Когда медведица, наконец, ушла, а девушка по имени Две Ладони Чашкой вернулась, они сделали вместе еще краски: на сей раз, после страданий Народца, девушка стряхнула с себя большую кучу пыли. Жертва была хороша.
Прошло время, и Две Ладони Чашкой заболела и умерла, а когда Два Хрюка пошел дальше, за ним следовала тигрица. Кончик хвоста у нее был ультрамариновый. Она пришла с изломанным человечком к другой стоянке людей, и они проявили к нему больше уважения: он принес их шаману-художнику яркую синюю краску. Они его кормили и заботились о нем, даже выделили ему собственный угол их пещеры, где он мог спать со своей тигрицей. Их шаман даже рисовал на стенах пещеры портреты человечка и его тигрицы, но ни один рисунок почему-то не сохранился в веках.
* * *— Он жив, — сказала Кармен. Она выронила веер и посмотрела на художника в упор. Позировала она в японском кимоно — узор из ярко-синих хризантем по белому шелку, а пылающе-рыжие волосы подобраны наверх и заколоты черными лакированными палочками для еды. Анри нравился такой замысел: ее робость совокупно с японским мотивом.
— Кто жив? — спросил Тулуз-Лотрек, откладывая кисть.
— Он! Он! Кто, по-твоему? Красовщик. Я его чувствую. Мне надо идти. — Она пошуршала по мастерской, сбрасывая кимоно и собирая с пола одежду, которую они разбросали в припадке страсти накануне ночью.
— Но, chère, я сам видел, как он сгорел. — Анри расстроился — не только от мысли, что Красовщик мог выжить, но и потому, что она разбила их общую иллюзию. Да, он знал, что в нее вселилась муза, но она же его Кармен — скромная, милая, жестковатая по краям, загрубевшая и усталая в трудах, что не прекращались всю жизнь, и совершенно не похожая на Жюльетт Люсьена, если не считать того, что обе они — превосходные натурщицы. — Прошу тебя, Кармен.
— Мне надо идти, — повторила она. Схватила с полки у двери сумку, затем остановилась и вернулась к нему, посмотрела на маленький холст, над которым Анри работал. — Мне это нужно. — Она сняла картину с мольберта, чмокнула Анри в нос и выскочила из мастерской.
Ему хотелось броситься за нею, но на нем тоже было шелковое кимоно в цветочек и парик, державшийся на палочках для еды. Перед улицей придется переодеться, за это время она скроется — но Анри догадывался, куда она может пойти.
Он принялся быстро собирать одежду.
* * *Над Монпарнасом царил предутренний сумрак. Красовщик выбрался из Катакомб — обугленное, сломанное, вывернутое существо. Да, он был жив, но от последней смерти еще не оправился, и почернелая кожа его трескалась и шелушилась крупной чешуей, пока он хромал по переулкам Парижа.
Ну, если Блё и дальше намерена его убивать, придется в ответ убить ее. У булочника с карликом мозгов бы не хватило выследить его, отыскать его тайник с шедеврами и напасть на него… сжечь его картинки. Им для этого наверняка потребовалось вдохновение, а оно — ее raison d’être. Она использовала их как оружие.
Он убьет ее сперва быстро, а потом медленно и мучительно — нет, еще лучше сперва надругаться над ее Жюльеттиным телом, а потом уже убить. Потом тело испортить и возродить ее гнусным хорьком. Она сильна, но он сильнее. Так он и поступит. Убьет ее, надругается над мертвым телом, потом опять ее вызовет, расскажет, что надругался, пока она не завопит от ярости, после чего снова ее убьет, а потом будет над нею смеяться, когда она возродится хорьком. Да-да, вот что он сделает. Но сначала нужно приготовить Священную Синь. Пигмент ему нужен, чтобы возродить ее в новом теле, а еще — для себя, иначе он надолго останется обугленным и ломким. Старые картины защищали его, но пришлось ждать долго — сначала чтобы в смоляную лужицу его останков случайно забрела крыса, а потом вернулся Этьенн, заблудившийся в темноте. Верный рысак и подарил ему эту жизнь, что довела его до этих переулков, но без картин он до конца не излечится. Хорошо еще, что не требуется новое тело, как Блё. А то стал бы крысой — или, что еще хуже, Этьенном. Ослу он такого ни разу не говорил, но это его ебическое канотье он всегда терпеть не мог. Хотя елдак у Этьенна что надо, таким девчонок пугать и пугать. Красовщик подавил законченный вздох несбывшейся грезы.
Проходя через Латинский квартал, он стащил с веревки между зданиями какую-то одежду. Великовата — это еще слабо сказано, пришлось чуть не вдвое закатать рукава и штанины, но стало хоть немного теплее.
