Я пробыл с час в таком положении и клянусь тебе, – продолжал Альфред, – ни одна нечистая мысль не родилась в моем уме или сердце. Я был так счастлив, так гордился, что спас ее. Этот поступок стал мне наградой, и я не хотел другой после того, как имел счастье совершить такое. Через час Полина велела позвать меня. Я в то же мгновение встал и бросился к ее комнате; но у двери силы меня оставили, и мне пришлось прислониться на минуту к стене. Горничная пришла опять и пригласила меня войти, и тогда уже я превозмог свое волнение.
Она лежала в постели, однако одетая. Я подошел к ней, сохраняя внешнее спокойствие; она протянула мне руку.
– Я вас еще не поблагодарила, – сказала Полина. – Простите меня, я не могу найти слов, которые выразили бы мою благодарность. Примите во внимание также весь ужас того положения, в котором я находилась, пока вы не нашли меня, и простите.
– Выслушайте меня, – проговорил я, стараясь умерить свое волнение, – и поверьте тому, что я вам сейчас скажу. Бывают ситуации столь неожиданные, столь странные, что они заставляют забыть нас о всех нормах и принятых условностях. Бог привел меня к вам, и я благодарю Его; но надеюсь, что поручение мое еще не исполнено и, может быть, вы еще нуждаетесь во мне. Итак, выслушайте меня и взвесьте каждое мое слово.
Я свободен… богат… ничто не привязывает меня к одному месту, так же, как и к другому. Я думал путешествовать, собирался отправиться в Англию без всякой цели; теперь же могу изменить свой путь и ехать туда, куда случай направит меня. Может быть, вам надо оставить Францию. Не знаю ничего, не требую от вас ни одной вашей тайны и ожидаю, когда вы позволите мне сделать предположение. Но останетесь вы во Франции или покините ее, прошу вас, располагайте мной как другом или братом. Прикажете, чтобы я сопровождал вас или следовал за вами издали; сделаете меня открыто вашим защитником или потребуете, чтобы я притворялся, будто не знаком с вами, – я исполню это в ту же минуту, но, поверьте мне, я сделаю это без задней мысли, без эгоистичной надежды и без дурного намерения. Теперь позабудьте о вашем возрасте и моем и предположите, что я брат ваш.
– Благодарю! – сказала графиня с глубокой признательностью. – Принимаю предложение с доверием, равным вашей откровенности; полагаюсь совершенно на вашу честь, потому что вы один остаетесь мне в целом свете; вы один знаете, что я существую.
Да! Предположение ваше справедливо: я должна оставить Францию. Вы поедете в Англию и проводите меня туда; но я не могу появиться там одна и без семьи; вы предлагаете мне имя вашей сестры; впредь для всего света я буду девицей де Нерваль.
– О! Как я счастлив! – вскрикнул я…
Но тут графиня сделала мне знак выслушать ее.
– Я потребую от вас больше, нежели вы, может быть, думаете; я также была богата, но мертвые ничем не владеют.
– Но я богат – все состояние мое…
– Вы не понимаете меня и, не дав договорить, заставляете краснеть.
– Простите!
– Я буду девицей де Нерваль, дочерью вашего отца, сиротой, порученной вам. Вы должны иметь рекомендательные письма и представить меня, как учительницу, в какой-нибудь пансион. Я говорю на английском и итальянском языках, как на своем родном; хорошо разбираюсь в музыке, – по крайней мере, мне говорили это прежде, – и буду давать уроки музыки и языков.
– Но это невозможно! – воскликнул я.
– Таковы мои условия, – сказала графиня. – Вы их отвергаете или принимаете?
– Все, что вы хотите; все, все!..
– Итак, нам нельзя терять времени: завтра мы должны отправиться в путь. Это возможно?
– Разумеется.
– Но паспорт?
– У меня есть.
– На имя господина де Нерваля?
– Я прибавлю и имя своей сестры.
– Но вы намерены воспользоваться фальшивым документом.
– Это вполне невинно и безопасно. Неужели вы хотите, чтобы я написал в Париж с просьбой о том, чтобы прислали другой паспорт?..
– Нет, нет… Это повлечет за собой большую потерю времени. Откуда же мы отправимся?
– Из Гавра.
– Как?
– На пакетботе, если вас устроит.
– Когда же?
– Когда вам будет угодно.
– Можем ли мы ехать сейчас же?
– Но не слишком ли вы слабы, чтобы отправляться в путь?
– Вы очень ошибаетесь: я совершенно здорова. Сообщите мне, как только решите отправиться в путь, я буду готова.
– Через два часа.
– Хорошо. Прощайте, брат.
– Прощайте, сударыня!
