Бастард воздел руку, чтобы коллега умолк.
— И вы полагаете, этим рисункам — сколько лет?
— Это всего лишь теория — камера оставалась сухой тысячи лет, но на другой стороне искусственно возведенного барьера нам пришлось снять кое-какие сталактиты и сталагмиты, и у нас имеется представление, с какой скоростью они растут, учитывая содержание минералов в здешней воде. Рисунки могли быть сделаны и сорок тысяч лет назад.
Ле-Профессёр взглянул на Люсьена, который смотрел на рисунки. Все лицо художника исказилось от ужаса.
— Sacrebleu, — произнес молодой человек. — Это его. Он жив.
Двадцать девять. Два Хрюка на взлете
Пеш-Мерль, Франция, 38 000 г. до н. э.
Родился он крохотной, скрученной и сломанной тварью, и все удивились, что он прожил дольше нескольких часов. Но мать защищала его свирепо, хоть он и был урод. А она — святая женщина, она беседовала с миром духов и умела делать картинки, поэтому Народец ее уважал и боялся. Призвание у нее было таково, что ложилась она со многими мужчинами, поэтому ни одному не пришлось стыдиться этой слабости — зачал, мол, извращение. Так он и выжил. Однако редко собирались вокруг костра и не обсуждали при этом, не лучше ли оставить его у входа в пещеру тиграм. Когда мальчика отняли от груди, прозвали его Два Хрюка и Шмыг. С языка Народца это переводилось как «Говняшка на Палочке».
Пока Два Хрюка не стал мужчиной, выживал он под сенью маминого бюста: дети не желали с ним играть, а когда он достиг совершеннолетия, ни одна девушка не соглашалась взять его себе в пару. Стало быть, пока остальные мальчишки учились драться и охотиться, а девчонки — собирать коренья и обрабатывать шкуры, Два Хрюка учился шаманскому делу — танцам и, самое главное, где искать охры и глины, чтобы готовить краски для картинок.
— Мне же не надо будет пялить всех этих мужиков, как ты, верно? — спрашивал Два Хрюка у своей матери. И при самом этом вопросе, что сопровождался пантомимой немалого вращенья бедрами и неслабых толчков тазом, две женщины, оказавшиеся при этой сцене, насмерть перепугались непропорционально огромной приблуды Двух Хрюков. Так он и обрел свой единственный источник радости от общения с другими людьми: пугать девушек елдой.
Старея, мать Двух Хрюков начала постепенно вводить своего сломанного сына в ритуалы. Она надеялась, что со временем Народец станет относиться к нему с теми же уважением и страхом, а в итоге и заботиться о нем та же, как о ней. Но стоило ей помереть — не успел даже пепел ее остыть, — как два самых сильных мужчины племени вышвырнули Двух Хрюков из пещеры на съеденье тиграм, хоть он и хрюкал весьма возмущенно, а также устрашающе и рассерженно размахивал приблудой. Именно поэтому его, вообще-то, и выкинули. А следом швырнули кожаную котомку с красками и длинный осколок черного обсидиана, из которого он при желании мог смастерить себе оружие или орудие. Такую щедрость к нему предложила выказать женщина по имени Две Ладони Чашкой и Уй-Блин (что с языка Народца переводилось как Попа Пузырем) — хоть Два Хрюка и пугал ее так же, как остальных девушек, ей в какой-то момент приснился очень приятный сон с участием его шланга, и она как-то засомневалась, не обладает ли он властью и над миром духов тоже.
Два Хрюка пошел бродить по горам в темноте. Никаких навыков самосохранения ему не привили — он умел только разводить огонь. Он был вполне убежден, что по его следам идет ужасный волк или саблезубый тигр, ну или хотя бы ужасный саблезубый суслик, а потому в целях самозащиты заполз в полый пень дерева, куда некогда ударила молния, и виден ему оттуда был лишь клок ночного звездного неба. Осколок черного вулканического стекла он держал наготове над головой, а чтобы отогнать страх перед тем, что может кружить поблизости от его дерева, принялся распевать все священные песни, которым его научила мать. Он взывал ко всем духам зверей дать ему силы, одарить мощью, наделить защитой, и еще, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть поскорее закончится эта ночь.
И только он перешел к заунывной импровизации, перевести которую было б можно более-менее так: «И вас, медведи, тоже на хуй! Надеюсь, мои острые косточки застрянут у вас в дристалищах», — как все небо осветилось гигантским мазком огня, и ахнул взрыв. Будто дюжина молний долбанула в землю единомоментно, и ударная волна прокатилась по всей окрестной территории, плюща лес на милю вокруг. Пень Двух Хрюков сшибло ею наземь, и он вывалился наружу.
На время он оглох, а потому не слышал, как повсюду драпают звери и птицы, трещат ветви и стонут древесные стволы, пытаясь вернуться в исходное положение. Оглушенный, побрел он к свету, который узрел в отдалении: помешавшийся рассудок его подсказывал, что спасение от хищников отыщет он лишь у огня.
По всему расплющенному лесу тянуло дымом, и Два Хрюка брел на свет, покуда не вышел к огромному кратеру. Вал земли вокруг него был еще горяч. Что-то шарахнуло в лес и закопалось — и теперь тускло светилось синим в центре огромной воронки, массой своей — с целого мамонта.
Два Хрюка был в ужасе, но, пятясь от края кратера на карачках, он рукой наткнулся на гладкий прохладный камень, не больше кулака. Машинально его схватил и бросил в котомку с красками, после чего похромал обратно к убежищу своего пня, подбирая по пути контуженных метеоритом белочек себе на завтрак.