Любопытная консьержка в его доме в кои-то веки спала, но перед тем, как выползать из подземного города, он не забыл отыскать ключи в луже той горелой слякоти, которой некогда был. Вообще-то он точно не знал, как ему удалось отыскать дорогу оттуда. Из далекого прошлого ему словно вкачали новых сил.
А получил он их, разумеется, из интенсивного ультрафиолетового облучения, омывшего его старые рисунки в Пеш-Мерль. Пока доктор Вандерлинден не зажег дуговую лампу, эти мощные талисманы не видели света дня и никогда прежде не излучали собственную мощь.
— Ага! — воскликнул он, врываясь в квартиру.
Кукла Жюльетт стояла там в темноте, в своем симпатичном перваншевом платье, и ничего не делала. Только моргала. Повернулась к нему, но ничем не выдала, что узнала. Моргнула. Ужас какое разочарование. Для пущего эффекта он бы пальнул из револьвера, но оружие осталось в Катакомбах — патронов у Красовщика все равно больше не было.
— Ага! — снова воскликнул он. И Жюльетт моргнула опять.
Руки она держала за спиной у поясницы, словно собиралась сделать реверанс партнеру перед началом менуэта.
Красовщик подхромал к ней поближе, протянул руку и схватился за рюши на корсаже платья. И рванул изо всех сил. Она моргнула.
— Я надругаюсь над тобой, а потом убью, — сказал он, обугленно лыбясь. — Или наоборот!
Он перестал поддерживать огромные штаны и хрипло загоготал ей в лицо.
Она моргнула.
Красовщик вздохнул. В двери заскрежетал ключ, и в квартиру ворвалась рыжая женщина.
— Ага! — опять воскликнул Красовщик. — Я надругаюсь и…
— Ты где был? — спросила Блё. — Я тебя повсюду искала.
— Ничего не искала.
— Смотри. — Она протянула ему картину Тулуз-Лотрека. — И еще есть завершенный Сёра. Надо делать краску. Я слабну.
— Ты заставила Сёра закончить картину?
Она показала на холст, стоявший у стены за диваном. Для Сёра — небольшой и очень динамичный. Но все равно — Сёра.
— Что ты тут делал с Жюльетт? — спросила она.
— Собирался убить и надругаться над ней… то есть, тобой.
— А, ну тогда не буду мешать, — сказала Кармен. И тут же Блё сменила тела.
— Тебе тогда понадобится вот это, Говняпальчик, — сказала Жюльетт, когда Красовщик к ней повернулся.
Ее рука широким взмахом вынырнула из-за спины — и в ней был черный стеклянный нож. Жюльетт ударила им обугленного человечка в шею, вонзила глубоко, и голова его поникла вбок, а следующая дуга завершилась еще одним ударом — и тут голова отвалилась, с глухим стуком упала на ковер и докатилась до стены. Тело обмякло и тоже рухнуло, потерявшись в куче огромной одежды.
Кармен Годен стиснула щеки в ладонях и сопела так, точно сейчас лишится чувств или взорвется. Жюльетт повела в ее сторону обсидиановым лезвием.
— Только попробуй заорать. Ты мне, блядь, только попробуй.
За спиной Кармен в дверях возник запыхавшийся Тулуз-Лотрек.
— И вы только попробуйте.
Анри взглянул на Кармен — глаза панически распахнуты, дышит часто — и обнял ее за плечи.
— Полагаю, для Кармен все это — несколько сюрприз.
— А для вас — нет? — спросила Жюльетт.
— Я уже, наверное, очерствел.
— Хорошо, тогда берите голову. Вынесите ее из здания. — Она вытянула из кучи украденную рубашку и кинула Анри. — Можете завернуть.
Тело Красовщика приподнялось, встало на колени, схватилось за черное лезвие и дернуло его на себя, хотя она слышала, как стеклянный нож с противным влажным хрустом вгрызается в его кости. Затем проворно, как тарантул, обугленный торс на четвереньках поскакал к своей голове.
— Слишком поздно, — произнесла Жюльетт.
* * *Люсьен вынырнул из пещеры весь закопченный и чуть дымящийся, но без серьезных повреждений. Если не считать бровей, которые отрастут еще не скоро, и темной копны волос, что обычно падала ему на глаза. За собой он тащил палку от метлы, на которую с одного конца была намотана пряжа — теперь обгоревшая до пенька.
— Что ты наделал? — спросил Профессёр.
Люсьен слабо улыбнулся, а когда увидел, что в полусотне метров за Бастардом на тропе внизу возник доктор Вандерлинден, весь обмяк от смущения.
— Прости меня, Профессёр, наскальных рисунков там больше нет. Я их сжег.
