Он до такой степени парит над человеческим воображением, превосходит наши чувства что, быть может, имя
Его остается лишь молитвенным звуком, и главным образом к Сыну устремляются порывы человечества. Призывам доступен лишь Бог Сын, принявший образ человеческий, уподобившийся нашему старшему брату, скорбевший в плену человеческой телесности; Его мыслим мы милосердным, надеемся, что Он сжалится над нашей мукой.
Третье лицо смущает ум наш еще сильнее Первого. Оно пример непознаваемого. Как вообразить этого Бога Бесплотного, эту Ипостась, равную двум другим, как источающим Ее? Ее мыслят, как свет, как эфир, как дыхание, и Ее нельзя облечь даже мужским ликом, потому что в своих двух телесных воплощениях Она нисходила в виде голубя и огненных языков, и видимости эти столь различны, что не дают нам ни малейшего намека судить об очертаниях, которые Он примет в своем новом появлении!
Нет, бесспорно, Троица устрашает… Она — само чудо. Прав был Рейсбрюк Живительный, когда писал:
„Пусть знают ищущие познать Бога и исследовать Его, что на это положен запрет. Они обезумеют“.
Да, правы, — решил он, смотря на двух маленьких сестер, перебиравших четки, — эти милые девушки, что не ищут постижения сущего и без долгих дум молятся от всего сердца Богоматери и Сыну.
Из всех Житий Святых, ими прочитанных, они убедились, что лишь Иисус и Мария являлись избранникам Божиим, принося им утешение и подкрепление.
О чем же я, в сущности, думаю? Разве молить Сына не значит в то же время молить двух других? Три лица едины, и, молясь одному из них, человек молится всем трем! И однако Ипостаси особы, так как если сама по себе божественная сущность едина и проста, то проявляется она о отдельности трех Лиц… Но раз навсегда, зачем исследовать непостижимое?
Пусть так, размышлял он, вспоминая свое недавнее свидание с аббатом. Но чем кончится все это? Если аббат понял верно, то я не принадлежу уже более себе. Я стою на пороге неизвестности, и она страшит меня. Если б замолкли только прихоти моих пороков!.. Но нет, не уйти мне от яростных приливов плоти. Ах! Эта Флоранс!.. — И он задумался о продажной женщине, пленившей его своею извращенностью. — По-прежнему разгуливает она в моем мозгу. Раздевается за опущенным занавесом моего взора, и я отдаюсь позорной слабости, когда думаю о ней».
Еще раз пытался он отогнать ее видение, но она смеялась пред ним, распростертая и нагая, и его волю распаляло одно стремление к ней.
Он презирал и даже ненавидел ее, и однако его дурманил ее безумный бред. Пресыщенный ею и собой, расставаясь с ней, клялся, что не вернется, и однако возвращался, сознавая, что после нее покажутся скучными все остальные. Грустно вспоминал он женщин изысканнее, обаятельнее Флоранс, женщин страстных, вожделеющих; но по сравнению с этой блудницей, беззастенчиво чарующей, все остальные, казалось, походили на бесцветные букеты, издавали бледный аромат!
Чем больше раздумывал он, тем сильнее убеждался, что некоторые из них не в состоянии дать такого блаженного бесстыдства, изготовить таких едких яств.
Ему грезилось, как она протягивает свой рот, простирает руку, готовая схватить.
Дюрталь отпрянул.
— Какой срам! — воскликнул он.
Но сон не исчез, и блудница воплотилась в одну из сестер, нежный профиль которой обрисовывался перед его глазами.
Закрыв глаза, медленно, с перерывами, смакуя, раздевал ее, и под бедной одеждой чувствовал знакомые формы Флоранс.
Вдруг встрепенулся, вернулся к действительности, увидел себя в Сен-Сюльпис, в церкви. «Что за мерзость осквернять храм своими уродливыми призраками! Нет, лучше уйти».
Он вышел, потеряв голову.
— Последнее время я не преступаю целомудрия, уж не потому ли разбушевалась моя страсть? А что, если пойти к Флоранс и, до пресыщения упившись ее телом, разрушить у нее все оковы моего мозга, все покушения моих нервов, победить желания, умертвить раз навсегда чары ее плоти!
Но тут же он должен был сознаться в неразумности своего замысла. Разве не знал он по опыту, что распутство неистощимо, и что сладострастие тем ненасытнее, чем более его питать.
— Нет, аббат прав. Задача моя — обрести и хранить целомудрие. Но как? Молиться? Разве возможно это, если нагие женщины осаждают меня даже в храмах?
