Старуха с правнучкой пообедали.
Пока девочка мыла посуду, день из белого превратился в серый, в неосвещенной избе стало грустно, а нарядную люстру Ксения разрешала включать, когда совсем темно становилось. Говорила, что денег не напасешься на электричество! Самое правильное в жизни – научиться экономии, считала старуха. Единственными развлечениями семьи оставались телевизор и радиоточка с приемником на один канал. Ксения часто слушала политические программы, прислонив ухо к самому динамику. Она почти всегда имела свое, отличное от профессиональных политиков мнение, с Алиской не делилась, оставляя умозаключения для степачевского магазина, где к определенному времени собирались женщины из пяти близлежащих деревень, чтобы купить свежих батонов.
– Пойду к себе, – сообщила Алиска, домыв посуду и вытерев руки.
– Уроки!
– Ладно!..
Девочка закрыла за собой дверь, осторожно накинув крючок на петлю.
– Ты здесь? – прошептала.
Она приподняла краешек одеяла и чуть было не вскрикнула от неожиданности. Пригревшийся найденыш, еще недавно с литровую банку ростом, вырос за это время стремительно, его плечи стали совсем юношескими, а ниже открывать одеяло Алиска не решилась. Может ли такое быть? – стояла она с открытым ртом. Может, смурфика подменили?.. Как так могло случиться, что гном вырос с нее ростом?..
– Эжен, это ты? – Она потрясла его за плечо. – Проснись сейчас же!
На ее решительный приказ спящий молодой человек не отреагировал, лишь тихонько простонал молодым баском и приоткрыл большие сочные губы. Его длинные блестящие черные волосы разметались по подушке. Алиска невольно залюбовалась красотой Эжена, а едва уловимый запах сладости, исходящий из приоткрытого рта, волновал душу девочки своей новизной. Она нечаянно погладила его голову, но тотчас отдернула руку, будто боясь обжечься. А потом вновь прикоснулась к нему, к его лицу кончиками пальцев и больше не отрывала их, слегка поглаживая нежную кожу сказочно красивого юноши.
Он не спал, лишь вид делал. Ему нравились эти прикосновения девичьих пальчиков. По-детски неопытные, они слегка дрожали, и ресницы его глаз дрогнули.
– Ты не спишь! – поняла девочка, убрав руку.
– Нет, – подтвердил Эжен.
– И давно?
– Давно.
Алиска покраснела и принялась шепотом отчитывать нахального субъекта, превратившегося за полдня из гномика в парня ростом почти с нее, за то, что тот обещал не расти, но вырос! А зачем ей парень в кровати! Теперь бабка точно ее убьет!
– Ты обманщик!
Он сел в кровати, заложив руки за голову, и улыбнулся:
– Я не врал тебе! Ты просила меня не расти, но это оказалось не в моей власти. Я вырос. Я не знаю, кто я и откуда, но я благодарен тебе за теплоту и отзывчивость, так как мне хорошо у тебя. Ты очень добра и не дала погибнуть беззащитному существу. А еще я завтра уеду, не переживай.
– Куда?
– Мне надо в город.
– Во Владимир?
– В Москву.
– Зачем?
– Не знаю зачем… Знаю, что надо.
– Оставайся, – попросила девочка. – Будешь провожать меня в школу!
Он протянул к ней руки, и Алиска, преодолевая частые сокращения сердечка, вложила свои ладони в его. Он притянул свою спасительницу совсем близко, затем прижал к своей груди и гладил девочку нежно по волосам, а она тревожно шептала, что не надо, «волоса-то немытые». Он улыбался в сумерках прошедшего дня, а она подумала, что вот он, принц, пришел к ней странной дорогой, игрушечным гномиком, а превратился в чудесного юношу. Какой же божественный запах от него исходит…
– Уроки! – командным голосом напомнила Ксения из-за двери.
– Да делаю я! – ответила Алиска и коснулась напряженными губами мягких губ Эжена.
Ах, какая сладкая мука!.. Девочка не смогла сопротивляться. Ее губы расслабились и поддались его устам. Этот поцелуй совсем не был похож на никотиновые чмоки ботаников из школы. Чувственный и прекрасный, он стал волшебным ключиком, открывающим девичье сердце для первой, самой возвышенной любви. Она потеряла ориентацию во времени, хотя еще автоматически отвечала Ксении на какие-то вопросы, затем жадно возвращалась к его губам, будто хотела утонуть в бездонном поцелуе. Алиска отключила на время рассудок от тела, которое своей бабочкой соединилось с его обнаженной плотью и затрепетало в унисон трепыхающемуся сердечку…
Через девять месяцев Алиска родит мальчика, который станет первой мужской особью в их бабской родословной.
