– Ну хорошо, но как же… – как-то замедленно заговорила Инна, откровенно встревоженная, что вместе с Андреем уедет и Виктор.
– Виктор довезет меня до Самокатской площади, где мы оставили кучера, – успокоил Андрей. – Только туда. Дальше я поеду без него. Он вернется на извозчике. Через час, это самое большее. Сегодня он мне уже не понадобится. А до его возвращения вы как раз успеете принять ванну. Помните, как вы мечтали о ней?
– Спасибо за заботу, – кивнула Инна, до которой, похоже, снова не дошла издевка. – Только вот что, Павел… Продлите-ка мне номер до завтрашнего дня. И билет перекомпостируйте. Я задержусь в Энске еще на сутки.
* * *
Вообще-то, она, конечно, редкостная тупица. Удивительная! Просто что-то страшное! И как сподобилась получить похвальный лист по окончании гимназии? Хотя, с другой стороны, лист давали за знания зазубренные, а не за сообразительность. Сообразительностью же Саша Русанова отродясь не страдала… Боже ты мой, сколько она мучилась, мечтая отыскать Милку-Любку: и письма посылала, и около часовни бродила, и даже чуть не в саму «Магнолию» собралась идти – вот позорище-то был бы! – а о самом простом пути даже не подумала. Удивительно, как ее сейчас озарило. Они с Милкой-Любкой где встретились? Да на Острожной ведь площади! А почему именно там? Да потому, что Милка-Любка ходила навещать своего… как его… кота. Кота по имени Петька. Фамилию его Саша позабыла, да она и не имела никакого значения.
Милка-Любка в кота Петьку влюблена. Значит, она по-прежнему ходит в острог. Свидания там даются вроде бы по воскресным дням… Ну да, ведь и тогда было именно воскресенье, в день их встречи. Теперь ясно, что делать! Теперь Саша непременно найдет Милку-Любку, даже если ей все воскресные дни придется проводить у стен тюрьмы!
Ей удалось выскользнуть из дому прежде, чем тетя Оля привязалась с вопросами: куда, да зачем, да с кем, да почему надела это платье, а не надела то… Раньше Саша даже не замечала, что тетя Оля такая надоедливая. Или она изменилась после… Наверное! Вообще, кажется, весь мир изменился после того, как Игнатий Тихонович Аверьянов взял да подарил Саше Русановой целый миллион рублей.
Она вдруг вспомнила один разговор – давно, еще в детстве слышанный. «Бабушка недавно умерла. Жалко! Но денег мне оставила…» – говорил какой-то юнкер. «Бабушки для того и живут, чтобы умирать и деньги внукам оставлять!» – наставительно сообщил другой.
Бабушки Сашеньки умерли давно и денег ей не оставили. Игнатий Тихонович был всего-навсего двоюродным дядей, но он…
Все на нее так смотрят! Саше чудится, что все перешептываются за ее спиной. И даже в отношениях с родственниками возникла какая-то неловкость. А тут еще появление этой невероятно красивой дамы – тетушки Лидии, чей портрет до сих пор висит в старом доме в Доримедонтове, рядом с портретом покойной мамы… Той самой Лидуси, которую считали погибшей. О боже мой, все смешалось в доме Русановых! Загадки, загадки, сплошь какие-то загадки… И еще эти деньги… Огромные деньги!
Шурка о них даже говорить не хочет. Спрятал голову под крыло, как страус: не хочу никаких денег, не нужны они мне! Ему хорошо, у него еще есть время, целых четыре года до совершеннолетия. А Сашеньке чудится, что теперь со всех сторон к ней липнут оценивающие взгляды и тянутся загребущие руки. Ну как же, была невеста хоть и не из последних, но и до первых далеко, так себе, средней руки, а теперь р-раз – и обошла всех на голову!