Непотребство не покидало меня на улице Глясьер. Здесь оно преследует и душит меня вновь. Чем защищаться? Но как ужасно это одиночество, когда нет никакой опоры, когда не знаешь ничего, чувствуя, как падают в безмолвную пустоту исторгнутые молитвы, и ни жеста в ответ, ни слова ободрения, ни единого знака! О если б знать, здесь ли Он; внимает ли тебе! Аббат хочет, что бы я ожидал указаний велений свыше! Но увы! Пока я получаю их лишь снизу!
VI
Протекло несколько месяцев. По-прежнему жил Дюрталь в чередованьи развратных дум с благочестивыми помыслами, не имея сил бороться, покорно плывя по течению. «Как все это туманно! — яростно воскликнул он, подводя однажды итоги, бесстрастный менее обычного: — Объясните мне, что это значит, аббат? Мои религиозные порывы бледнеют всякий раз, как ослабевает моя похоть».
— Это означает, что ваш противник раскинул вам свои сокровеннейшие сети, — ответил священник. — Он стремится внушить вам, что вы ничего не достигнете, не погрузившись в бесстыднейшее распутство, старается убедить вас, что к Господу ничто не может привести вас, кроме пресыщенного отвращения к утехам сладострастия. Он подстрекает вас предаться им, чтобы тем ускорить свое освобождение. Под предлогом охраны от греха, он вас вводит в него. Будьте тверже, пренебрегите этими софизмами, отвергните его.
Дюрталь навещал аббата Жеврезе каждую неделю. Любил терпеливую сдержанность старого священника, который беседовал с ним, когда он ощущал потребность высказаться, бережно выслушивал, не выказывая никакого изумления пред его неумолчными приступами плоти и падениями. Аббат ограничивался лишь всегдашним повторением первых своих советов, настаивал, чтобы Дюрталь правильно молился и по возможности ежедневно посещал церковь. Раз он даже прибавил: «Для успешного действия этих средств далеко не безразличен час. Если хотите, чтобы церкви помогли вам, вставайте на заре, ходите к ранней обедне, к обедне служанок, и не забывайте почаще посещать святыни, когда истекает ночь».
Очевидно, священник составил определенный план, вполне еще не разгаданный Дюрталем, который не мог не заметить, однако, как осторожно влияют на него и исподволь очищают душу этот режим самообуздания и этот неумолчный призыв к Богу его помыслов, создаваемый ежедневным посещением церквей? Достаточно уже того, что он, не находивший раньше в себе по утрам молитвенного настроения, теперь молился, пробудившись. Выпадали дни, когда даже в полдень его охватывала потребность беседовать уничиженно с Богом, неудержимое стремление просить прощения Господа, молить о помощи.
Казалось, Господь мягкими перстами стучится в его душу, едва лишь хочет привлечь его внимание, напомнить о Себе. Но, растроганный и умиленный, Дюрталь пытался углубиться в самого себя и искать в душе своей Бога. Равнодушно произносил слова молитвы и, говоря с Ним, думал о другом.
Когда он посетовал священнику на свои плутания, на неспособность сосредоточиться, тот ответил:
— Вы на пороге жизни очистительной. И неспособны почувствовать нежную, родную ласку молитв. Не печальтесь, что еще доходит до вас голос вашей крови. Бодрствуйте и ждите. Если не можете молиться горячо, молитесь, как умеете, но все-таки молитесь.
Не забывайте также, что всем ведомы были раздирающие вас тревоги; поверьте, мы действуем не наугад, и мистика есть вполне точная наука. Она предугадывает большинство событий, развертывающихся в душе, которую Господь предназначил к жизни совершенной. Она исследует движения духовные не менее отчетливо, чем физиология разбирается в телесных состояниях.
Из века в век учит она о сошествии Благодати и о влияниях ее, то бурных, то медлительных; она установила даже видоизменения телесных органов, перевоплощающихся, когда душа целиком растворяется во Господе.
Святой Дионисий Ареопагит, святой Бонавентура, Гуго и Ришар Сен-Викторские, святой Фома Аквинский, святой Бернар, Рейсбрюк, Анджелла де Фолиньо, оба Эккарта, Таулер, Сюзо, Дионисий Шартрский, святая Гильдегарда, святая Екатерина Генуэзская, святая Екатерина Сиенская, святая Магдалина де Пацци, святая Гертруда и другие учителя церкви изложили основы и учение мистики. И наконец явилась святая, бывшая удивительным психологом, женщина, наделенная ясновидением сверхчеловеческим, которая подвела итог исключениям и правилам этого учения и на себе самой удостоверила истину описываемых ею сверхъестественных превращений; я разумею святую Терезу. Читали вы ее «Замки души»?