Конечно, сейчас она не ведала своего будущего, лишь восхитительное наслаждение захватывало всю ее природу, она плыла по теплому первобытному счастью и постанывала неосознанно, а он закрывал ей рот то влажным поцелуем, то крепкой ладонью. А потом ее дыхание перехватило спазмом, все тело стало внезапно горячим, Алиска произнесла короткое «А!», будто звякнул колокольчик, вознеслась к поющим ангелам, но ох как скоро, как скоро вернулась, постепенно складывая быстрое дыхание и рассудок в непрочное равновесие. Она заметила, что и Эжен тяжело дышал, лежа горячей щекой на ее груди. Алиска крепко обняла своего принца и жалобно попросила:
– Не уезжай!
– Я не могу, – шептал он в ответ.
– Как же ты меня оставишь, после всего…
– Ты останешься обновленной и будешь помнить меня всю жизнь.
– Ну я же люблю тебя! – Девочка все крепче обнимала юношу, словно думала, что таким способом сможет его задержать в своей жизни.
– Первая любовь всегда коротка. Она и должна быть такой. Либо ты запомнишь ее не слишком счастливой, либо она станет для тебя путеводной звездой. Все, что с тобой произойдет в жизни, ты будешь мерить по этому первому чувству!..
– Ты Иисус?
– Кто?
– Я имею в виду – ты Иисус Христос?
– Кто это?
– Как кто?! Это Бог!
– Нет, – уверенно ответил Эжен. – Я точно не Бог.
– Так кто же ты?
– Я… Я не знаю… Я знаю, что мне надо в Москву!
Она потом долго плакала, не как маленькая девчонка, а по-взрослому, украдкой утирая слезы, а он долго глядел в огромное небо или не в него, а в прострацию устремлял свой взгляд.
Они просидели молча до самого утра. Алиска слышала, как бабка Ксения, скрипнув дверью, начала свое путешествие во Владимир.
– Скоро? – спросила девочка.
– Да, – ответил сухо Эжен, и Алиска поняла, что он больше не с ней, что принц уже в дороге, а она осталась навсегда одна.
– Тебе нужна одежда.
– Да.
– У Ксении в шкафу висит. Осталась от какого-то ухажера двадцатилетней давности.
– Ага…
– Но без денег тебе никак! – Алиске было больно от такой смены настроения Эжена. Но странно: она не злилась и не расстраивалась, каким-то образом понимая, что у принца своя миссия, а у нее своя. Принесла одежду: – Примерь!
Пока молодой человек одевался, девочка достала из-под кровати копилку в виде грозной совы и грохнула по ней молотком. Эжен вздрогнул и обернулся:
– Что это?
– Это деньги. Без них тебе не добраться даже до Владимира.
– Ах да…
Молодой человек, одетый в черную рубашку, черные брюки и черное пальто до пят, наклонился над черепками и принялся собирать монеты. Он укололся и сунул палец в рот, останавливая кровь. Как она любила его в эту минуту! Алиске показалось, что больше никогда в жизни ее сердце не сможет быть способно на такое мощное, пронзительное чувство. «Брошусь в прорубь», – решила она.
Собранные деньги он сунул в глубокий карман пальто, затем обулся в черные ботинки с острыми носами. Разглядывая себя в зеркало, позволил Алиске расчесывать его черные волосы, пока они не улеглись волнами на воротник пальто.
– Хахаль Ксении работал в Судогде, в похоронке… Ничего?
– Все отлично. – Эжен повернулся к девочке и поцеловал ее в губы. В этом поцелуе не было страсти, тем более любви, так целуют тех, кто стал для целующего безразличным, так целуют человека, которого больше не увидят… – Прощай!
Вдогонку она сообщила, что рыжий Шурка должен сейчас ехать в Судогду, он подвезет его: скажи, мол, родственник Алисы…
Он быстро уходил от Алискиной избы по хрустящему снегу. Стремительная походка говорила о его целеустремленности, длинные черные волосы развевались на ветру.
– Демон! – прошептала Алиска вслед. – Демон!..
4Проснулся…
Почесался…
Продолжаю…
Имя мальчику придумала мать, учительница английского, назвав Арсением, отчество выдумывать необходимости не было – как и положено, оно досталось от отца. Имя, которым кликали инженера Иратова, – Андрей. Так что в целом получился Арсений Андреевич Иратов, 1960 года рождения. Сразу после появления на свет Арсений Андреевич сделал такое лицо, как будто предчувствовал, что быть ему миллионером.
Совершенно не имеет смысла останавливаться на детстве Иратова. Все как у всех, лет до пятнадцати, когда в Арсении вдруг проявились красота лица и редкая манкость во всем его обличье для девиц, как старше, так и младше годами. Иратов пользовался этим даром, уже годам к семнадцати насытившись женским полом до избалованности.
