– Успокойтесь, что с вами? Вас никто не будет ни бить, ни пытать.
– Я не боюсь. Мне срочно нужно вернуться домой. Как можно скорей! – Голос Грачевского сорвался.
– А что, боитесь, Арнольд заскучает? – с издевкой проговорил Смольников.
Грачевский несколько мгновений молчал, судорожно сглатывая, потом вдруг всхлипнул. Слезы медленно выползли из глаз.
– Давайте без театральщины, Грачевский, – ледяным голосом проговорил Смольников. – Смешно даже и пытаться нас разжалобить. Вы только того и добьетесь, что сядете в общую камеру предварительного заключения. А там будет трудненько добывать морфий. Или вы кокаин предпочитаете? Нет, думаю, все же морфий…
– Откуда вы знаете? – задыхаясь, прохрипел Грачевский.
– Ну, голубчик, я не вчера родился, – развел руками Смольников. – Такого нагляделся… более чем достаточно. У вас же совершенно клиническая картина абстиненции, ведь это так называется на медицинском языке. Кто вас на морфий подсадил? Сами разбаловались или какой-нибудь добрый человек помог? Да говорите поскорей, вы же домой спешите. Укол нужно сделать, я правильно понял?
– Да… – с усилием выдавил Грачевский. – Да, вы правы. Это началось после той трагической попытки застрелиться. Боже мой, почему я не стрелял себе в сердце, как выстрелил Иосифу?! Все закончилось бы сразу. Но нет, я остался жив… Головные боли сводили меня с ума, я не мог жить без морфия. Потом пристрастился к нему. Денег хватало. У меня не бедные родственники. Были, да, были деньги. Потом их не стало. Я слишком много вытянул из своих. Да еще дурная слава, связанная с моим именем… Мне перестали помогать. Все отвернулись от меня, часто денег на укол не хватает, и я продаю вещи… Я испытываю муки, если бы только знали, какие муки! Вы что, думаете, когда меня нашли товарищи , я хотел возвращаться к ним? Нет, не хотел! Возвращаться к прошлому кошмару было хуже смерти. Но еще хуже – жить без укола. Они дают мне морфий. Среди них есть врач, он приносит.
– Врач? Кто такой? Откуда? – насторожился Смольников.
– Я не знаю, кто он, каково его настоящее имя, но они называют его товарищем Павлом. Может быть, он, кстати, и не врач вовсе… Хотя нет, от него исходит едва уловимый запах лекарств, карболки… Думаю, Павел все же врач. Иногда ампулы передает мне Виктор.
– А это еще кто?
– Тоже товарищ , – с откровенной ненавистью проговорил Грачевский. – Он молод, лет двадцати пяти, высокий, очень красивый и опасный, как змея. Боевик. Я бы назвал его убийцей. Он рожден убивать, это видно с одного взгляда. У него синие глаза, ледяные глаза…
– Как его зовут? Кличка?
– Не знаю.
– Имена Бориска или Мурзик вам что-нибудь говорят?
– Я их в жизни не слышал.
– Из какого он сословия?
– Думаю, парень из Сормова. Есть в нем что-то такое… перманентно-заводское. Ну и выговор, конечно… Если бы мне пришлось играть рабочего-хулигана, я бы играл именно такого, как он.
– Давно эти люди и вы связаны с Тамарой Салтыковой?
– Я ее видел первый и последний раз недели две или три назад. Она пришла с… с одной девушкой. Мы с одним человеком…
– Полно, Грачевский, – с мягкой укоризной перебил Смольников. – Ну какие теперь могут быть недомолвки? «Одна девушка», «один человек»… Это не разговор. Имя, кличка, описание, вот что мне нужно!
– Кличка того человека – товарищ Феоктист, на самом деле он фармацевт Николай Степанович Малинин. Живет где-то на Пожарской улице. Невысокий, полный, с обвислым лицом пропойцы и багровым носом. Отталкивающая фигура, но полностью предан Павлу. Виктора боится до умопомрачения, что и понятно.
– Ты такого Феоктиста знаешь, Охтин? – спросил Смольников.
– Не наша епархия, небось в жандармском его знают, – пожал плечами «извозчик».
– Ладно, продолжайте, Яков Климович.
– Мы… мы с Феоктистом… – Грачевский задохнулся. – Пожалуйста, господа… Можно мне домой? Я больше не мо…
– Выпейте. Это на время поможет, – хладнокровно посоветовал Смольников. – И не тяните время. Чем быстрей на мои вопросы ответите, тем скорей мы вас отвезем. У вас ведь есть фляжка или что-то в этом роде?
– Откуда вы знаете? – простонал Грачевский, шаря во внутреннем кармане и наконец добывая спасительную фляжку.