— Как? Минеральная краска на камне…
— Порошок магния, — ответил молодой человек. — У доктора среди его фотографических припасов была большая жестянка. Я смешал его со скипидаром и квачом закрасил все рисунки. А потом поджег от электрода из дуговой лампы Вандерлиндена. Хотя у меня скорее получился взрыв, а не пожар.
— Как? Минеральная краска на камне…
— Порошок магния, — ответил молодой человек. — У доктора среди его фотографических припасов была большая жестянка. Я смешал его со скипидаром и квачом закрасил все рисунки. А потом поджег от электрода из дуговой лампы Вандерлиндена. Хотя у меня скорее получился взрыв, а не пожар.
— Потому-то в фотографии это зовется вспышкой, — сказал Профессёр. — А зрение как? Сетчатку не сжег?
Люсьен показал на темные очки-консервы скалолазов, что висели у него на шее:
— Они тоже у доктора нашлись.
— Ты уничтожил бесценные археологические находки, ты в курсе?
— И не только их, я надеюсь, — ответил Люсьен. — Прости меня. Пришлось. Я ее люблю.
* * *Красовщик со всего маху опустил голову себе на шею, но операция оказалась неточна — одной рукой потребовалось ее придерживать, пока он размахивал ножом в другой. Ярость не погасла у него в глазах ни на миг, даже когда голова каталась по полу. Он обернулся к Жюльетт.
— Я б делала ноги, — сказала она Кармен и Анри.
— En garde! — вскричал Тулуз-Лотрек, загораживая собой Кармен от Красовщика и отважно выхватывая из трости хрустальный кордиал. — Уй, бля. Тогда делаем.
Он развернулся к двери как раз в тот миг, когда Красовщик, выставив нож вперед, прыгнул на Жюльетт. Она уклонилась, рассчитывая поднырнуть под удар, быть может — плечом вышибить человечка в окно, — однако тут в воздухе что-то громко чпокнуло, и Красовщик попросту распался. Какие бы элементы ни сложились некогда в Красовщика, теперь все они вернулись в свое исходное состояние — стали солями, газом, металлами или минералами. Черный нож упал на ковер вместе с пустой одеждой, в которой затерялось нечто похожее на разноцветные песчинки. А жидкие составляющие Красовщика снова стали водородом и кислородом и быстро рассосались. От мгновенного увеличения объема газа в комнате у всех в ушах-то и чпокнуло.
Жюльетт распрямилась из своей защитной стойки и повозила носком туфли по россыпи песка, из которого раньше состояла голова Красовщика.
— Что-то новенькое, — произнесла она.
Тулуз-Лотрек вложил в ножны свой походный бокал. Он не сводил глаз с того места, где секунду назад стоял его древний враг. Кармен, похоже, заводилась до полноформатного истерического срыва — она громко сопела, будто собиралась с силами для визга, от которого треснут черепа.
Жюльетт поворошила кучку бывшего туловища и отошла.
— Проверьте брюки, — произнес Анри.
— Еще бы, ему бы понравилось, — ответила Жюльетт, но потыкала в них туфлей и ухмыльнулась Анри.
Тут-то Кармен и выпустила сиренный рев. Глаза у нее закатились, на мир теперь взирали только белки безумицы. Но не успела она дотянуть и одну восьмую своей ноты ужаса, как ею снова овладела Блё.
Глаза Кармен вернулись на место, она перевела дух и улыбнулась в точности так же, как секунду назад улыбалась Жюльетт.
— Что-то новенькое, — произнесла она.
— Ты это уже сказала, — заметил Анри. — То есть она. — Он кивнул на Жюльетт, снова ставшую полой красивой куклой в рваном платье. Она стояла в кучке песка и стирки.
— То-то и оно, Анри, — новенькое. — Она схватила художника за уши и благопристойно поцеловала. — Дорогой мой смелый Анри, разве ты не видишь? Ничего нового никогда не бывает. А теперь его нет — совсем нет, навсегда.
— Как это? Он и раньше до угольков сгорал. Почему сейчас-то иначе?
— Потому что я его не чувствую.
— Но ты и раньше этого не делала, если думала, что он мертв. А потом опять чувствовала.
— Но теперь я чувствую присутствие другого. Моего единственного, моего навсегда — моего Люсьена. Он спас нас, Анри. Не знаю, что именно он совершил, но я его ощущаю так, будто он часть меня.
Тулуз-Лотрек перевел взгляд на ее руки — грубые, вечно красные руки прачки — и кивнул.
— Полагаю, Кармен больше не будет мне позировать?
Рыжая погладила его по щеке.
— Ей нельзя разрешать все это помнить. Это ее доломает. Но она всегда будет знать, что она прекрасна, потому что ты увидел в ней красоту. Если б не твои глаза, не твоя любовь, женщина бы этого никогда не узнала. А из-за тебя с ней это останется навсегда.