Дюрталь утвердительно кивнул.
— Значит, вы осведомлены; вы должны знать, что она прошла сквозь горнило тягчайшей пустоты, мучительнейших испытаний, прежде чем достичь пятого круга в замке внутреннем, этого молитвенного единения, когда душа бодрствует, устремленная к Господу, и совершенно утратила восприятие всего земного и даже себя самой. Утешьтесь. Попытайтесь в источник смирения превратить мрак вашей души и не ищите в нем тревог. Следуйте наставлению святой Терезы, несите безропотно свой крест.
— Она страшит меня, эта изумительная и грозная святая, — вздохнул Дюрталь, — Я читал ее творения, и знаете, она производит на меня впечатление белоснежной лилии, но лилии металлической, лилии выкованной из железа. Согласитесь, что страждущим не найти в ней истинного утешения!
— Да, вы правы, она обращается к тем, кто ступил уже на мистический путь. Возделывает поле вспаханное, душу, освобожденную от наиболее сильных искушений и безопасную от бурь. Ее исходная точка слишком возвышенна, слишком недосягаема для вас, она поучает, главным образом, монахинь, женщин, заточившихся в монастыри, существа, живущие вне мира и подвинувшиеся на путях подвижничества, по которым уводит их Господь.
Но попытайтесь духовно вознестись над вашей грязью, забудьте на несколько мгновений свои муки и несовершенства, последуйте за ней. И вы убедитесь, как искушена она в царстве сверхъестественного! Как мудро и отчетливо изъясняет, несмотря на повторения и длинноты, механику души постепенно приближающейся к Богу, запечатленной Его прикосновением. Слова бессильны, выражения тусклы для описания этих событий духа, и она все же находит понятную речь, показывает, дает почувствовать, почти рисует взору непостижимое зрелище Бога, таинственно нисшедшего, проникшего в душу.
Она проникает в сокровеннейшую тайну, доходит до предела, поднимается в конечном устремлении к порогу небес, изнемогает в обожании, исчерпав язык слов, утончается, описывает круги, словно обезумевшая птица, и самозабвенно парит, с воплями любви!
— Да, я согласен, господин аббат, что святая Тереза глубже, чем кто-то другой, исследовала неизведанные плоскости души, стала как бы географом ее, составила карту душевных полюсов, отметила широты созерцания, сокровенные области человеческих небес. До нее проникали в эти области и другие, но не оставили нам ни такой последовательной, ни такой точной топографии.
Я предпочитаю, однако, мистиков менее рассудочных, не столь умствующих, но раскрывающих на всем протяжении своих творений вдохновение, которое святая Тереза дает лишь в конце. Пламенных от первой страницы до последней и самозабвенно припадающих к стопам Христовым. Рейсбрюк — один из них. Какой пламень в маленьком томе его творений, переведенным Элло! Из женщин следует указать на святую Анджелу де Фолиньо, судя не столько по книге о видениях, местами бездейственной, сколько по дивной повести ее о самой себе, которую она продиктовала своему исповеднику. Еще задолго до святой Терезы объясняет она основы и влияния мистические, и если отличается меньшей глубиной, менее искусно разбирается в оттенках, то зато каким проникнута умилением, какою дышет искренностью! Как ласкает она душу! Она — точно вакханка божественной любви! Истинная менада непорочности! Христос любит ее, подолгу беседует с ней, и превыше всякой литературы воспринятые ею от Него слова; это венец красоты из всего когда-либо написанного. И не суровый это Христос, не испанский Христос, который попирает творение свое, добиваясь покорности, нет, это исполненный милосердия Христос Евангелий, кротчайший Иисус святого Франциска. Богочеловек францисканцев милее мне Христа кармелитов!
Аббат, улыбаясь, ответил:
— Что скажете вы тогда о святом Иоанне де ла Круа? Сейчас вы сравнивали святую Терезу с выкованной из железа лилией. Он тоже лилия, но лилия пыток, царственный цветок, который налагали некогда палачи как герб на тело каторжников. Он и пламенен, и мрачен, подобно раскаленному железу. Святая Тереза местами склоняется к нашим страданиям и скорби, а он неотступно неумолим, погребенный в своей душевной бездне. Главным образом его поглощает описание мук души, которая, распяв вожделения свои, шествует чрез «непроглядную тьму», или иными словами отрекается от всего видимого, сотворенного.