Ей стали как-то слишком много улыбаться в последнее время. На улице деваться некуда от улыбок! Мужчины играют глазами, незнакомые дамы так и лезут:
– Здравствуйте, Сашенька… Экая вы нынче хорошенькая, а жакеточка у вас… просто чудо что такое… Ах, какие пуговки, какая тесемочка, атласненькая такая тесемочка…
И всякая подобная чушь.
Эти дамы – мамаши женихов либо свахи. «Да, да, вот кто они такие!» – с тоской думает Саша.
Впрочем, доносятся порой и другие реплики:
– Слыхали? На самом деле отец-то ее, видать, Аверьянов был, а не этот, как его, адвокат… Вот теперь Аверьянов хоть и не признал незаконную дочку, а все ж состояние ей оставил.
– Да что вы такое говорите, отец! Получается, и брату ее Игнатий Тихонович был отец? Брат ведь тоже деньги получил. Ерунда, никакой он ей не отец, а любовник бывший! Ну и облагодетельствовал свою лапушку.
– Ой, вы скажете тоже! Значит, он и брату ее любовник бывший, ежели и его облагодетельствовал?
– Тьфу, рот перекрестите, ну что вы несете, голубушка моя…
– Нет, это вы несете невесть ерунду!
И так далее.
Но это еще ничего, потому что в самом деле – ерунда полная. Слышать и такое приходится:
– Ишь, расфуфырилась! Обобрала сестрицу-то! Нищей по миру пустила! Стыда у людей нет! Нет совести!
Вот такое куда тяжелей перенести…
Саша по улице теперь не идет – несется со всех ног, втягивая голову в плечи. Стыд у нее все же есть. И совесть. Если б могла, она вернула бы деньги Марине. Сразу же! Но ведь до свадьбы она не может к ним притронуться, а потом их получит в свое распоряжение какой-то неведомый муж. Но он-то вряд ли захочет возвращать их…
Наверное, Саша теперь никогда не поверит, что кто-то посватается к ней по любви. Эти деньги… Она будет думать, что только из-за денег ее хотят взять замуж. Но деньги-то чужие!
Конечно, если бы ей встретился какой-то бескорыстный, честный, широкой души человек, который скорей умер бы, чем воспользовался чужим добром, который вернул бы деньги Марине, Саша без колебаний вышла бы за него. Но где взять такого бескорыстного мужа? Где найти человека, которого не волновали бы деньги?
Есть такой человек! Он сам сказал Саше, что его не интересуют деньги, что они вообще не имеют для него значения.
Этот человек – Игорь Вознесенский.
Какой он был красивый, как вскидывал голову, как восхитительно звучал его голос! Поистине благородный человек. Благороднейший! И если бы Саша вышла за него замуж, можно не сомневаться: он первый предложил бы ей вернуть все деньги Марине.
И без аверьяновского миллиона они бы жили счастливо, Саша бы так любила его…
Но Игорь Вознесенский ее не любит.
Значит, надо сделать так, чтобы полюбил! Надо все для этого сделать!
Ага, вот и Острожная площадь. В самом деле, под беленой каменной стеной, ограждающей тюрьму, стоит толпа. В основном женщины, многие с детьми. Все в платочках – такое ощущение, что в тюрьму заключают только простонародье. Хотя нет, видны и дамы в шляпках, почти таких же, как у Саши: с очень густыми вуалями. Им стыдно, этим дамам.
С некоторых пор Саша очень полюбила густую вуальку. Ей тоже стыдно…
Женщины все с узелками, с корзинками, смирно стоят у крыльца острога, ежась и отворачиваясь от порывов холодного, сильного ветра. Ну и май в этом году! Как будто весна решила закончиться уже теперь и сразу же, минуя лето, перешла в осень.
Иногда на крыльце появляется надзиратель, выкликает несколько фамилий, люди заходят. Некоторые скоро возвращаются, уже без узлов, другие остаются там, внутри. Наверное, им дают свидание с узниками.
А Милке-Любке дадут? Или опять повезет Раиске-гиене? То есть не гиене, а ехидне.
