Аббат спокойно ответил:
— Но почему непременно слушать поддельное пение, когда вы можете наслаждаться подлинным? Могу вам сказать, даже в Париже есть церковь, где оно сохранилось неприкосновенным и исполняется согласно измененным мною правилам.
— Правда? Где?
— У бенедиктанок Святого Таинства, в улице Месье.
— Свободен ли вход в этот монастырь, все ли допускаются на богослужения?
— Все, на неделе там ежедневно поют в три часа вечерню, а по воскресеньям в девять служат позднюю обедню.
— Ах, почему не знал я этого храма раньше! — воскликнул Дюрталь, впервые выходя оттуда.
И действительно, церковь удовлетворяла его желаниям. Расположенная на пустынной улице, она была полна трогательной задушевности. Архитектор соорудил ее без всяких выдумок и новшеств. Выстроил в готическом стиле, совершенно не фантазируя и не мудрствуя лукаво.
Она изображала крест, один поперечный конец которого, за отсутствием места, был сильно укорочен, а другой удлинялся в виде залы, отделенной от клироса решеткой, над которой поклонялись Святым Дарам два ангела, опустившись на колени и над розовыми спинами раскинув лиловые крылья. За исключением двух этих статуй, выполненных с истинным безвкусием, все остальное утопало в сумерках и не слишком резало глаза. Капелла была мрачной и юная служанка появлялась всегда, словно тень, в богослужебные часы, высокая, бледная, немного сгорбленная и проходя перед алтарем всякий раз преклоняла колено и низко опускала голову.
Она казалась необычной и, точно бесплотная, скользила бесшумно по плитам, склонив чело с повязкой, надвинутой на брови; чудилось, что она улетает, подобно исполинскому нетопырю, когда, повернувшись спиной, она останавливалась перед престолом и, подняв руки, откидывала черные широкие рукава, зажигая свечи. Дюрталь рассмотрел однажды ее болезненные чарующие черты, пепельные ресницы, томно голубые глаза и угадал тело, изнеможденное молитвами, под черной рясой, стянутой кожаным поясом и украшенной небольшим золоченым изображением дароносицы, которое блестело ниже нагрудника близь сердца.
В замыкающейся решеткой и расположенной слева от алтаря, обширной зале, яркое освещение, падавшее издали, открывало взору весь капитул, рядами восседавший на дубовых креслах, в глубине увенчанных возвышением, занимаемым игуменьей.
Зажженная свеча горела посреди зала и монахиня молилась перед ней денно и нощно с веревкой на шее, чтобы загладить уничижение, приемлемое Иисусом под видом Евхаристии.
В первое посещение этого храма, в воскресенье, Дюрталь пришел незадолго до обедни и ему удалось видеть, как входили бенедиктинки, за железным кружевом решетки. Они приблизились попарно и остановившись посреди зала, лицом обращались к алтарю, поклоняясь ему. Потом кланялись друг другу. И тянулась черная вереница женщин, в которой сияла лишь белизна повязок и брыжей, да сверкали золотистые пятна миниатюрных дароносиц, украшавших грудь, пока не показались наконец замыкавшие шествие послушницы, выделявшиеся белыми вуалями головных уборов.
Тихо заиграл в глубине вступление маленький орган, и начал обедню престарелый священник, которому помогал служка.
Понятно было изумление Дюрталя, никогда не слыхавшего, как целых тридцать голосов сливаются в единый нераздельный голос столь странного диапазона, голос сверхземной, самопроизвольно воспламеняющийся в пространстве и расстилающийся нежными извивами.
Это не имело ничего общего с ледяными, строптивыми стенаниями кармелиток, совсем не походило на выравненные, закругленные, по-детски звучавшие, бесполые голоса францисканок. Он здесь нашел иное.
На улице Глясьер сырые, хотя смягченные и утонченные молитвою, голоса все же хранили грубоватый протяжный оттенок, выдававший их народное происхождение. Ревностно очищенные, они оставались, однако, человеческими. Здесь звенела, наоборот, серафимская нежность звуков. Голос неопределенный, тщательно процеженный сквозь божественное сито, приспособленный к литургическому пению, развертывался, пламенея. Расцветал девственными букетами белоснежных звуков, угасал и в конце некоторых песнопений распускался растениями бледными, далекими, истинно ангельскими.
В такой передаче совершенно подчеркивался смысл, возносимых за обеднею молений.
Стоя за решеткой, отвечала священнику обитель.
