— Все с тобой ясно, адепт, — негромко сказал Хурру сам себе и двинулся к книжным полкам, таившимся, как и в любой лаборатории, за специальной ширмой в дальнем конце комнаты.
Все и впрямь было ясно. Звуки, которые привели сюда августала, звуки, которые в точности воспроизводились сейчас, сыграли свою предательскую роль. Они указали ректору путь к месту преступления и больше были не нужны.
— Убери спиртовку, — приказал Хурру, не оборачиваясь, и остановился перед полками, разглядывая книги. Потом вытащил одну из них, с непонятным сожалением взвесил в руке и вернулся к лабораторному столу.
— Рассказывай подробно, — сказал он, приветливо глядя на Халлетона. Как ты это придумал, зачем придумывал, кто тебе помогал и почему именно мельничка? А главное — что ты собираешься делать с этой штукой дальше.
Халлетон совершенно по-крестьянски провел тыльной стороной ладони по волосам, словно сдвигая шапку на затылок. Только шапки на месте не оказалось.
— Ну, как придумал… — задумчиво начал он. — Да очень просто, сан, смотрел я как-то на полигоне на камень… полевая практика была, петрификация и депетрификация в реальных погодных условиях, знаете…
— Шестой курс, весенняя сессия, — кивнул Хурру.
— А вел практику сам Кабаль, понимаете? Ну, он для начала и влепил полную разминку — мы вшестером работаем с камнем против него, а он отбивается. Да еще лениво так — силищи-то у Кабаля дайте боги всякому, сами знаете.
Хурру знал и это. Он знал даже больше. Полный запас внутренней энергии светлейшего сана Мирти Кайбалу, прямо в глаза прозванного восхищенными студиозусами «Кабаль», превосходил всякие пределы воображения ученика седьмого курса как минимум впятеро. Воистину Кабаль. От «эн каббаль» — гений стихии, великий мастер, всемогущий дух. Еще Хурру знал, что однажды, недавно — лет двадцать назад — Мирти спьяну поругался с каббалем северных бурь, Могошем Сокрушителем, и полез драться. Растащить их не удалось, поэтому Мирти надраил Могошу тонкую составляющую лицевой ауры до ихора и заставил извиниться неизвестно за что. Восстановление разрушенного квартала оплатил король Каэнтор из казны, но в личной беседе убедительно попросил Кайбалу больше так никогда не делать. Воистину Кабаль, что и говорить…
— Ну и вот, тут Кен Латин придумал такую штуку: окаменил он, значит, воздух у Кабаля над головой. Большой, знаете, объем он взял — воздух хоть и сжимается при этом, а все равно здоровенный валунище получился. И Кабаль даже сразу не понял, что стряслось, и просто этот камень у себя над маковкой задержал. А уж потом глянул вверх, засмеялся и обратно в воздух его распустил. И поставил, кстати, Латину золотой за практику, а остальные — ну, в общем, по-разному, но больше серебряного никто не получил. И вот в тот самый миг, когда Кабаль камень над головой придержал, я в первый раз и подумал — это же сила, просто мощный поток силы. И может она многое-многое — камни поднимать, руду плавить, жернова вертеть. Но силой, направленной заклинанием, может управлять только человек, владеющий Искусством. А вот если бы придумать что-то такое, чтобы этой силой мог управить любой — тогда какое бы облегчение для народа вышло? Подумал я так и сразу забыл, потому что практика ведь, полигон… А потом смотрел на костер вечером и снова вспомнил. Вот, думаю, это ведь тоже сила? И энергия почем зря в небо уходит. Вот бы ее заставить мельницу вертеть! Почему мельницу?.. Наверное, потому, что зерно всем молоть нужно, а мельник дорого берет. Мать у меня с этими жерновами каждый день, считай, надрывается, а что еще делать? Я и решил, что перво-наперво заставлю огонь на мельнице работать. Потом долго думал, сан, очень долго. Огонь ведь напрямую работать не хочет без заклинаний. Пришлось искать сочетание, да еще всех пяти стихий — но теперь-то, видите, как славно получилось? Огонь направляет воду к воздуху, заставляя двигаться металл, а уж тот вращает камень! Хорошо, правда?
— Неплохо, — сдержанно отозвался Хурру, — и это все — ты сам?
— Конечно, сам, — уже не скрывая гордости, сказал Халлетон. — Это же матери подарок! Как же можно, чтоб не сам?
— Это хорошо, — мерно сказал Хурру и одним взмахом ладони запечатал дверь в лабораторию. — Это очень-очень хорошо.
Второй взмах превратил крыльчатку вместе с мельничкой в серебристый прах, медленно оседающий на стол.
— Это значит, адепт Халлетон, — продолжил ректор, аккуратно поднимая колбу в воздух и нежным движением мизинца направляя ее к стеллажу, — что наказан будешь ты один, и что зараза скудомыслия не распространилась по нашей Академии.