— Это ты ей все это подарила. Ты и есть красота.
— В том-то весь секрет, Анри. Я — ничто без материалов, мастерства, воображения, чувств. Все это вкладываешь ты — и вкладывала Кармен. Ты добываешь красоту. А я… я всего лишь дух. Я без художника — ничто. — Она сунула руку себе в сумку — в сумку Кармен — и вытащила глиняный кувшинчик не больше граната. Сняла с него пробковую крышку. Внутри была Священная Синь — чистый порошок. Блё высыпала ее себе на ладонь — немного, с ложечку demitasse.
— Дай мне руку, — сказала она.
Он протянул ладонь, и Блё растерла по ней порошок своей — и обе ладони у них ярко посинели.
— Кармен же правша, верно?
— Да, — ответил Анри.
Неокрашенной рукой она расстегнула на себе блузку.
— То, что я тебе только что сказала — ничто без художника, — это секрет, ты же понимаешь?
Анри кивнул:
— Ну разумеется.
— Хорошо. Тогда положи руку — синюю — мне на грудь. И втирай сколько можешь долго.
Он послушно так и сделал. Вид у него при этом был скорее озадаченный, нежели довольный.
— Сколько могу?
— Надеюсь, очень больно тебе не будет, милый мой Анри, — сказала она и перепрыгнула в Жюльетт.
Кармен Годен осознала, что перед нею стоит странный маленький человек в котелке и pince-nez — и не просто стоит, а мнет ей грудь под блузкой, пачкая ее какой-то синей дрянью. Стоило ей это сообразить, как она немедля закатила ему пощечину. Pince-nez слетело с его носа аж в коридор — дверь все это время стояла открытой, — котелок сбился набок, а на его физиономии остался синий отпечаток ее пятерни, от бороды до самого виска.
— Месье! — рявкнула она, запахнула блузку, вымелась в дверь и затопала вниз по лестнице.
— Но… — Анри изумленно озирался по сторонам.
— Ах, эти женщины, — пожала плечами Жюльетт. — Быть может, вам стоит последовать за нею. Хотя нет — возьмите лучше фиакр и поезжайте на рю де Мулен. Девушки там предсказуемее. Но сначала — секрет.
— Какой еще секрет?
— Exactement, — ответила Жюльетт. — Доброй вам ночи, месье Тулуз-Лотрек. Спасибо, что проводили меня домой.
— Не стоит благодарности, — растерянно ответил художник. Он совершенно не помнил, чтобы провожал кого-то домой, но, с другой стороны, безопаснее просто допустить, что он был сильно подшофе.
Тридцать. Последний Сёра
Муза бездельничала одна у себя в гостиной, что в Латинском квартале, потягивала вино и злорадствовала над останками своего поработителя, что хранились в большой стеклянной банке на кофейном столике. Время от времени она сама себе хихикала — трудно было сдержать экстатическую радость свободы от Красовщика. Ей он казался гораздо привлекательнее банкой разноцветного песка.
— Эй, Говняпальчик, теперь горничную можно напугать, только если она забудет веник, non?
Она фыркнула. Быть может, дразнить банку с минералами — и не показатель зрелости существа в ее возрасте, но так приятно победить. Ну, может, и напилась она самую малость.
За много тысяч лет она пришла к выводу, что если подолгу служить вдохновением, страстью и смиренным уроком страдания для такого количества творческих самовлюбленных нытиков, все это страдание и презрение так же надолго возвращаются и к ней. Она любила всех своих художников, но через некоторое время наступал перебор хандры, паранойи, бесчувственности, мрачного самовосхваления, унижения, замаскированного под секс насилия и побоев. Прочистить себе мозги можно лишь одним способом — угондошить какого-нибудь мудака с особой силой и яростью. За все эти годы такой катарсис удовлетворял ее по-разному, но никогда и ничто не воодушевляло так, как убийство Красовщика. Окончательно. Навеки. Какой приятный смертьгазм, до звона в ушах — и единственный раз, когда уничтожение возбудило ее гораздо сильнее творения. И почти вся эта радость — благодаря милому, чудесному Люсьену, который, чувствовала она, сейчас стоит на лестнице у ее квартиры.
— Где твои брови? — спросила она, открыв ему дверь. Она была нага, в одних черных чулках до бедра, а волосы забраны в chignon, заколотый палочками для еды. Такой стиль она переняла совсем недавно.
Люсьен забыл, что хотел сказать ей, поэтому спросил:
— А где твоя одежда?
— Я делала уборку, — ответила она. После чего обвила руками его шею и поцеловала. — О Люсьен, мой единственный! Мой навсегда! Ты меня спас.
— Значит, Красовщик вернулся?
— Да! — Она быстро поцеловала его еще разок, после чего дала немного подышать. — Но его больше нет.