После «Кирие Элейсон», скорбного, глухого, жесткого почти трагического, Дюрталь услышал подлинный древний напев «Слава в вышних», прозвучавший настойчивым воплем, таким любовным и суровым. Прослушал он «Верую», медленное торжественное и задумчивое, и мог убедиться, как глубоко разнятся эти песнопения от исполняемых везде в церквах. Вместо рыхлого пыла, вычурной, натянутой отделки, угловатых граненых мелодий, слишком современных окончаний, случайного аккомпанемента сочиненного для органа, он столкнулся лицом к лицу с музыкой, которая своей изысканной нервною простотой напоминала первых мастеров. Увидел подвижническую суровость ее линии, резонанс ее окраски, ее металлические отблески, выкованные варварским, чарующим искусством готических мастеров. Услышал, как трепещет под складками звуковой одежды нервная душа, невинная любовь минувших веков и открыл такой любопытный оттенок в исполнении бенедиктинок; вопли обожания, нежный рокот кончались боязливым лепетом, быстро обрывавшимся, как бы уничиженно отступавшим, смиренно пропадавшим, словно испрашивая прощения у Господа за то, что смеют его любить.
— Как хорошо, что вы направили меня туда, — сказал аббату при свидании Дюрталь.
— У меня не было выбора, — ответил, улыбнувшись, священник. — Древнее пение чтут лишь в обителях, подчиненных бенедиктинскому уставу. Его восстановил великий орден святого Бенедикта. Дом Портье сделал для церковной музыки тоже, что Геранже для литургии.
Засим сверх подлинности голосового текста и способа его исполнения, есть еще два основных условия — и они встречаются только в монастырях — чтобы воссоздать особенное бытие этих мелодий: во-первых вера, а затем понимание смысла поющихся молитв.
— Но я не думаю, чтобы бенедиктинки знали по-латыни, — перебил его Дюрталь.
— Простите, немало монахинь святого Бенедикта и даже сестры других орденов усердно изучают латынь, чтобы понимать богослужебный чин и псалмы. В этом крупное преимущество их перед певческими хорами, большей частью состоящими из ремесленников, необразованных
и чуждых благочестия, простых рабочих звука. Отнюдь не желая понижать вашего восхищения музыкальной чистотой этих монахинь, я однако замечу, что всю глубину и широту древних напевов вы постигнете, услышав их без всяких приправ, свойственных устам мужчин, но не слетающих с губ дев, хотя бы и бесполых. К сожалению, хотя в Париже есть две общины бенедиктинок, одна на улице Месье, другая в Турнефор, — но нет зато истинного мужского бенедиктинского монастыря…
— А на улице Месье они полностью следуют уставу святого Бенедикта?
— Да, но кроме обычных обетов бедности, целомудрия, безвозвратного иночества и послушания, они, в том виде, как его изложила святая, дают еще обет искупления и обожания Святого Таинства в той форме, как установила святая Мехтильда.
Среди монахинь они отличаются суровейшим образом жизни: почти не потребляют мяса, встают в два часа утра и поют заутреню часами, зиму и лето, денно и нощно сменяют друг друга пред свечею искупления и алтарем.
— Да что говорить, — продолжал помолчав аббат, — женщины и выносливее и доблестнее мужчин. Никакое мужское общежитие не могло бы выдержать такой жизни, особенно в расслабляющем воздухе Парижа и конечно погибло бы.
— Еще сильнее, пожалуй, изумляет меня, — заговорил Дюрталь, — когда я думаю о требуемой от них добродетели послушания. Как может дойти до такой степени самоуничтожения одаренное волей существо?
— О, да, — отвечал аббат. — Послушание одинаково во всех великих орденах. Оно безусловно и чуждо всяких послаблений. Святой Августин превосходно излагает его в своей формуле. Мне поминается фраза, которую я вычитал в одном из толкований к его канону:
«Надлежит проникнуться чувствами вьючного животного и беспрекословно покорствовать, подобно лошади или мулу, лишенным разума, но так как даже скоты эти брыкаются под шпорами, то вернее следует в руках старшего уподобиться чурбану или древесному стволу, необладаю-щим ни жизнью, ни движением, ни способностью действовать, ни волею». — Ясно вам теперь?
— Сколько здесь страшного! Я охотно допускаю, — продолжал Дюрталь, — что в таком самоотречении монахини награждаются могучей помощью свыше, но разве они не переживают минутной слабости, припадков отчаяния, мгновений, в которые сожалеют о естественной воле, о просторе, и оплакивают созданную себе мертвенную жизнь? И не выпадают ли, наконец, у них дни, когда вопят пробудившиеся чувства?