Халлетон сжал кулаки, как будто был готов броситься на августала.
— Почему зараза? — глухо спросил он. — Зачем вы ее сломали, сан? Как вы могли? Это же матери!
— Хвала всем богам, твоя мать никогда не увидит подобной штуки, холодно сказал Хурру. — Иначе она могла бы решить, что с ней жить гораздо удобнее; и очень огорчиться, даже рассердиться на тех, кто не позволяет таким конструкциям существовать.
— Почему не позволяет? — Теперь Халлетон был готов расплакаться.
— Вот, — ректор бережно протянул молодому адепту книгу. — Смотри сам. Страница восемьдесят девятая.
— «Реторсирующие конструкции и деграданты», — умирающим голосом прочитал Халлетон на обложке. — Это… разве?..
— Читай сам, — Хурру отвернулся. — Кстати, увидишь, где ты ошибся. И не один раз. От сопла до крыльчатки у тебя пропадала большая часть энергии. Сразу на выходе из пароотводной трубки у пара резко падает давление, соображать же надо! Сколько у тебя по энергетике, юный балбес?
— Медный штрих, — едва слышно проговорил Халлетон, лихорадочно листая книгу.
— Стипендии, ты, значит, не получаешь, — отметил Хурру. — И вообще проскочил на грани отчисления. Факультатив по аккумулирующим артефактам ты хотя бы брал?
— Времени не было, — прошептал адепт. — Вот? «Паровые турбины и паровые котлы»… Ой!.. Вот гадство-то какое!
Он потрясенно опустил книгу и грустно посмотрел на ректора.
— Значит, не я это придумал, — тоскливо сказал он.
— Ты, — с сожалением сказал Хурру. — И ты — тоже. Правда, придумал ты очень плохо, но если бы у тебя было время, а главное — если бы ты лучше учился, ты мог бы ее изрядно усовершенствовать.
Августал подошел к установке Вула и вставил колбу на место.
— Благодарю, почтенный Хурру, — с истинным облегчением в голосе сказал аппарат. — Я был крайне неравновесен в амплитуде витала.
— Будь благословен, — Хурру осенил аппарат знамением Благоденствия. Ты, адепт, к тому же причинил мучения полуживому созданию и ничуть не позаботился о нем. Ты разве не видишь разницы между творением Вула и обычной спиртовкой?
— Мы еще не проходили Вуловы теоремы, — обреченно сказал Халлетон. И потом, когда я вынул колбу, я на всякий случай у него спросил…
— Когда вынул колбу? — Хурру невесело засмеялся. — Ты совсем плох, мой мальчик. Как ты думаешь, можно тебе оторвать голову, а потом спросить, не больно ли тебе?
Халлетон покраснел от злости и упрямо сказал:
— Все равно, можете наказывать. Теперь я знаю, что магия только для королей. А мне плевать. Я найду такую силу, которая будет служить ремесленникам и крестьянам. И посмотрим, что вы сделаете с вашими запретами. Почему вы запрещаете паровые конструкции, сан? Боитесь потерять кресло под задницей? Конечно, кому будут нужны маги, если все, что они умеют, сделают машины! Сделают быстрее, лучше, и кобениться не будут! Звезды пло-охо стоя-ат! — гнусаво передразнил он кого-то. — Для паровой турбабы звезды всегда стоят хорошо!
— Турбины, — с медовым ядом в голосе сказал Хурру. — Ты смел, и это хорошо… было бы. Для другого. Для тебя это очень плохо.
— Это еще почему? — подозрительно спросил Халлетон.
— Ты не сразу откажешься от своих глупостей, — сочувственно сказал Хурру. — Несколько лет… э-э… тридцать четыре года тому назад одного такого, как ты, пришлось даже казнить. Было очень жалко.
— Казнить? — ошеломленно переспросил Халлетон. И тут же добавил с каким-то торжествующим нажимом: — Боитесь, значит!
Хурру огорченно покачал головой.
— Очень плохо, адепт. Ко всем своим прочим бедам, тебя еще и угораздило принадлежать к тому типу людей, которые при угрозе бросаются вперед очертя голову, наивно полагая, что терять уже нечего. Терять всегда есть что, молодой Халлетон. Даже мертвый может еще много чего потерять. А те, кто бросается вперед, не рассчитывая последствий, почти всегда теряют больше, чем было необходимо. Ну хорошо, адепт. Сейчас я уйду, а ты останешься здесь. Надолго останешься. Так что если у тебя есть, что мне сказать — поторопись, сделай милость.
— Я хочу только получить ответ, — набычившись, сказал Халлетон. Почему такие конструкции — и другие, им подобные — оказались под запретом? Почему они считаются ре… реторсирующими? Почему вы скрываете саму возможность их существования от людей? Что плохого в том, чтобы человеческий труд был облегчен, насколько это возможно?