– От вас несет коньяком, – чуть поморщась, сообщил Смольников. – С конспирацией у вас слабовато, да-с. Ну, полегчало? Я же говорил. Продолжайте, чем вы были заняты с Феоктистом? Кто еще с вами был? По какому поводу собирались? Быстро и коротко, если нужно, я уточню, что меня заинтересует.
– Новые члены организации явились на встречу с товарищем, прибывшим из Центра, – чуть задыхаясь, проговорил Грачевский. – Представление вышестоящему лицу, так сказать. Пришли Марина Аверьянова – товарищ Лариса, мадемуазель Салтыкова – ей впоследствии тоже дали кличку, конечно, но я не осведомлен, какую. Был также молодой человек по имени Александр Русанов.
– Случайно не сын присяжного поверенного Русанова? – с удивлением спросил Смольников.
– Он самый.
– Батюшки, что деется на свете… – Смольников с искренним огорчением покачал головой. – И этот идиот туда же. Надо думать, кузина затянула в болото.
– Наверное, – согласился Грачевский, снова отпивая из фляжки и больше не убирая ее в карман. – Кто ж еще? А впрочем, Русанов-младший хоть и неустойчивый, но голова у него хорошая. Просто возраст такой, когда на подвиги тянет. Безразлично, у отца любовницу отбивать или с подпольщиками связываться. Или, ну, я не знаю, по деревьям лазить, собак гонять. Он еще ребенок, сущий ребенок по духу. Впрочем, мне кажется, в мальчишке врожденное тяготение к добру и порядочности, больше он в эту шайку не сунется – если, конечно, его силком не затащат. Когда они уходили, я был уже… плохой, совсем плохой, я ампулу свою ждал, но помню, как Русанов озирался панически и явно мечтал оказаться подальше оттуда.
– Встречались где?
– На Малой Печерской, близ Сенной. Неподалеку отсюда. Зрительно помню, если хотите, покажу, хотя толку, думаю, в том мало. Дом стоит заброшенный, используется редко, только для встреч с новичками. Думаю, товарищи туда больше не вернутся, ждать их там будет бессмысленно.
– Я тоже так думаю, – сказал Смольников. – Боевики были?
– Двоих я видел, но Виктор обмолвился, что есть еще.
– Серьезный малый, как я погляжу, – пробурчал Охтин.
– Ну да, – кивнул Грачевский и убрал в карман фляжку, из которой высосал последние капли. Отер лоб, привычным движением поправил aсcroche-couer.
– О Салтыковой что можете сказать?
– Да почти ничего. Тогда она была на встрече в первый раз, больше, говорю, я ее не видел. Наверное, Павел и Лариса встречались с ней или на других явках, или на улице, у них это весьма принято. Ну что молчите? Клянусь, я не знаю больше ничего. Отпустите меня! Или хотя бы отвезите домой, а разговор продолжим после того, как я…
– Еще только один вопрос. Нет, два. И поедете домой.
– Ну! – зажмурясь, сквозь зубы пробормотал Грачевский.
– Вы говорили, в тот день проходила встреча с товарищем, прибывшим из Центра. Подразумевается, что этого Павла здесь не было раньше. Но вы упомянули, что Павел передавал вам морфий, вы видели его…
– Да, видел, конечно, – кивнул Грачевский. – Думаю, этикетку – «товарищ из Центра» – на него наклеили для новичков. На самом деле он здесь месяца три, никак не меньше. Примерно с Нового года. Уже, можно сказать, свой. Возможно, появился он в Энске и раньше, но я его не встречал. Теперь второй вопрос…
В голосе его звучала мольба.
– Я его уже задавал, – проговорил Смольников мрачно. – Кому вы сообщили о том, что видели в нашем управлении, сообщили о судьбе Тамары?
Грачевский тяжело вздохнул:
– Имя этого человека тоже уже звучало. Марина Игнатьевна Аверьянова. Товарищ Лариса.
Охтин яростно проворчал что-то неразборчивое, но легко угадываемое, Смольников удержался, хотя подумал то же самое.
– Возможно, вы и правы, господа, – слабым голосом проговорил Грачевский. – Но я больше… сил у меня больше…
– Ладно, поезжайте, черт с вами, – махнул рукой Смольников. – Пересаживайтесь в ту пролетку, вас отвезут. Думаю, нет надобности предупреждать вас, чтобы молчали о нашей встрече?
– Я что, похож на самоубийцу? – ответил вопросом на вопрос Грачевский, несколько распетушась.
– Похожи, – сухо сказал Смольников.
Грачевский сник. Видимо, и этот каламбур был оценен им по достоинству.
– Отвези его как можно скорей, – приказал Смольников второму извозчику.
– Думаю, Виктор и есть Бориска, – глядя вслед удаляющемуся экипажу, проговорил Смольников.