В институте молодой человек имел отношения параллельно с пятью, а были времена, когда он умело тасовал до семи девушек, заодно влюбив в себя проректора по учебной части.
Ему нравилось проводить ночи со Светланой Ивановной. Проректорша была в том самом возрасте, когда цветок еще полон сил и красоты, но ощущается в нем некий легкий надлом на самом пике цветения, после которого начинается едва уловимое увядание. И в начале стремительного падения ощущаешь такую сладость, такой пряный запах от лепестков…
Другие девицы Иратова все как одна обладали упругим телом, были жадные и ненасытные, как подростки, набрасывающиеся на мороженое. Он и таких привечал, но однообразность наскучивала, утомляла к первой трети ночи. Иратов уже во сне мечтал о том, что проснется – а партнерши как будто и не было.
Со Светланой Ивановной все было по-иному. Женщина никуда не торопилась и студенту своему предлагала не спешить.
– Все будет! – обещала она, заглядывая ему в глаза. Запутывалась теплыми пальцами в черных, как деготь, волосах. – И время всему свое наступит, – и прядь на пальцы завивала локоном.
Она ему готовила. Просто и вкусно. Приводила в порядок одежду, чинила и гладила, мягко поучая, что мужчина должен следить за своим гардеробом, тщательно подбирать вещи – если, конечно, средства на них имеются.
– Главное, ни на кого не быть похожим! Пусть просто, но со вкусом. Ну и не петрушкой все же!
Была чуть-чуть замедленна как в движениях своих, так и в мыслях. Иратов рассматривал ее в первых лучах солнца, и казалось, что женщина плывет, «выступает, словно пава», как сочинил Пушкин.
Как медленны движения ее, будто парит…
Он читал ей наизусть в подлиннике стихи английских поэтов: Мильтона, Китса и, конечно, сонеты Шекспира.
Он ни разу не захотел убежать от Светы среди ночи в юношескую жизнь, всегда досыпал до позднего утра, если случалось на выходные, открывал глаза и встречался с темными, чуть влажными глазами любовницы.
– Что? – спрашивал.
– Ничего, – отвечала.
– Что-то случилось?
– Нет, просто смотрю на твое лицо.
– Зачем?
– Ты красивый…
– Ты тоже красивая, – шептал юный любовник в ответ.
– Я знаю…
И вновь она гладила его волосы, а он дышал взволнованно – и наполнялся…
Он подарил ей дорогую французскую ночную сорочку на 8 Марта, чуть большего, чем нужно, размера, чтобы, когда Света склонялась над ним, украдкой смотреть в шелковый вырез и видеть ее грудь.
А потом Света, Светлана Ивановна, вышла замуж за доктора наук, путешественника А. В. Грязева, известного денди, и очень скоро оставила Советский Союз.
Арсений Иратов много переживал и сам удивлялся этому незнакомому чувству потери, которое раньше, казалось, у него отсутствовало вовсе. Пытался даже блевать, чтобы вырвать это мучительное ощущение.
Через полгода в почтовом ящике он нашел извещение о посылке из Конго. Вертел его, понимая, что от Светы, разглядывал нервно и в извещении нашел лишь одно: «Увяла».
Арсений хотел броситься в аэропорт, он был уверен, что Свете плохо с Грязевым. Но что он мог сделать тогда, восемнадцатилетний мальчишка, – просто домчаться на попутке до Шереметьева и под подозрительными взглядами знакомых милиционеров ретироваться восвояси?
Получив в почтовом отделении маленький посылочный ящик с сургучными печатями, Иратов долго не решался его вскрыть, домой не поднялся, а, сидя на спинке лавочки, нервно курил, наблюдая за мигающим светофором… К двухтысячной желтковой вспышке продрог до костей, взбежал на пятый этаж своей хрущевки и, не поздоровавшись с родителями, закрылся в своей комнате. Ящичек стоял на полу, а молодой человек, сидя на раскладном диване, продолжал курить одну за одной, пока наконец решился…
В ящике под тонкой несоветской бумагой находился Светин запах, точнее – подаренная им французская сорочка, пахнущая Светой. Кроме возвращенной вещи, в посылке ничего не было, даже коротенькой записки.
До поздней ночи Иратов, уткнувшись носом в сорочку, все вдыхал запах Светы, до нижних корешков легких, до боли, а потом, разозлившись, отбросил ее в дальний угол комнаты, прошипел «сука, сука» и заснул…
Несколько месяцев студент-второкурсник Арсений Иратов надевал Светину сорочку на всех своих упругих девиц и спал с ними жестко, будто мстил ей. Волейболистки, гэтэошницы, комсомолки – все восхищались истовостью молодого человека, им было плевать, что в душе Иратова, лишь его дикий напор и пики оргазмов волновали активисток.
– Давай, Иратов! – вопила нападающая волейбольной команды института Катька. – Гаси!!!