– А! – возразила графиня, улыбаясь. – Вот вы и изменяете уже нашим условиям.
– Дайте время привыкнуть к этому имени, столь мне приятному.
– Для меня оно разве не столь же приятно?
– О! Вы… – начал я и осекся, поняв, что хочу сказать слишком много. – Через два часа, – повторил я, – все будет готово к отъезду.
Потом я поклонился и вышел.
Не более четверти часа прошло с тех пор, как я искренне выбрал себе роль брата Полины. Я почувствовал всю ее трудность. Называться братом женщины, молодой и прекрасной, – уже трудно; но если вы любите эту женщину, если, потеряв ее, опять находите одинокой и брошенной, не имеющей кроме вас другой опоры; когда счастье, которому вы не смели верить, потому что оно казалось вам сном, оказывается рядом; когда вам достаточно лишь протянуть руку, чтобы прикоснуться к мечте, тогда, несмотря на былые убеждения, несмотря на данное слово, невозможно скрыть в душе своей того, чему изменяют и глаза, и язык.
Я нашел своих гребцов за ужином и чаркой вина и сказал им, что хочу сейчас же отправиться в Гавр, чтобы приехать туда ночью и успеть ко времени отправления пакетбота. Они отказались пуститься в море на том же самом судне и просили всего час времени на приготовление другого, более надежного. Мы тотчас условились о плате или, лучше сказать, они положились на мое великодушие. Я прибавил к тем двадцати пяти луидорам, что они уже получили, еще пять, а за эту сумму они взялись бы доставить меня хоть в Америку.
Потом я пошел осмотреть шкафы моей хозяйки, потому что у графини было только одно платье. Я боялся за нее, еще слабую и больную: ночной ветер и туман могли плохо на нее повлиять. Заметив на одной полке большой шерстяной платок, я взял его и попросил госпожу Озере включить его в мой счет. Благодаря этой шали и моему плащу я надеялся, что спутница моя будет в тепле во время переезда. Полина не заставила себя ждать, и когда узнала, что судно готово, в ту же минуту вышла. Я рассчитался в гостинице, и теперь нам оставалось только дойти до пристани и отправиться в плавание.
Как я и предполагал, ночь была холодна, но вместе с тем тиха и прекрасна. Я накинул шаль на плечи графини и попросил ее войти в палатку, раскинутую нашими рыбаками; но чистое небо и неподвижное море удержали ее на палубе; мы присели на скамейку, один подле другого.
Сердца наши были полны переживаний, так что мы не проронили ни слова. Голова моя склонилась на грудь, и я с удивлением вспоминал о своих недавних приключениях и думал о том, что это еще не конец. Я горел желанием узнать, по каким причинам графиня Безеваль, молодая, богатая, по-видимому, любимая мужем, была заключена в подземелье разрушенного аббатства. Почему кто-то желал ее смерти? Для чего муж Полины распустил слух о ее кончине? Зачем выдавал труп другой женщины за тело своей жены? Не от ревности ли?.. Эта мысль с самого начала представилась уму моему: она была ужасна… Полина любит кого-нибудь!.. Эта мысль разрушала все мои мечты, потому что для этого человека, для своего возлюбленного, она возвращалась к жизни, и где бы она ни находилась, он найдет ее. Я спас ее для другого; она поблагодарит меня как брата и только; этот человек пожмет мне руку и скажет, что обязан мне болmit, чем жизнью. Потом они будут счастливы и тем вернее, что останутся в неизвестности… А я! Я возвращусь во Францию, чтобы страдать, как страдал уже тысячу раз, потому что это совершенство, которое я видел издали, приблизилось ко мне, чтобы безжалостно от меня ускользнуть; тогда наступит минута, когда я прокляну тот час, в который спас эту женщину, или пожалею о том, что, мертвая для целого света, она жива для меня, но где-то далеко, рядом с другим… Впрочем, если она виновата, мщение графа справедливо… На его месте… я не оставил бы ее умирать… но наверное… убил бы… ее и человека, которого она любит!.. Полина любит другого!.. Полина виновна!.. О! Эта мысль грызла мое сердце… Я медленно поднял голову; Полина, запрокинув голову назад, смотрела в небо, и две слезы катились по ее щекам.
– Бог мой! Что с вами? – воскликнул я.
– Неужели вы думаете, – сказала она, не меняя положения, – что можно оставить навсегда отечество, семью, мать без того, чтобы сердце не разорвалось на части? Что можно перейти, если не от счастья, то, по крайней мере, от спокойствия к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в мои годы отправляются в плавание, чтобы провести остаток жизни на чужой земле и не смешивают слез с волнами, которые уносят вас далеко от всего, что вы любили?..
