Точно так же, как и для Смольникова, между прочим… Но поскольку для нее, для Лидии, нет никакого долга выше долга перед самой собой (ну и перед семьей, перед мужем и детьми, конечно!), она должна в данном случае плюнуть на все, кроме собственного здоровья. Она и так слишком много сказала Смольникову! Довольно с него! Она жива, пока молчит о налетчиках, это же понятно. Даст описание внешности ужасного Бориски, начнут его искать, расклеят по афишным столбам объявления с его приметами – и все, страшный убийца сразу поймет, что его выдали. А кто выдал, тоже весьма легко понять. Есть еще, правда, лежащий на больничном одре Филянушкин, который, несомненно, многое видел и многое знает, он тоже мог бы дать показания… Но с этим самым Филянушкиным, которого, как выяснилось, зовут Тихон Осипович, была связана одна хитрая штуковина, одна, как любит говорить простонародье, закавыка, и эта самая закавыка не давала никакого покоя Лидии. Но она хотела понять случившееся сама, ни к кому не обращаясь, потому что не знала, как ту закавыку использовать в своих интересах и вообще можно ли это сделать. Если дело с умом повести, то можно. Но как, как именно его повести? И стоит ли так сильно рисковать? Во имя чего, главное…
– Лидия Николаевна, ради бога! – донесся до нее умоляющий голос Смольникова. – Последний вопрос! Скажите хоть что-то о внешности метателя ножей!
– Опять? – окрысился Туманский. – Лидия Николаевна, вас никто не может заставить отвечать!
– Во-первых, может, – зло повернулся к нему Смольников. – Согласно закону, лицо, скрывающее сведения, необходимые для обеспечения безопасности государства, подлежит аресту и заключению. Думаю, вы и сами не пожелаете, чтобы ваша подопечная была ввергнута в узилище. А ведь за мной не заржавеет, уж будьте благонадежны! Такая уж у нас, у сатрапов, натура зверская!
– Я… не помню, – пробормотала Лидия, обеими руками отмахиваясь от Смольникова. – Клянусь, я ничего не помню, кроме того, что главарь налетчиков обладал столь буйными кудрями, что фуражка еле-еле держалась на них. И он называл ножи козырными тузами. Всё! Больше ничего! Извините, господа!
Она проскочила между Смольниковым и Туманским, оставив их люто мерить друг друга взглядами, и почти выбежала из залы, посылая окаменелые, неправдоподобные улыбки гостям. На нее, конечно, с любопытством пялились, бородатейший Михаил Павлович шагнул наперерез с бокалом шампанского, вспомнив, видимо, свое обещание провозгласить тост за хозяйку, однако Лидия только умоляюще взглянула на него – не сейчас, мол! – и перевела дух, только когда захлопнула за собой дверь.
* * *
Гулящая девица Милка-Любка подбежала к часовне Варвары-мученицы, огляделась – не видит ли кто, – но уже смерклось порядочно, народу вокруг ни души, потянула на себя дверь. Душно, сладко пахнуло ладаном, свечами… горло стиснулось, закружилась голова.
Милка-Любка отпрянула, перевела дух. До чего свежо пахнет подтаявшим снегом, легким вечерним морозцем! До чего хорошо здесь, на улице!
Стараясь не дышать, снова просунула голову в часовню:
– Вера! Верунька, это я! Выйди-ка!
Отшатнулась, прикрыла дверь, отбежала к углу часовни. Глаза щипало.
Ничего, сейчас пройдет. Минуточка – и пройдет.
Нет, не создана она для благочестия! От одного только запаха свечей чуть не умирает. Проклята от рождения, обречена на грех…
Ну и ладно, не всем же святыми быть! Для святости Вера есть!
Дверь часовни открылась, из нее вышла черная несуразная фигура монашенки – голова вперед, спина согбенна, одно плечо выше другого, – принялась суматошно оглядываться, подслеповато моргая:
– Любушка? Ты где?