Саша невольно усмехнулась своим мыслям. И тут же испуганно оглянулась: не слышал ли кто, как она хихикнула? Здесь у всех такие печальные лица, такие тоскливые глаза. Но нет, на нее никто не смотрит, все взгляды устремлены на крыльцо.
– К Мальцеву кто? Проходи! – командует надзиратель. – К Новикову кто? Проходи. К Овсеенко кто? Проходи…
Минуя входящих женщин, на крыльцо из приемной выскользнула девушка в синей юбке и серой жакетке, повязанная, как и все, платочком. Саша встрепенулась – не Милка ли Любка? И с ужасом поняла, что забыла, как та выглядела. Ни глаз, ни черт лица не помнит! Как же она ее узнает?
Нет, вроде не она. Та, кажется, была повыше… Или нет?
Девушка остановилась за углом стены, почти рядом с Сашей, сняла платочек с гладко причесанной головы, встряхнула его и принялась перевязывать. Внезапный порыв ветра вырвал платочек из рук, и тот же порыв сорвал шляпку с Сашиной головы. Платочек и шляпка взлетели. Столкнулись в воздухе – девушка и Саша кинулись ловить их и тоже столкнулись.
– Ах, извините!
– Простите великодушно, барышня!
На Сашу поглядели удивленные глаза:
– Ах, барышня! Да это никак вы!
– А это вы?!
Бывают же чудеса на свете – лицом к лицу столкнулась с той, кого искала. Милка-Любка! Она! Значит, глаза у нее светло-карие, прозрачные такие, а волосы – русые, светлей, чем Сашины, но так же, как у Саши на висках, курчавятся надо лбом и на шее. Наверное, они такие же тонкие и легкие, и их точно так же трудно расчесывать, особенно после мытья.
– Что вы тут делаете? – спросила Милка-Любка. – Неужели, господи помилуй, кого-нибудь в острог забрали? Отца аль брата?
– Что вы тут делаете? – спросила Милка-Любка. – Неужели, господи помилуй, кого-нибудь в острог забрали? Отца аль брата?
– Нет, что вы! – охнула Саша.
– А что? От тюрьмы да от сумы, говорят, не зарекайся! – погрозила пальцем Милка-Любка. – Господи, спаси… А я передачу Петьке носила. Петеньке…
– Свидание опять не дали? – сочувственно пробормотала Саша.
– Да я и не просила.
– Почему?
– Да так как-то, – пожала плечами Милка-Любка. – Сама не знаю. Что-то вдруг прошло у меня… Прошла любовь. Любила, любила, а потом взяла и перестала. Ему ведь все равно, что я, что Раиска. А она от него брюхатая. Что ж я лезть буду… Выйдет из тюрьмы – женится на ней, наверное. Да и пускай! – Девушка отчаянно махнула рукой. – Мне ничуть не жалко! Я и так проживу.
– А почему же вы тогда передачу ему носите? – удивленно спросила Саша. – Вы же его больше не любите!
– Ну так и что? – воззрилась на нее Милка-Любка. – Не люблю, зато жалею. А жалость, она посильней любви будет. Ему там, в тюряге, тоскливо. Пусть покушает Веркиных пирогов. Сестра моя, Верка, такие пироги с вязигой печет… язык проглотишь! Поест их Петька и подумает: вот, мол, любят меня бабенки, что Раиска, что Милка-Любка, передачки носят и космы друг дружке из-за меня дерут, – и станет у него на душе полегче. А когда на душе хорошо, и стены тюремные не так гнетут. Верно?
Саша нерешительно кивнула.
– А что ж вы тут делаете? – спросила Милка-Любка.
– Я вас искала, – улыбнулась Саша. – Так долго искала! Я вам даже писала.