А когда занялась заря, он выполз из пня и впервые рассмотрел гладкий камень. Был тот ярко-синим — раньше он таких не видывал, а на вкус был как жареная мошонка ленивца: это яство Два Хрюка уважал менее всех прочих, посему дерябнул им о черный валун, торчавший в лесном подросте, и синий камень разломился, оставив след синего порошка, ярко вспыхнувший на черном фоне в первых солнечных лучах. Два Хрюка опять сунул осколки в котомку и пошел разводить костер, чтоб изжарить белочек.
От удара метеорита в земле образовалась щель. В поисках провизии Два Хрюка залез туда и обнаружил, что щель эта уходит в глубь земли; он пополз дальше и оказался в довольно большой пещере, притом — относительно сухой. Если у Двух Хрюков будет достаточно еды и дров снаружи, предоставленных небесным бздямом, ему удастся в пещере устроить себе стоянку, где можно все время поддерживать огонь — только выползать наружу и собирать дрова. Вскоре он уже украшал стены пещеры портретами духов зверей, рисовал историю огня, упавшего с небес, который эти звериные духи наслали в отместку за мать и в поддержку ему лично. Когда же настал черед рисовать сам небесный огонь, он размолол в пыль синий камень и написал в нее, чтобы получилась паста. Ею и белым он нарисовал на стенах этот огонь — огромный, чтобы показать всю его мощь. Рисовал, пока не закончилась синь, а потом уснул под защитой этого небесного огня, а тот светился на стене над ним, пульсировал своим внутренним светом.
На третью ночь картина стала тускнеть, а Два Хрюка пел и танцевал, стараясь вызвать у себя видение во тьме, но ничего не получалось. Картина пульсировала и таяла.
А потом пришла она.
Он ее знал как Две Ладони Чашкой и Уй-Блин, но теперь она стала другой. Она вползла через узкий вход в пещеру и выпрямилась во весь рост. Она его не боялась. Ей не было противно. Она смотрела на него, и глаза ее искрились — такое он видел только у звезд в небе зимней ночью. Она стряхнула с себя шкуры, в которые была одета, и голая встала у костра, а он смотрел, как всю кожу ей припорашивает яркой синей пылью. Потом глаза ее закатились, она упала на пол и забилась в конвульсиях.
Два Хрюка подковылял к ней и попробовал удержать — он боялся, что на камнях она может себе что-нибудь повредить, — но руки у него тоже посинели от порошка, и хотя он продолжал вытирать их о шкуры на себе, о стены пещеры, цвет по-прежнему выступал у него на коже.
Вскоре она успокоилась, уснула. Два Хрюка дотронулся до нее, она не возмутилась, хоть он этого и опасался, и он потрогал ее еще. Он трогал ее, пока не выбился из сил и сам весь не посинел от небесной пыли. А когда наконец скатился с нее и посмотрел на стену, небесного огня на ней уже не было. Он услышал шорох рядом: Две Ладони лежала на боку и смотрела на него. Только глаза и губы у нее были чисты от синей пыли. Она слизнула синь с уголков рта и даже язык у нее посинел.
— Ну, это должно быть весело, — произнесла девушка на языке их Народца — бедном своим вокабуляром, но богатом жестами: сказанное сопровождалось закатыванием глаз, радостным взвизгом, энергичным вращением таза и пальцем, простертым в будущее.
Проведя еще два дня в пещере, они вместе вернулись к Народцу на стоянку. Два Хрюка нес с собой новообретенную синюю краску — показать им, предложить им это подношение, чтобы они снова его приняли, сделали его своим шаманом. У входа в пещеру, где женщины соскабливали жесткие шкуры с яков, мужчина, забравший Две Ладони себе в пару, пробил маленькому шаману череп камнем и скинул его тело с обрыва. Глядя на убийство, девушка лишь качала головой — их язык не развился до той степени, что можно было бы сказать: «Ничего себе, это ты очень плохо придумал». Когда все уснули, она украдкой выбралась из пещеры и нашла его искореженный труп среди скал.
А на заре, когда Два Хрюка вернулся к пещере Народа, с ним пришла и здоровенная медведица, чья шерсть была вся запорошена синью. Она и разорвала по одному все племя. Людей выдергивали из глубокого сна вопли раздираемых. Из пещеры они выбраться не могли — Два Хрюка разложил на выходе огромный костер.
Он вселился в опустевшую пещеру, а трупы медведица уволокла на поживу лесным трупоедам. Два Хрюка же тем временем рисовал синим свои картинки — поверх тех священных, что во время оно делали его мать и те, что были до нее.
Когда медведица, наконец, ушла, а девушка по имени Две Ладони Чашкой вернулась, они сделали вместе еще краски: на сей раз, после страданий Народца, девушка стряхнула с себя большую кучу пыли. Жертва была хороша.
Прошло время, и Две Ладони Чашкой заболела и умерла, а когда Два Хрюка пошел дальше, за ним следовала тигрица. Кончик хвоста у нее был ультрамариновый. Она пришла с изломанным человечком к другой стоянке людей, и они проявили к нему больше уважения: он принес их шаману-художнику яркую синюю краску. Они его кормили и заботились о нем, даже выделили ему собственный угол их пещеры, где он мог спать со своей тигрицей. Их шаман даже рисовал на стенах пещеры портреты человечка и его тигрицы, но ни один рисунок почему-то не сохранился в веках.