– Бог мой! Что с вами? – воскликнул я.
– Неужели вы думаете, – сказала она, не меняя положения, – что можно оставить навсегда отечество, семью, мать без того, чтобы сердце не разорвалось на части? Что можно перейти, если не от счастья, то, по крайней мере, от спокойствия к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в мои годы отправляются в плавание, чтобы провести остаток жизни на чужой земле и не смешивают слез с волнами, которые уносят вас далеко от всего, что вы любили?..
– Но разве это навсегда?
– Навсегда! – сказала она, качая головой.
– И вы не увидите никого из тех, о ком плачете?
– Никого.
– И все без исключения никогда не должны узнать о том, что та, которую они считают умершей и о которой сожалеют, живет и страдает?
– Все… навсегда… без исключения…
– О! – вскрикнул я. – Как я счастлив! Какой камень свалился с души моей!..
– Я не понимаю вас, – сказала Полина.
– Вы не знаете, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне… Но неужели вы не желаете услышать, что за случай привел меня к вам? Благодаря Небо за свое спасение, вы будете знать, какие средства оно для этого употребило…
– Да, вы правы; брат не должен иметь никаких тайн от сестры… Вы расскажете мне все… и, в свою очередь, я не скрою от вас ничего…
– Ничего… О! Поклянитесь мне… Вы позволите мне читать в вашем сердце как в открытой книге?
– Да… и вы найдете в нем одно несчастье, покорность судьбе и молитву… Но сейчас не время. Я еще так близка ко всем этим страшным событиям, что не имею никаких сил о них рассказывать…
– Я буду ждать сколько потребуется!
Она встала.
– А сейчас мне не помешало бы немного успокоиться, – сказала она. – Вы, кажется, говорили, что я могу спать в этой палатке?
Я проводил ее туда, расстелил свой плащ на полу и вернулся на палубу. Я сел на то самое место, которое занимала Полина, и пробыл там до самого приезда в Гавр.
Следующим вечером мы сели на корабль «Бригтон» и через шесть часов оказались в Лондоне.
VI
Первой моей заботой по приезду стало наше размещение. В тот же день я отправился к банкиру, к которому был аккредитован. Он показал мне небольшой домик с меблированными комнатами, очень удобный для двоих. Я поручил ему совершить сделку и на другой день мне сообщили, что дом в моем распоряжении.
Когда графиня еще спала, я отправился в магазин; тут мне собрали полный комплект белья, довольно простого, но сделанного с большим вкусом; через два часа, помеченное именем Полины де Нерваль, оно было перенесено в спальню той, для которой предназначалось. Потом я зашел к модистке: несмотря на то что она была француженкой, она быстро снабдила меня всем необходимым; что же касается платьев, то, не имея с собой мерки, я взял несколько кусков материи, самых лучших, какие только смог найти, и попросил модистку прислать ко мне в тот же вечер швей.
Вернувшись домой к двенадцати часам, я узнал, что сестра моя проснулась и ждет меня к чаю. Я нашел ее одетой в очень простое платье, которое ей успели сделать за те двенадцать часов, что мы провели в Гавре. Она была прелестна в этом платье!
– Не правда ли, – сказала она, увидев меня, – мое платье вполне подобает моему новому положению, и вас теперь не затруднит представить меня гувернанткой.
– Я сделаю все, что вы прикажете, – кивнул я.
– Но вам не так надобно отвечать: я исполняю свою роль, а вот вы, кажется, забываете о вашей. Братья не должны так слепо повиноваться желаниям сестер, в особенности старшие. Вы изменяете себе, берегитесь.
– Удивляюсь вашему присутствию духа, – сказал я, опуская руки и глядя на нее. – В ваших глазах печаль, потому что вы страдаете душой; на вашем лице бледность, потому что ваше тело истощено… Вы навсегда лишены того, что любили, и имеете силы улыбаться? Нет, лучше плачьте, плачьте! Мне это больше по душе, и это меня не столько печалит.
– Да, вы правы, – отозвалась она, – из меня получится дурная комедиантка. Не правда ли, что за моей улыбкой видны слезы? Но я плакала все то время, пока вас не было, и это облегчило мои страдания. Так что, будь ваш взгляд менее проницательным, брат, менее внимательным, вы могли бы подумать, что я все уже забыла.
– О, сударыня! – воскликнул я с горечью, потому что все мои подозрения вернулись. – Будьте спокойны, я не поверю этому никогда.
– Можно ли забыть мать свою, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою кончину?.. О, мать моя, бедная мать! – вскрикнула графиня, не сдерживая больше слез и падая на диван.