– Да ну? – изумилась Милка-Любка. – Небось девки письмо забрали. У нас девки страсть любопытные: что да кому пишут. Им чужие письма прочитать, позабавиться – хлебом не корми. Или мадам спрятала. Она не любит, когда девушкам почта приходит… Боится, сманят наших в другие дома. У нас-то девки хороши, ох какие затейливые, мужчинкам оченно нравятся, а значит, доход от них хоро… – Она вдруг осеклась, отвела глаза, порозовела и пробормотала: – Нет, никакого письма я не получала. А то непременно сама написала бы вам. Очень любопытно было мне узнать: получилось у вас… ну, сами знаете что…
– Нет, – резко мотнула Саша головой, и шляпка, которую она уже надела было, снова чуть не свалилась. – Ничего не получилось.
– Почему?
Ну что ей сказать? Про Мокко Аравийского? На смех поднимет!
– Не знаю… – пожала плечами Саша. – Не получилось – и все.
Милка-Любка огорченно причмокнула и вдруг ахнула:
– Знаю! Знаю, почему не получилось!
Знает? Откуда? Кто ей мог рассказать про ту несчастную записку?!
– Вот скажи, – продолжала Милка-Любка. – Ты, когда выходила из часовни, оглядывалась? На купол крестилась?
– А как же? – пожала плечами Саша. – Как же иначе? Я отлично помню, что и оборачивалась, и крестилась.
– Ну вот! – радостно воскликнула Милка-Любка. – Я так и подумала! Я ведь забыла тебя предупредить, что ни в коем случае делать этого нельзя, а то желание твое не сбудется. И вот видишь… Виновата я, извини, ради бога!
И она поклонилась в пояс.
– Что ты, что ты! – воскликнула Саша и засмеялась. Просто чудо, как светло стало у нее на душе. Значит, еще не потеряна надежда. И про Мокко Аравийского так никто и не узнал… – Я совсем не сержусь.
– Ну и слава богу! – закивала Милка-Любка. – Значит, надобно еще раз к матушке Варваре сходить, снова свечку поставить и молебен заказать, только уже на сей раз не оглядываться, когда выйдешь.
Саша посмотрела на девушку нерешительно. Нет, не пойдет она снова в часовню, где сидит приметливая горбунья. А вдруг она запомнила дурацкую записку? Нет… пришла пора испытать другой способ. Более действенный!
– Помнишь, ты говорила про какого-то колдуна? – робко спросила она. – Ну, который кого угодно приворожить может. Помнишь?
Милка-Любка глянула остро:
– Как не помнить! А что?
– А нельзя мне… – Саша стала заикаться. – Мне бы его… к нему…
– Сходить к нему, что ли, хочешь? – догадалась Милка-Любка. – Ну что ж, дело хорошее. Только – говорила я или нет? – он очень много денег берет.
– Сколько? – быстро спросила Саша.
Милка-Любка растерялась. К такому вопросу она явно не была готова.
– Ну, сколько… думаю, рублей пять.
«Ничего себе! – охнула про себя Сашенька. – Столько берет отец за прием. И многие врачи просят дешевле… А тут какой-то колдун… Ой нет, не какой-то. Врачей и адвокатов много, а колдун – один. Один-единственный, кто может причаровать Игоря Вознесенского!»
– Я согласна, – быстро сказала она. – Когда пойдем? Можно сегодня? Я только за деньгами сбегаю, у меня с собой нету столько.
– Ух ты, какая прыткая, – пробормотала растерянная Милка-Любка. – Нет, сегодня нельзя, сначала мне с ним сговориться нужно.
– Тогда завтра! – решительно проговорила Саша.
– Ну, давай завтра, – кивнула Милка-Любка. – Приходи в это же время на Новую площадь, на базар, стань там, где гребенки разные продают, я к тебе подойду.
– Завтра понедельник, базара не будет, – напомнила Саша.
– Эх ты, забыла я! – всплеснула руками Милка-Любка. – А я-то собиралась заодно гребенку новую купить, нынче уж не поспею, в «Магнолию» возвращаться пора… Ну да ладно. Тогда давай у складов встретимся, у тех, что на Прядильной улице. К воротам подходи, и я туда прибегу.