— Сколько здесь страшного! Я охотно допускаю, — продолжал Дюрталь, — что в таком самоотречении монахини награждаются могучей помощью свыше, но разве они не переживают минутной слабости, припадков отчаяния, мгновений, в которые сожалеют о естественной воле, о просторе, и оплакивают созданную себе мертвенную жизнь? И не выпадают ли, наконец, у них дни, когда вопят пробудившиеся чувства?
— Несомненно. Тридцатый год — для большинства самый грозный возраст иноческой жизни. В эти именно лета вспыхивает буря страстей. Преодолев этот порог, — а она почти всегда преодолевает его, — женщина спасена.
Но плотские соблазны, в сущности, нельзя назвать самым мучительным из переносимых ими искушений. Истинная пытка, которую претерпевают они в часы смятенья, таится в пламенном, безумном сожалении о неизведанном ими материнстве. Возмущаются обездоленные женские органы, и разгорается сердце, как бы не переполнял его Господь. Столь недосягаемым, столь далеким кажется им младенец Иисус, которого они так возлюбили!
Другие сестры не преследуемы никаким определенным искушением, не осаждаются каким-либо из знакомых нам наваждений. Они просто чахнут неизвестно от чего и вдруг угасают, словно задутая свеча. Их угашает уныние обители.
— Однако, знаете, это немного безотрадные подробности, аббат…
Священник пожал плечами:
— Обратная сторона возвышенного лика, — заметил он. — Безмерны зато награды, даруемые иноческим душам даже здесь на земле!
— Наконец, я не думаю, что монахиню все покидают, когда она бьется, уязвленная плотью. Что делает тогда мать игуменья?
— Она действует, сообразуясь с телесным складом и душевными особенностями больной. Заметьте, что она могла следить за ней в годы послушания, и неизбежно подчинила ее своему влиянию. В такие мгновения она должна тщательно надзирать за своей духовной дочерью, стараться перевернуть течение ее мыслей, занять ее ум, сломить изнурительными работами. Не оставлять одну, сократить, если потребуется, ее молитвы, уничтожить, если нужно, посты, лучше питать. В других случаях целесообразнее, наоборот, если она обратится к помощи более частого причастия, применит успокоительное или кровопускания, укажет питать ее с примесью охлаждающих семян. Но главным образом она, конечно, должна наравне со своей общиной молиться за нее.
Я знавал престарелую игуменью бенедиктинок Сент-Омере, несравненную управительницу душ, которая прежде всего ограничивала продолжительность исповеди. Чуть только замечала она всходы малейших признаков болезни, как с часами в руках давала кающейся только две минуты. По истечении этого времени она отсылала ее из исповедальни и вводила в общество сестер.
— Почему так?
— Потому что в иноческой исповеди заключена величайшая опасность расслабления. Она как бы ванна, слишком горячая и слишком длительная. Монахини исходят в излияниях, бесполезно терзают свое сердце, распространяются о своих грехах и в любованьи ими растравляют их. Они выходят от духовника еще истомленнее, еще больнее прежнего. Чтобы покаяться, достаточно монахине двух минут! Помимо того… будем откровенны, сознаемся, что монастырская пагуба в духовниках. Я отнюдь не хочу сказать, что подозреваю их порядочность, нет!.. но обычно они назначаются из числа епископских любимцев и часто это люди совершенно не сведущие, ничего не смыслящий в руководительстве душами, человек, который утешая, способен растревожить их. Прибавьте также, что несчастный с отвисшей челюстью беспомощно будет советовать и вкривь, и вкось, если наступят столь частые в монастырях бесовские наваждения и способен только обессилить деятельность игуменьи, совсем иначе искушенной в этих врачеваниях.
— Скажите, — спросил, подыскивая слова, Дюрталь, — я убежден, что ошибочны рассказы вроде тех, которые преподносит Дидро в своей глупой книге «Монахиня»?
— Измышлены сообщаемые названным писателем мерзости, за исключением случаев, когда обитель растлена — благодарение Создателю это встречается редко — настоятельницей, предавшейся Сатане. Помимо всего, достаточная порука заключается в существовании греха, который служит противоядием сатанинскому пороку и зовется грехом усердия.
— Как так?
— Да, грех усердия подстрекает к доносу на соседку, насыщает ревность, создает соглядатайство, питающее его злобу; он истинный грех монастырей. И уверяю вас, что если б две сестры посмели утратить стыд, то на них сейчас же обрушились бы доносы.
— Но я полагал, аббат, что большинством орденских уставов позволено доносительство.