Он требует, чтобы человек обуздал свое воображение, сковал его подобием летаргического сна, утратил восприятие форм, задушил чувства, уничтожал свои способности. Хочет, чтобы жаждущий единения с Господом, как бы заключился под воздушным колоколом, создал бы в себе пустоту, в которую, в ответ стремлению его, снизойдет божественный Странник и сам окончит дело очищения, искоренит остатки грехов, исторгая последние следы пороков!
Безмерны испытываемые душой страдания. Блуждая, изнывает она в совершенном мраке, падает от усталости и уныния, мнит себя навек отринутой Тем, которого она умоляет и Кто сокрыт, ничего не отвечая. Счастье еще, если агония не отягчается ужасами чувственности и тем мерзостным наитием, которое Исайя именует «духом заблуждения», и которое есть ни что иное, как болезнь совести, дошедшей до предела напряжения.
Вы трепещете, читая описание этой скорбной, страшной тьмы душевной, этого ада, в котором заживо погребено окутанное ею существо! Но свет блистает, и Господь нисходит, когда человек совлечет с себя ветхую оболочку, очистится от всех рубцов, опустеет со всех сторон. Подобно ребенку, бросается тогда душа в объятия Божий, и творится непостижимое слияние.
Как видите, глубже других проникает святой Иоанн в недра первых мистических шагов. Святые Тереза и Рейсбрюк также исследуют духовные трапезы, сошествие Благодати и даров ее, но он первый осмеливается тщательно описать мучительные ступени, которые до него лишь трепетно отмечались.
Дивный богослов, он в то же время есть святой, ясный и суровый. Чуждый естественной женской слабости, он не запутывается в отступлениях, не допускает беспрерывных повторений. Прямо шествует вперед, и часто видишь его в конце пути грозного и окровавленного с воспаленным взором!
— Неужели, — воскликнул Дюрталь, — все души, которые хочет вести Христос мистической дорогой, обречены на такие испытания?
— Да, почти все, в большей или меньшей степени.
— Сознаюсь, духовная жизнь мне казалась менее тернистой и сложной. Я воображал, что целомудрием, усердной молитвой и причастием можно без особых страданий достичь, если не бесконечного блаженства, уготованного святым, то, по крайней мере, быть с Господом, обитать возле Него в душевном мире.
Я лично готов удовольствоваться этими мещанскими радостями. Меня смущает, что слишком дорогой ценой оплачивается ликование, о котором повествует святой Иоанн…
Аббат молча улыбался. Дюрталь продолжал:
— Но знаете, если так, то мы довольно далеки от проповедуемого нам католицизма. По сравнению с мистикой, он такой благодушный, житейский, мягкий.
— Он создан для душ посредственных, каковы почти все окружающие нас. Вращается в атмосфере умеренности, чужд излишней муки, необычного восторга. Он приспособлен для толпы, и священники правы, поднося его таким, потому что иначе верующие или его бы не поняли или обратились бы в бегство, устрашенные. Но если, по Воле Божией, толпе достаточно с избытком религии умеренной, то поверьте, что от людей, которых Создатель удостаивает посвятить в сверхобожаемые таинства своего Лика, Он требует и тягчайших усилий. Неизбежно и справедливо, что Господь истязает их прежде, чем приобщить к упоению в слиянии с Ним.
— Значит, главная цель мистики, это видеть, чувствовать, почти осязать того самого Бога, который скрыт для всех и безмолвен.
— Да, и низвергнуть нас в глубину Его, в безмолвную бездну наслаждений в Нем! Но говоря так, надлежало бы забыть мирское значение загрязненных слов. Чтобы определить мистическую любовь, мы вынуждены пятнать Творца нашей срамной речью, искать сравнений в человеческих действиях. Мы прибегаем к выражениям: «единение», «брак», «бракосочетание», к словам, которые смрадны! Но как иначе именовать невыразимое, как передать нашим низменным языком неисповедимое погружение души в Бога.
— Вы правы, — пробормотал Дюрталь… — Но снова относительно святой Терезы…
— Она также, — прервал аббат, — коснулась непроглядной тьмы, которая страшит вас. Но она посвятила ей лишь несколько строк и определила ее, как агонию души, как скорбь, которая столь сурова, что тщетно пытаться ее изобразить.
— Конечно, но я предпочитаю ее святому Иоанну де ла Круа, она не наводит такого уныния, как этот непреклонный святой. Согласитесь, что он слишком яркое олицетворение страны великих Христов, которые истекают кровью в подземельях!
— А из какого народа святая Тереза?