– Здесь, здесь! – помахала Милка-Любка. – Да что ж ты раздетая? Вернись, продует враз!
Монашенка послушалась, вернулась в часовню, но через минуту появилась вновь, кутаясь в кожушок. Кинулась к Милке-Любке, на мгновение припала, быстро чмокнула в розовую, яблочно-твердую, подмороженную, но такую жаркую щеку сухими губами, прижалась своей щекой – вовсе прохладной, словно бы неживой.
– Любушка, милушка, как хорошо, что ты пришла! Ну что, моя красавица, ну что, синяк прошел?
– Прошел, прошел твоими молитвами! – смеялась Милка-Любка, то прижимая к себе горбунью, то отстраняя ее и суматошно оглядываясь: не видит ли кто, как обнимаются монашенка и проститутка?
Нет, конечно, с первого взгляда никто не усмотрит в Милке-Любке примет ее ремесла, одета она просто-простенько, что твоя горничная, да только… Энск город большой, а все ж маленький: сколько раз такое бывало, что Милка-Любка сталкивалась нос к носу со своими постоянными клиентами в самых неожиданных местах! Конечно, она никогда не подавала виду, что кого-то узнала, да и мужчины делали самые что ни на есть незрячие глаза и тупые рожи строили (а как еще можно в присутствии законной супруги и невинных деточек, или сослуживцев, или друзей?). А то и впрямь не узнавали? И сейчас не узнают… Конечно, Милка-Любка боялась не за себя – за Веру. Узнают в епархии, что у монахини сестра – гулящая… Как бы со свету не сжили бедную горбунью, как бы не запретили им встречаться! Переведут в губернию, в какую-нибудь глухомань – не откажешься, но как тогда видеться сестрам? Милке-Любке, конечно, на все запреты в мире наплевать, она бы никуда не поехала, а Вера – она ведь послушная, она и впрямь послушница Божия!
– Я за всех грехи отмаливаю, – объясняет Вера. – Моя такая стезя. Все мы наказаны за грехи великие, но, может статься, после моих молитв Господь мимо адских мук путь нам укажет?
Когда сестра так говорит, Милка-Любка стискивает зубы, чтобы не начать богохульствовать. Лучшее, добрейшее на свете сердце, кроткий, светлый разум помещены от рождения в исковерканную, уродливую оболочку. Только лицо Веры осталось милым и пригожим, а в теле, чудится, нет ни одной верной линии. За что, за какие грехи Господь так наказал ее еще до рождения? Или метил в сестру-близнеца, которой суждено было сделаться сосудом греха? Метил в Любку, да она небось повернулась в тот миг, она вообще вертушка, – вот Господь и промахнулся, не в ту вонзил свой карающий перст…
Как-то раз, допьяну напившись и дойдя в злобе на судьбу до самого края, Милка-Любка открыла сестре все свои мысли и обвинила себя, а заодно и Господа в болезни Веры. Мол, страдает она за грехи сестры, а Бог – он не столь уж всевидящ и всемогущ, как кажется. Иначе ткнул бы перстом поточнее!
После этих слов сестра некоторое время молчала, потупившись, потом глянула в ожесточенное, залитое слезами, но такое красивое, такое пригожее лицо Милки-Любки – и улыбнулась с усилием:
– А почем ты знаешь, каких грехов я натворила бы, когда б Господь мне путь не пресек? Нет, думаю, не промахнулся он, а туда попал, куда метил. Он меня смирению учил, да ученица я дурная. Ты же знаешь – черно в сердце моем! Змея лютая в нем гнездо свила.
«Змея лютая» в понимании Веры – ее любовь к Мурзику…
Милка-Любка Мурзика на дух не переносила. Все в нем было отвратительно ей, хотя на чужой, не столь пристрастный, взгляд, он собой – красавец писаный. Девки при виде его млеют, чуть ли не наперебой валятся, юбки задирают – знай подходи да выбирай. Даже диво, что в этакого добра молодца превратился худенький заморыш в драных штанах, сормовское отребье, мелкий воришка и хулиган, отъявленный матерщинник и богохульник!