– А также Мурзик, – согласился Охтин. – Ай да молодец Шулягин, лихо подсуетился он с сообщением про Мурзика и Матрехина!
– А также Мурзик, – согласился Охтин. – Ай да молодец Шулягин, лихо подсуетился он с сообщением про Мурзика и Матрехина!
Голос его звучал восторженно, однако Смольников покосился на своего помощника с подозрением.
– Охо-хо… – пробормотал со смущенным выражением. – Он-то подсуетился лихо, а я вот маху дал. Смертин, Мертвяков, Мертваго… А он оказался Матрехин! Павел, понимаете ли… А он – Поликарп!
– «Поли» – очень похоже на «Поль», – утешил великодушный Охтин. – И вообще, что вы так переживаете, Георгий Владимирович? Если бы вы не посулили Шулягину свободу, мы бы никогда Морта не нашли. А уж Мурзика-то и подавно! Интересно, буква М на ножах означает «Морт» или все же «Мурзик»?
– А вот возьмем эту парочку – и спросим, – сказал Смольников. – Но сначала надо там поставить наших людей. Понаблюдать, ходит ли туда Мурзик, один ли ходит… Может быть, у них там конспиративная квартира, а не просто логово барыги. Посмотрим, потом возьмем. Над нами пока не каплет, главное – их связи выявить, но только осторожно, не спугнуть. Глядишь, и товарищ Павел мелькнет со временем… Кстати, о времени. Как думаешь, сколько Шулягин на свободе продержится?
– Ну, думаю, с полгодика, – предположил Охтин.
– Что-о?! – засмеялся Смольников. – Ну и щедр же ты, брат. Готов биться об заклад, что самое большее через месяц он снова будет у нас.
– Ну что, спорим, господин начальник? – азартно вскинулся Охтин.
Смольников протянул было руку, но тотчас отдернул:
– Какой толк спорить, коли разбить некому? Поехали в управление, что ли, дежурный разобьет.
Охтин поспешно начал разбирать поводья, и наконец пролетка поползла к Верхней набережной.
* * *
А вот как это вышло у Мурзика с Поликарпом Матрехиным.
Однажды вечером (солнце уже село, но еще не смерклось, июньские ночи в Энске до-олго-охоньки!) возвращался он со станции – только что приехал «из города» или «верхней части», как называлась та часть Энска, что расположилась на Дятловых и окрестных горах, на высоком правом берегу Волги. И услышал вдруг в рощице истошный девчоночий крик. А затем – дружный юношеский хохот.
Девчонка звала на помощь…
«Понятное дело, – подумал Мурзик, – попалась на поживу разгулявшимся огольцам. Ну что ж, сама виновата: не броди одна, дура, по кустам в такую пору!»
пропел он из своего прежнего репертуара и пошел на крик: любопытен был, хотел поглядеть, как девку сильничают. Надеялся, что и самому перепадет, а впрочем, чужую добычу отнимать не собирался, как вежливый зверь.
«Повезет, – рассчитывал, – так поелозим по травушке на халяву, а нет – так найдутся желающие, двугривенный завалялся в кармане – ну так упокой, господи, плоть мою, буйно восставшую!»
Он вышел на берег озерка – да так и замер. Картина, представшая глазам, изумила даже Мурзика, много чего повидавшего. Да – девка, да – трое огольцов, крепко подпитых, но никто никого не растелешивает и на траве не растягивает. Пацаны гнали в озеро девчонку в черном, по виду – не более двенадцати лет, страшненькую, как смертный грех, маленькую, кривобокую, горбатую – ну сущую кикимору!
– Я боюсь… я утону… – плаксиво выкрикивала она. – Отпустите! Я плавать не умею! Христа ради, ради боженьки, отпустите меня!
– Ничего, – пьяно орал круглолицый широкоплечий парень в розовой рубашке в меленький черный горошек. – Выплывешь! Ты боженьку хорошенько попроси – небось он и поможет, коли всемогущ. Ну а не выплывешь – значит, в самом деле в горбе твоем черт гнездо свил. Тогда тебе прямая дорога в ад!