– Мама дорогая!!! – восхищалась секретарь комсомольской организации Шевцова. – Да я тебя в партию рекомендую!
– А еще можешь? – Ну, это Мыкина с пятого курса обычно будила в пять. Мастер спорта по плаванию. – У дельфина такой же большой, как у тебя!
– Ты была с дельфином?..
А когда запах иссяк, Иратов закинул сорочку на шкаф и забыл про Свету.
Учился и пользовал всех, кто женского пола, до полусмерти.
Лишь через несколько месяцев, листая в парикмахерской журнал «Турист», Арсений остановил взгляд на фотографии, на которой был запечатлен мужчина средних лет, лицом похожий на Азнавура. В рубашке с засученными рукавами, в шортах, поджарый и жилистый, он позировал на фоне египетской пирамиды. А рядом с ним, опершись на сложенный солнечный зонтик, стояла она, Света. И подпись: «Доктор исторических наук, путешественник А. В. Грязев с супругой». На фотографии следом – прием в Географическом обществе Москвы, и тот же Грязев с бокалом шампанского широко улыбается на камеру. «А. В. Грязев вернулся в СССР, сделав ряд уникальных открытий».
Номер журнала был свежим, и Иратов вдруг понял, что она в Москве.
Он бросился к ней. Не дожидаясь автобуса, бежал быстрее мысли, от напряжения мышц верхняя пуговица на рубашке не выдержала и выстрелила в сторону, а он уже у подъезда, через пролеты лестницы на седьмой этаж, возле ее двери, чуть лбом не ткнулся. Заколотил кулаком так, что чуть с петель не сорвал.
– Открывай! – кричал.
Она открыла. Его Света.
– Что ты, милый? – У нее не изменился голос, или показалось. И убаюкивающая манера напевности вдруг сделала его искривленный рот безмолвным. – Что ты, милый? – повторила она, гладя его по голой груди. – А где же пуговички?
Он лишь хватал ртом воздух и, прохрипев: «Света…», набросился на нее и потащил к постели.
А потом они любили друг друга. А еще позже сидели на кухне, голые. Света рассказывала, что Грязев сейчас на своей квартире, что они вместе провели незабываемое время, что, может, пора заводить детей.
– Господи! Сколько же я видела! – тараторила она. – И пирамиды, и город ацтеков, Китайскую стену, Софи Лорен и Эйфелеву башню!.. А как Грязев разбирается в вине и моде!..
Напевность из ее голоса исчезла. Он почти не слушал ее. Шевелил, словно охотничий пес, ноздрями, пытаясь обнаружить, отыскать хоть молекулу Светиного запаха, но то ли французские духи его убили, то ли еще что. Света активно жестикулировала, восклицала восторженно, а он засмотрелся на ее голую, слегка опавшую грудь…
Он понял, что больше не любит ее.
И правда – увяла…
Удивленный, он ушел, сославшись на занятость, обещая забежать на неделе, вернулся домой, достал со шкафа шелковую сорочку и выбросил в окно, как ненужную тряпку. Вещь повисла на дереве и до зимы с ее протяжными ветрами болталась старым флагом любви и бешеного секса, а в декабре исчезла. Видать, кому-то понадобилась.
Кстати, года через полтора Грязев не вернулся из Штатов, попросив у американского правительства политического убежища. Света осталась одна с годовалым ребенком на руках, почти без средств, презираемая всем подъездом дома, в котором жила. И не за то, что она жена предателя, а за брошенность свою. Знать, такая баба хорошая, коли бросили, как собачонку при переезде…
Здесь история про Иратова и Свету завершается. Казалось, она не оставила следа в молодой, полной перспектив жизни Арсения, но через долгие годы… Кто знает, что с ним случится через годы…
Оканчивал Иратов МАРХИ, собираясь стать архитектором и построить что-нибудь стоящее в Москве, ну и, конечно, в мире, как молодой японец Кензо Танге. Грезил стать новым Иофаном для столицы… Но на четвертом курсе втянулся в спекуляцию инвалютными чеками, которыми можно было отовариваться в спецмагазинах, торгующих одеждой и техникой западного производства. В этой трудной и опасной деятельности молодой Иратов преуспел изрядно. Одеваясь как пижон, он с утра появлялся возле валютных магазинов и покупал за рубли американские доллары, немецкие марки и французские франки. Копил, решив во что бы то ни стало покинуть СССР и стать архитектором мирового уровня. Черт с ним, с Иофаном. У него не было серьезных политических мотивов, только мощное желание создавать красивое, жить в этом красивом, и было оно столь страстным, что побеждало страх перед тюрьмой. Он очень хорошо понимал, что рискует свободой, почти под расстрельной статьей ходит. Но не боялся. Пан или пропал!