Мурзик бессердечен, бездушен, злобен и холоден. Так думает Милка-Любка.
Ему от рождения дано было доброе сердце, он был бы милосерд и великодушен, если бы не злые люди. Жестокость его, лютость – просто обида на людей, которые принесли ему столько горя. Вот он им и мстит. Так думает Вера.
Кто из сестер прав?
Да обе правы, наверное…
– Ну что, Верушка, много ли народу в часовне нынче было?
– Да не особенно. Ой, ты знаешь, приходила нынче одна баба, перед всеми иконами свечки поставила и даже перед той, где Страшный суд изображен. Прямехонько перед диаволом поставила! – При звуке имени врага рода человеческого Вера и Милка-Любка торопливо перекрестились. – Я говорю, тетенька, что ж ты делаешь?! Зачем нечистому свечу ставишь? А она говорит: «Эх, родимая, да разве ж я знаю, куда попаду после смерти? Вдруг я у него буду?!»
Милка-Любка так и зашлась в хохоте, однако про себя подумала: «Какая тетка умная! Но насчет нее еще неведомо, а я-то вот точно у него буду, надо и мне ему свечечки ставить…»
– Верушка, – свернула она с неприятных мыслей, – а приходила ли к тебе недельку или две назад девушка?.. Ну, такая пригоженькая, в серой шубке, серой шапочке, глаза тоже серые, юбка в клетку такая… – нацеловавшись с сестрой, спросила Милка-Любка.
– Любань, ну что ты! Есть мне время на юбки да на шубки смотреть! Больно надо! А что той девушке надобно было?
– Верушка, – свернула она с неприятных мыслей, – а приходила ли к тебе недельку или две назад девушка?.. Ну, такая пригоженькая, в серой шубке, серой шапочке, глаза тоже серые, юбка в клетку такая… – нацеловавшись с сестрой, спросила Милка-Любка.
– Любань, ну что ты! Есть мне время на юбки да на шубки смотреть! Больно надо! А что той девушке надобно было?
– Ну, помолиться, видать…
– Любань! Ты опять народу голову морочишь, молебен-де и свечка в часовне Варвары-мученицы помогают милого причаровать?
– Никому я ничего не морочу, – равнодушно отвернулась Милка-Любка. – Да и почем ты знаешь, вдруг и впрямь помогают?
– А тебе молебен больно помог?
– Ну, таким, как я, наверное, ни Бог, ни Варвара-мученица вовсе не помогают.
– А мне почему не помогли? – чуть слышно шепнула Вера.
– Тебе? – Милка-Любка с ответом не замедлилась ни на один миг: – Да потому, что и Бог, и матушка Варвара, чай, не слепые! Видят, что у тебя сущая блажь и ума повреждение. Разве ж мыслимое дело – Мурзика любить?! Оттого и не помогают тебе, что не должна ты его любить, не должна, доведешь себя до погибели!
– А вот и нет. Я погибшей родилась, жила, в три погибели согнутая, пока его не встретила. Пусть у меня по-прежнему горб на спине – я больше не живу согбенная, я распрямилась!
Милка-Любка хотела сказать сестре, что Мурзик – как раз такой камень, который любого человека в три погибели согнет, будь он не горбат от рождения, а прям станом, словно корабельная сосна, однако пожалела Веру и смолчала. Перевела разговор:
– Значит, не припомнишь ту девушку?
– Да ты знаешь, – вдруг задумчиво улыбнулась Вера, – вроде бы что-то такое припоминаю… Говоришь, недели две назад было, да?
– Точно, а то и больше.
– Помню ее! Потому что в тот день одна смешная история приключилась. Стала я смотреть записки с именами для молебна, и вдруг вижу: «Мокко, аравийский, ливанский, мартиник…»
– Это что ж за имя такое? – озадачилась Милка-Любка.