Ни в бога, ни в черта, ни в церковные узаконения Мурзик и сам не верил, конечно. Больше всего ненавидел постные дни – и так вечно голодный, а тут еще чьи-то дурацкие правила пожрать не дают! Любил порассуждать: «Кто сказал, что пост душу очищает? Голодно, ноги дрожат, всякому в морду дать охота… Разве может быть душа добра, когда в брюхе пусто?» И давно, невозвратно миновали те времена, когда больше всего на свете он хотел быть певчим в церковном хоре, которому «барыни и барышни хорошенькие» дарили бы кашне и шарфы – «чтобы не застудить горлышко». Словом, Всевышний был для него не более чем размалеванной доской в церкви. Гораздо чаще он поминал чью-то нечестивую мать, чем Богоматерь, однако… однако страшно и дико показалось ему видеть, что существо немощное, убогое , стало быть, под Господним покровительством находящееся, его же именем гонят на страшную смерть – гонят без всякой жалости. Что-то странное сделалось с его душой… или с тем подобием ее, кое было при рождении вложено в его тело, когда он увидал глаза маленькой горбуньи. Ох, какие у нее были глаза – озера боли, мучений, слез, безответной мольбы. Точно такие же глаза были у матери Мурзика, когда она умирала, последним взором лаская непутевого сына, который был настолько туп и глух к чужим страданиям, что не догадывался даже смертный пот отереть с ее лба. Вот и аукнулась Мурзику мамкина боль – сейчас аукнулась.
– А ну пустите ее! – крикнул он, выбираясь на берег из кустов.
Крепыш в розовой рубашке и двое его приятелей оглянулись. Перед ними стоял высокий худой паренек – так, мелкота заводская, ничего особенного.
– Вали отсюда, а то мы тебя вместе с этой уродиной отправим безвозвратно! – вызверился крепыш.
– Отпусти! – повторил Мурзик, опуская руку в карман.
– Что в кармане шаришься? Женилку решил достать, нас попугать? – захохотал крепыш, прибавив еще два или три крепких, поганых словца.
Это были последние слова, которые он произнес в своей короткой, но многогрешной жизни. Штука в том, что Мурзик в то время уже водился с парнями из боевой сормовской организации социал-демократов. Им нужно было оружие, и Мурзик своим острым умом смекнул, как оружие добывать.
В кремле собирались члены энского монархического союза «Белое знамя». Среди них были и присяжные, и учителя, и врачи, но были также извозчики, мясники, квасники, приказчики, трактирные половые… Вновь принятым «союзникам» выдавалось оружие. После собраний простонародье часто валило в кабаки – обмыть монархические устои России, которые они готовились защищать от «жидов и социалистов» с помощью этих револьвертов . Частенько пирушки кончались тем, что чей-нибудь револьверт бывал продан – денег на выпивку русскому человеку, а тем паче – истинно русскому, всегда мало! На такой случай за компанией «союзников» всегда присматривал кто-нибудь из рабочего боевого охранения, державший в кармане кругленькую сумму. Конечно, это были надежные товарищи, которые сами не пропьют партийные деньги.
Мурзик, как ни странно, принадлежал к самым надежным. Такое впечатление, что у него, сына пропойцы и пьянчужки, зачатом в хмельном угаре, организм был отравлен алкоголем еще до того, как Мурзик на свет народился, и он ненавидел пьяный угар. Сам вкус спиртного ненавидел! Именно поэтому ему доверяли, и не зря.
Вот и нынче Мурзик нес в кармане новехонький револьвер очередного пропившегося «союзника». Заряженный револьвер…
Трижды громыхнуло – трое убитых повалились на песок.
Долго потом искали разбитного, хулиганистого сына старшего мастера формовочного цеха да двух молодых рабочих, шутов гороховых, его верных подпевал. Только зимой, когда озеро промерзло до дна, обмелев, обнаружились трупы… Ну а тех – или того? – кто прикончил парней, так и не нашли, как ни старались.
Горбунья как завороженная застыла в воде. Парень стоял, то рассматривая оружие, то бросая веселые взгляды на девчонку. Потом вскинул револьвер… Он хотел просто помахать: выходи из воды, мол, и ничего не бойся, однако она подумала, что настал ее черед быть убитой, лишилась со страху сознания и упала в воду. И немедленно начала тонуть.
Чертыхаясь на чем свет стоит, Мурзик полез в озеро – уж спасать так спасать, он ни одно дело не любил бросать незаконченным.
К счастью, горбунья не успела наглотаться воды и скоро открыла глаза. Парень в мокрой одежде стоял над ней. Глаза его синие сияли, усики над смеющимся ртом дрожали – чудилось, самую душу щекотали…
– Ну вот! – сказал он. – Наконец-то! Ты что ж тут шарашишься? Нашла где прогулки гулять!
Оказалось, что девчонка приехала в Сормово навестить больную тетку. Целый день мыла она и скребла ее домишко, а как стало смеркаться, умаявшись, пошла было ополоснуться в озерке, да наткнулась на трех негодяев. Пьяно хохоча над ее горбом, они решили избавить землю от уродины, сделать «доброе» дело.
– Я так просила отпустить меня, думала, Бог не слышит или я грешна, не стою спасения… Подумала: коли избавит Бог, уйду в монастырь. И тут же тебя Христос послал! – изумленно улыбаясь, бормотала горбунья. – Все, завтра же – в Кресто-Воздвиженскую обитель!