— Я хочу только получить ответ, — набычившись, сказал Халлетон. Почему такие конструкции — и другие, им подобные — оказались под запретом? Почему они считаются ре… реторсирующими? Почему вы скрываете саму возможность их существования от людей? Что плохого в том, чтобы человеческий труд был облегчен, насколько это возможно?
— Разве ты не знаешь Декрета о механистике? — спросил Хурру.
— Декрет я знаю. Но я хочу знать, почему он был принят, и почему в такой форме?
— Вы это проходили, — устало сказал Хурру. — На пятом курсе. Вспомни.
— Проходили мы какую-то чушь, сан. Бред пьяной совы. После Континентальной войны, дескать, механистика была предана запрету и забвению, как средство производства чудовищных орудий смерти… чтобы никогда не повторилась трагедия Безлюдных земель… но ведь все это ерунда, сан! Люди воюют, как всегда воевали, уничтожают друг друга и по одному, и сотнями, и тысячами, и ваша магия… — он осекся.
— Ого, ты уже говоришь «ваша», — небрежно заметил Хурру. — Быстро развивающийся психоз антагонизма. Но ты продолжай.
— Магия тоже убивает, — зло сказал Халлетон. — Почему же нельзя делать механистические конструкции?
— А вот почему, — сказал Хурру и шагнул к спиртовке. Взревело пламя. Левой рукой ректор извлек из воздуха обычную колбу с водой, потом прошептал что-то, и на его ладони появилась тяжелая пробка с металлическим сердечником. Хурру плотно закупорил колбу и положил ее на верхнее кольцо спиртовки, прямо в огонь. Но не так, как обычно ставят колбу на подставочки, а завалив набок — горлышко посудины оказалось направлено почти горизонтально.
— Убей меня, — сказал он будничным тоном.
— То есть? — не понял Халлетон. — Что значит «убей»?
— То и значит. Вспомни какое-нибудь заклинание, приводящее к смерти, и употреби его. Простое Преобразование, например. Преврати мое сердце в кусок льда. Или добавь цианидов в кровь. Придумай что-нибудь сам, наконец.
— Ага, — засмеялся Халлетон, — как же. Вы меня еще в эфире перехватите и зажмете. Если не инверсируете. Или вообще рефлектор поставите. Вы же сильнее, да и опытнее намного.
— Значит, не убьешь? — без удивления подытожил Хурру.
— Не смогу, даже если бы захотел, сан. Разве что вы поддадитесь нарочно. Только ведь на такие заклятия не поддаются.
— Очень хорошо, — весело сказал Хурру. — Тогда убей ножом. У тебя есть нож, адепт? Если нет, то наколдуй, я подожду.
Вода в колбе закипела.
— А толку-то? — подивился Халлетон. — Во-первых, вы за щитом, сан. У меня сил не хватит ножом щит пробить. Разве что серебряным? Во-вторых, вы меня парализуете… да к чему все это? Сан, вы прекрасно знаете, что мне вас не одолеть — ни ножом, ни словом.
— О! — августал был доволен. — Я-то знаю, а вот ты откуда знаешь? Ведь я старик, а ты молодой, здоровый, талантливый…
— Так то я, а то вы, — назидательно сказал Халлетон. — Кабы у меня было ваше умение, так чихать бы мне было на возраст.
С оглушительным грохотом пробка вылетела из горлышка колбы. Адепт вздрогнул. Пробка стремительно врезалась в противоположный стеллаж, круша штативы и пробирки. Опрокинулся тяжелый дисперсионный экран.
— Ни фига себе, — пораженно сказал Халлетон.
— Именно ни фига себе, — согласился Хурру, гася спиртовку. — Видишь ли, мальчик, такому паровому метателю чихать на мои способности. Он не понимает разницы между мной и тобой, он железный.
— Да-а… — Халлетон покрутил головой, явно находясь под впечатлением от увиденного.
— Но это очень простая и маломощная конструкция. Можно создать метатели, которые будут выбрасывать чудовищные массы металла на огромное расстояние и с поистине невероятной силой. Это несложно, и управлять ими может любой необразованный мужик. Боги создали всех людей разными, но конструкции снова уравнивают их против воли богов.
— Получается, это… святотатство? Ну, кощунство? — неуверенно спросил Халлетон.
— Если бы все было так просто, — задумчиво сказал Хурру. — Нет, в том-то и дело, что никакое это не кощунство и не святотатство. Боги допустили возможность создания конструкций, а может быть, и специально сотворили ее в искус нам. И дело даже не в том, что толпа идиотов с метателями может затравить искусного мага и убить его. С этим еще можно кое-как справиться, хотя и нелегко. А дело именно в том, адепт Халлетон, что конструкции, созданные с применением мастерства механистики, чрезвычайно облегчают труд людей.