— Да, но в этой области, особенно в женских монастырях, не исключена возможность некоторых злоупотреблений; не забудьте, что наряду с чистыми мистическими затворницами, истинными святыми под монастырским кровом обитают монахини, менее подвинувшиеся на путях совершенства, еще не избавившиеся от известных недостатков…
— Скажите, раз мы уже коснулись интимных подробностей, я позволю себе, аббат, спросить: не пренебрегают ли слегка опрятностью эти доблестные девушки?
— Не знаю. Могу сказать одно: во всех известных мне аббатствах бенедиктинок каждой монахине предоставляется действовать по собственному усмотрению. Вопрос наоборот предусматривается в нескольких общинах авгу-стинок. Омовение тела разрешается не больше раза в месяц. Зато у кармелиток требуется чистота. Святая Тереза ненавидела грязь и любила чистое белье. Если не ошибаюсь, сестрам ее дается даже право иметь в кельях флакон одеколона. Как видите, все зависит от Ордена и вероятно от настоятельниц, тоэгда в уставе не содержится особых указаний. Но не забудьте, что нельзя рассматривать этого вопроса исключительно со светской точки зрения. Для некоторых душ телесная неопрятность есть страдание, одно из многих умерщвлений, которым они себя подвергают. Вспомните Бенедикта Губастого!
— Того, который подбирал паразита, сползавшего с него и благоговейно водворял его обратно за рукав!.. Я предпочитаю самоумерщвления иного рода.
— Поверьте, что есть еще более суровые, и сомневаюсь, чтоб они пришлись вам больше по душе. Не захотите вы подражать Сюзо, который, умерщвляя плоть свою, восемнадцать лет влачил на голых плечах огромный крест, усаженный гвоздями, острия которых вонзались в его тело. Из страха вовлечься в искушение уврачевать свои раны, он заковал руки в медные рукавицы, также подбитые гвоздями. Не лучше берегла себя святая Роза Аимская. Она так туго опоясала стан свой цепью, что та вонзилась наконец к ней в тело, скрывшись в кровавом кольце раздувшейся кожи. Носила власяницу из конского волоса и спала на осколках стекла. Но все испытания эти ничто в сравнении с самоистязанием одной капуцинки, преподобной матери Пассидии Сиенской.
Она изо всей силы бичевала себя лозами можжевельника и остролиста, поливала затем свои раны уксусом и натирала их солью. Спала зимой на снегу, а летом на грудах крапивы, плодовых косточках и вениках. Опускала раскаленную дробь в свои башмаки и, коленопреклоненная, стаивала на чертополохе и терновнике. Проломив в январе лед в бочке, погружалась в воду; чуть не задыхалась, приказывая подвешивать себя вниз головой в трубе камина, в котором зажигали сырую солому; всего не перескажешь! Я полагаю, — кончил, смеясь, аббат, — что если б зависело от вас, то вы самоистязания Бенедикта Губастого предпочли бы остальным.
— Говоря откровенно, я не желал бы никаких, — ответил Дюрталь.
Наступило мгновенное молчание. Дюрталь снова думал о бенедиктинках:
— Почему, — спросил он, — в «Духовной Седьмице», вслед за титулом бенедиктинок Святого Таинства, печатается пояснение: «Обитель святого Людовика Тампля»?
Аббат объяснил:
— Первый монастырь их основался на развалинах тюрьмы Тампль, переданных им королевским указом, когда Людовик XVIII вернулся во Францию.
Основательницей и игуменьей их была Луиза Аделаида Конде Бурбонская, несчастная принцесса-скиталица, почти вся жизнь которой протекла на чужбине. Изгнанная из Франции революцией и империей, преследуемая чуть не во всех европейских странах, бесприютная, блуждала она по монастырям, укрываясь то у венских монахинь св. Елизаветы и туринских сестер Благовещения, то у Пьемонтских капуцинок, у швейцарских трапписток, бенедиктинок Польши и Литвы. Потерпев последнюю неудачу у бенедиктинок графства Норфолкского, она могла наконец возвратиться во Францию.
В лице ее мы встречаемся с женщиной, необычайно искушенной в иноческой мудрости и весьма опытной в руководительстве душ.
Она хотела, чтобы в ее аббатстве каждая сестра обреклась Небу во искупление грехов содеянных и в возмездие прегрешений, могущих быть совершенными, и подвергалась бы тягчайшим лишениям. Установила непрерывную молитву и ввела во всей чистоте древние церковные мелодии, изгнав всякие другие.