– Да не имя! Кто-то небось в лавочку шел со списком покупок да и перепутал бумажки. Вот смеху, если это была твоя барышня!
– Да… Тогда ей Варвара-мученица никак не поможет…
– Любушка, сделай ты божескую милость, не морочь людям голову.
– Дурочка блаженная! Я же для тебя стараюсь, чтоб в твоей часовне какой-никакой доход был! – Милка-Любка с нежностью смотрела на желтое, худое – один нос торчит да глазищи светятся неземным огнем – лицо сестры. – Ведь идут к тебе девки за молебнами, всякий день идут, а значит, деньгу несут. Значит, ты у своих монашек на хорошем счету будешь!
– Умеешь ты деньги считать, что и говорить.
– Умею, – усмехнулась Милка-Любка. – Я и в своем деле все прикидываю, за каждую позицию своя цена… – И вдруг она спохватилась, с кем говорит: – Верунчик! Прости, ради Христа!
Вера сначала побелела, потом красными полосами пошла, потом пожелтела, но бранить сестру не стала. Как известно, Мария Магдалина до встречи с Христом тоже была блудницею… И Он сказал: «Кто без греха, пусть бросит камень…» И если сам не бросил, стало быть, считал – не без греха и Он сам. Так что ж тогда Вере обмирать от слов сестры?
Она опустила глаза, налившиеся слезами, и чужим голосом проскрипела, с усилием уводя разговор в сторону:
– А ну как встретишься ты с кем-то, кого обманула? Ну хотя с той барышней…
– Да ну! Навру чего-нибудь. Неужто ты думаешь, я не найду, чего наврать? Я ей уже посулила к колдуну сводить, коли матушка Варвара не поможет.
– К колдуну?! – Вера чуть ли не за сердце схватилась. – Ты что, с колдунами знакомство водишь?
– Успокойся, – насмешливо взглянула сестра. – Ни одного не знаю.
– А куда ж поведешь ту бедняжку?
– Да хоть к дяде Поликарпу! – откровенно расхохоталась Милка-Любка. – Чем не колдун по виду? Бородища есть, аж до пояса. Глаз один? Один, да и тот левый. Волосы седые? Совершенно седые. Птица ручная на плечо садится? А как же! На тарабарском наречии изъясняться умеет? Лучше его небось и сам король Тарабарский не говорит. Голову морочить горазд? Да нет в этом деле никого гораздей! Так что колдуном быть ему, и никому иному. Помнишь, он рассказывал, что изображал в каком-то представлении самоедского шамана? Вот пускай и теперь поизображает.
– Ну, как знаешь, Любань, только я тебе в таком деле не помощница, – качнула головой Вера. – Дядю Поликарпа уговаривать не стану и людям отводить глаза – тоже.
– Да у той девки небось денег куры не клюют! – рассердилась Милка-Любка. – Что ж, нам лишние гривеннички помешают?
– Это – деньги нечестные, обманом взятые, мне они не нужны и дяде Поликарпу – тоже.
– Ой, Верка… – с обидой протянула сестра. – Ну и тяжко тебе жить среди нас, живых людей… Ты ж на жизнь с закрытыми глазами смотришь! Ты что ж думаешь, те деньги, которые дядя Поликарп да Мурзик твой чуть не каждый день приносят в дом, честные? Разве ты не знаешь, что их платят за краденое добро? Мурзик ворует. А дядя Поликарп продает по надежным людям. Вот денежки и оборачиваются… денежки за людское добро, денежки за людские слезы, за горе, может, и за смерти…
– Нет! – вдруг закричала Вера, сильно прижимая к лицу сухонькие кулачки. – Ты врешь, всегда врешь! Думаешь, все такие, как твой Ремиз? Ты на Мурзика только зря наговариваешь! Он не вор. Он ради народа… ради бедных… Уходи, не могу тебя видеть больше!