— Я не понимаю, — честно признался Халлетон.
— Возможно, ты не сразу поверишь, но можно создать конструкцию, которая будет выполнять некоторую последовательность действий снова и снова, не требуя вмешательства человека. Или почти не требуя.
— Отчего же не поверю? — возразил Халлетон. — Даже легко. Вот ткацкий станок, к примеру, ежели к нему турбину прикрутить…
— Тем лучше. Так вот, адепт, беда механистики не в том, что она идет против заветов богов — с богами можно договориться. А в том, что ее применение необратимо разрушает душу смертных.
— Все равно не понимаю, — Халлетон потер лоб. — Ну что плохого?..
— Да ничего плохого! — рявкнул Хурру. — Не в конструкции дело, понимаешь, болван?! А в людях! Ну-ка, повтори основу научного метода!
— Э-э… — Халлетон поднатужился. — Сходные условия порождают сходные явления. Ни один процесс не может быть повторен с абсолютной идентичностью. Максимальная конвергенция процессов ведет к максимальной конвергенции результатов.
— Ты понимаешь, что это означает на практике?
— Да чего ж тут не понять? — Халлетон был искренне озадачен. Всякая вещь уникальна, сан, и другой такой не сделать. Даже если их форма, функция и материал одинаковы, они различаются по возрасту — хоть на долю мгновения, по положению в пространстве — а совместить в одном месте два объекта нельзя… да по чему угодно они различаются!
— И всякий человек уникален?
— Конечно, сан. Уникален и неповторим.
— А теперь представь себе, мальчик, конструкцию, которая делает… ну, скажем, стаканы. Тысячи стаканов. Миллионы. И в каждом доме уже есть десяток таких стаканов. Но конструкция продолжает их делать — на случай, если у кого-нибудь стакан разобьется. Или если кому-нибудь захочется иметь их два десятка.
— Фу, мерзость какая! — Халлетон поежился. — Скучно ведь!
— Ты делал такую же или почти такую установку сам. Но кстати, ты делал ее своими руками. Почему, адепт, повтори? Вслух повтори!
— Потому что это было для мамки, а такое лучше делать самому, четко сказал Халлетон. — Чтоб с добром в руках… тогда и в вещи добро будет. А наилучше, чтоб своя кровь сделала: тогда с ней работать легко. И душа радуется, и дело спорится.
— А если твою мельничку сделала конструкция? Сто тысяч одинаковых мельничек? И у всех в доме есть такая мельничка? Это плохо?
— Да не плохо, — Халлетон страдающе озирался, как будто искал поддержки у кого-то, стоящего за спиной. — Не плохо это, сан. Только души в них не будет, в таких мельничках. И, сталоть, мука будет неживая.
— А потом — и хлеб будет неживой? — напрямую ударил Хурру.
— Да уж конечно.
— И что же будет с человеком, евшим такой хлеб?
Халлетон долго молчал.
— Не знаю, — наконец выдавил он из себя.
— А я знаю, — жестко сказал Хурру. — Человек, живущий в таком же точно доме, как у соседей, в мертвом доме, построенном мертвой конструкцией, едящий с мертвых тарелок мертвую еду, пьющий из мертвых кружек мертвую воду, носящий мертвую одежду и спящий в мертвой постели, становится мертвым человеком. Хотя и выглядит почти как живой.
Халлетон тяжело опустился на пол и обхватил руками голову.
— Вот как, значит, — безжизненно сказал он.
— Потом становится еще хуже, — Хурру не собирался его щадить. — Потом человек, глядя на мириады одинаковых внешне вещей, которые по сути одинаковы в одном — все они мертвы…
— Оу!.. — Халлетон с силой ударил себя в лоб.
— …решает, что в мире существует истинная идентичность. Конечно, он, скорей всего, и не знает таких умных слов, но суть представляет себе именно так. Потом он делает следующий шаг. Если все в природе можно унифицировать, то и людей тоже можно, ведь правильно?
— Как это? — Халлетон поднял голову.
— А очень просто. Все люди равны, говорит он, как стаканы. И значит, все одинаковы. И значит, взаимозаменяемы. Как стаканы. Ежели какой разобьется…
— А я, когда мальцом был, — горько сказал Халлетон, — чашку разбил. Свою. Любимую. С синим цветом среди листков. Плакал, сан, просто ужас. Из нее так было пить сладко… никогда другой такой не встречал. А как смог вот недавно… ну, на четвертом курсе, регенерация и реставрация… попробовал ее вернуть — и не сумел. Что-то из памяти ушло, видно. А чтоб ее, чашки, собственную память попользовать — скажем, память части о целом, ну, по парциальному принципу, так это ж черепок надобен, а где те черепки… Ох, сан, какая чашка была!