– Посмотрите, какой я эгоист, – сказал я, приближаясь к ней, – я предпочитаю слезы улыбке: слезы доверчивы, улыбка скрытна. Улыбка, это покрывало, которым прикрывается сердце, чтобы лгать… Когда вы плачете, мне кажется, что вы нуждаетесь во мне, нуждаетесь в том, чтобы я осушил ваши слезы… Когда вы плачете, я надеюсь, что некогда своей заботой, вниманием, почтением утешу вас. А если вы сейчас утешитесь, то какая надежда мне остается?
– Альфред! – обратилась ко мне графиня с глубоким чувством признательности, впервые называя меня по имени. – Довольно нам обмениваться пустыми словами: с нами произошло столько странных вещей, что нам стоит оставить хитрость и изворотливость. Будьте откровенны, спросите меня о том, что вам хочется знать, и я отвечу вам.
– О, вы ангел! – вскрикнул я. – А я, я – сумасшедший, я не имею права ничего знать, ни о чем спрашивать. Разве я не был счастлив настолько, насколько может быть счастлив человек, когда нашел вас в подземелье; когда, сходя с горы, нес вас на руках своих; когда вы опирались на плечо мое в лодке? Не знаю, но мне бы хотелось, чтобы вам угрожала вечная опасность, чтобы сердце ваше дрожало подле моего. Такое существование было бы непродолжительно… Не более года прошло бы, и сердце разорвалось бы на части. Но какой долгой жизни не променяешь на подобный год? Вы были бы преданы страху, и я один остался бы вашей последней надеждой. Тогда воспоминания о Париже больше не мучили бы вас. Вы не стали бы улыбаться, чтобы скрыть от меня слезы; я был бы счастлив!.. Я не ревновал бы.
– Альфред! – строго сказала графиня. – Вы сделали для меня столько, что я перед вами в долгу. Впрочем, надо страдать, и много, чтобы говорить со мной так. Своими словами вы показываете мне свою забывчивость, напоминаете, что я нахожусь в полной зависимости от вас; вы заставляете меня краснеть за себя и страдать за вас.
– Простите, простите! – воскликнул я, падая на колени. – Но вы знаете, что я любил вас юной девушкой, хотя никогда не говорил вам этого; знаете, что только недостаток состояния препятствовал мне искать руки вашей; знаете еще, что с того времени, как я нашел вас, эта любовь, усыпленная, может быть, но никогда не угасавшая, вспыхнула еще сильнее и ярче, нежели когда-либо прежде. Вы это знаете, ведь нет надобности говорить о подобных чувствах. И что ж? Я страдаю, когда вижу вашу улыбку; страдаю, когда вижу ваши слезы. Когда вы смеетесь, то скрываете от меня что-нибудь; когда плачете – признаетесь мне во всем. Ах! Вы любите, вы сожалеете о ком-нибудь.
– Вы ошибаетесь, – ответила графиня. – Если я любила, то не люблю больше; если жалею, то только о матери.
– Ах, Полина! Полина! – вскрикнул я. – Правду ли вы говорите? Не обманываете ли меня? Боже мой! Боже мой!..
– Неужели вы думаете, что я способна купить ваше покровительство ложью?
– О! Боже меня сохрани! Но что вызвало ревность вашего мужа? Ведь только это одно может привести к подобному злодейству!
– Послушайте, Альфред, я открою вам эту страшную тайну: вы имеете право знать ее. Сегодня вечером вы ее узнаете; сегодня вечером вы прочтете ее в душе моей; сегодня вечером вы будете располагать не только моей жизнью, но честью моей и честью моей семьи; но с одним условием…
– Каким? Говорите, я заранее принимаю его.
– Вы никогда больше не будете говорить мне о своей любви; а я обещаю вам не забывать, что вы меня любите. – Она протянула мне руку; я поцеловал ее с почтением.
– Садитесь, – сказала Полина, – оставим это до вечера… Что вы нынче делали?
– Я занимался поисками небольшого домика, простого и уединенного, в котором вы могли бы быть полной хозяйкой. Вам нельзя оставаться в гостинице.
– И вы нашли его?
– Да! На Пикадилли. Если хотите, мы поедем посмотреть его после завтрака.
– Так берите же скорей вашу чашку.
Мы напились чаю, сели в карету и поехали к домику.
Он был невелик, с зелеными ставнями, с садиком, наполненным цветами, – одним словом, настоящий английский домик в два этажа. Первый этаж предназначался для Полины, а второй – для меня.
Мы вошли в ее покои; они состояли из передней, гостиной, спальни, будуара и кабинета, в котором уже было все, что нужно для музыки и рисования. Я открыл шкафы: в них уже лежало белье.
– Что это? – спросила Полина.