Вера кинулась в часовню, но не добежала до двери, неуклюже приткнулась к красной кирпичной стенке, уткнулась в согнутый локоть, еще пуще сгорбатилась, зашлась в рыданиях, да таких мучительных и болезненных, словно сердце у нее вот-вот готово было разорваться.
– Ох, господи… – проворчала Милка-Любка. – Да пропади он пропадом, этот Мурзик! Живет, как по большой дороге скачет, одно горе от него! Надо ж такое, никогда мы с Веркой не ссоримся, а стоит про этого пакостника заговорить, так непременно до разладу доходит. Ох, как он ей мозги склеил… ради народа он… Поглядите, идейный выискался! Или впрямь? Да ну его в трубу, будь он сам Ванеев или сестры Невзоровы [26] , не стоит он Веркиных слез! Ну, Верунь, слышь… ну не плачь, а, Верунька…
И она побрела к сестре – обниматься, мириться и вместе плакаться на несправедливость судьбы, которая вечно заставляет бедных девушек любить красавцев, которые их любви не стоят.
Ни на грош не стоят, даже на ломаный!
* * *
Туманский прав: Смольников слишком далеко зашел. А она, дура, распустила язык… Нет, какая же дура!
Ну ладно, что сделано, то сделано. Глупо так волноваться. Откуда тот пугающий Бориска сможет узнать, что Лидия хоть что-то, да рассказала о нем? Он, наверное, тоже помирает от страха так же, как и она, а то и больше. Забился в какую-нибудь щель, где отсиживаются такие вот уркаганы (откуда она подцепила это слово?), прячась от преследования полиции, да так и припух там. Нет, в самом деле, что за слов она набралась! От кого? Прислуга прежнего управляющего, перешедшая по наследству новому, невоздержанна на язык, что да, то да, особенно горничная, которая прислуживает непосредственно Лидии. Двадцать раз она пожалела об оставленной в Москве Таисии, но что делать, коли та умудрилась свалиться с лестницы и переломать обе ноги… Невесть сколько лежать ей в гипсе, а потом надолго придется забыть о проворстве да быстроте. Нужно искать другую горничную, совершенно точно…
Бытовые, житейские мысли захлестнули Лидию, обыденные заботы подействовали, словно стаканчик брому. Она смогла перевести стесненное страхом дыхание, ноги и руки перестали дрожать, холодный пот высох на лбу.
Ужасно, она стала форменной невропаткой! Даже не предполагала, что способна настолько перетрусить. Вообще-то стыдно так себя вести, что подумали гости…
Ладно, черт с ними. Пусть думают, что у хозяйки сделалась внезапная мигрень, сердечный приступ, ее разбил удар, паралич, у нее ни с того ни с сего во внеурочный час начались месячные дни… Наплевать, правда, наплевать! Ничего страшного не произойдет с гостями за те четверть часика, которые Лидия проведет в своем будуаре, в полумраке, тишине, прохладе и умиротворяющем запахе мелких бледно-розовых испанских роз, которые Лидия обожала и горшочками с которыми были уставлены все комнаты сормовского дома. В ее спальне таких горшочков было восемь. Смотреть на розы, трогать их меленькие, изящные головки, дышать их ароматом…
Лидия вбежала в будуар и сразу упала в кресло, вытянувшись, нога об ногу стряхнула туфли. Каблуки слишком высоки, а носки чрезмерно узки. Неудобная обувь. Но ради моды надо страдать…
И еще дань моде – вечером приходится подводить глаза. Синие тени – особенный модерн. Лидия не накладывала их перед приемом, сочла, что в сочетании с ее тускло-синим платьем это будет чересчур, однако сейчас протянула руку к коробочке с жирной, яркой массой. Если она вернется в залу с глазами, окруженными модными синими полукружьями, женщины сразу все поймут и простят Лидию. В самом деле, от того, что ты забыла наложить косметику, и не в такую истерику можно впасть, и не так поспешно в бегство удариться!