– Хорошо! – быстро сказала Саша. – А ты когда к колдуну пойдешь договариваться?
– А что такое? – удивилась Милка-Любка.
– Иди прямо сейчас, слышишь! А то вдруг он уйдет куда-то?
– Эк тебя разобрало, сердешная! – чуть ли не со слезой сказала вдруг Милка-Любка. – Ой, жалко тебя, ой, разревуся я… – И она в самом деле громко всхлипнула. – Да разве можно так – из-за мужика-то? Плюнь, плюнь на него, падлу, забудь, найдешь еще свое счастье!
– Нет, – медленно покачала головой Саша. – Без него мне счастья нет.
– Эхма… Без него нет, а с ним будет ли? – уныло промолвила Милка-Любка, которую, видимо, жизнь сделала немалой философкой. Но, увидев, что Сашины глаза тоже сделались на мокром месте, торопливо замахала руками: – Тихо, тихо! Не плачь! Сделаю, как просишь! Я уже иду к колдуну, видишь?
И она, для наглядности подобрав юбку, споро побежала через площадь к Немецкой улице. Споткнулась на гранитном поребрике, окаймлявшем деревянный тротуар, обернулась, засмеялась…
– Завтра на Новой площади! – донеслось до Саши, и Милка-Любка скрылась за домами.
* * *
Кто это сказал, что жизнь интересна не сама по себе, а теми сюрпризами, которые она преподносит? Неважно, впрочем, как его звали, этого любителя неожиданностей, а важно, что был он идиот!
Сюрпризы… Их Лидия с детства ненавидела. Если тебе говорят: «Сюрприз!» – непременно жди гадости. Вот хорошенькая коробочка с ленточкой, которая непременно завяжется узелком, и ты испыхтишься, ногти переломаешь, развязывая ее. Потом осторожно открываешь коробочку. Разворачиваешь шелковистую бумагу. Ждешь невесть чего… а там лежит какая-нибудь ерундовина, которая тебе вовсе не нужна, которую только и можно, что кому-то передарить, да и то стыдно будет сделать такой подарок.
Но это еще ладно. Бывают сюрпризы и похлеще. Только берешь коробочку в руку, а она – р-раз! – сама в твоих руках распахивается и оттуда выскакивает отвратительный чертик, разевает рот и визжит, как визжит нечистая сила в «Потонувшем колоколе» Гауптмана: «Кво-ракс! Бре-ке-ке-кекс!»
Чудилось, этот издевательский визг доносился до Лидии, когда она слушала Андрея Туманского, внезапно заявившегося к ней, заставившего отложить поездку в рукодельную школу для девочек (жена управляющего весьма активно занималась благотворительностью и устройством судеб выпускниц школы), выслушать его… И после этого и речи не могло быть ни о каких девочках-рукодельницах. Ничья судьба более не интересовала Лидию, кроме собственной. Еще бы! Раньше она думала, что делает в жизни только то, что хочет. Теперь оказалось, что вся ее жизнь должна складываться так, как укажет Андрей Туманский. И не только должна, а уже складывается. Потому что Бориска… обожаемый, вожделенный… лучший из всех в мире… без которого Лидия уже не может обходиться…
Бориска и Туманский – одна шайка!
И если она хоть в чем-то ослушается Туманского, он расскажет Никите, что у его жены есть любовник, и этот любовник – уголовник, убийца, которого разыскивает полиция. Наверное, они крепко связаны. Какими-то общими делами, может быть, кровавыми преступлениями.
Эх, если бы можно было выдать Туманского Смольникову! Ничего Лидии не хотелось так страстно, как сделать так, но… это же все равно что выдать Бориску, она прекрасно понимала. А с другой стороны, схватят Туманского – не поздоровится и Никите, который привез его из Москвы и дал работу на заводе. Лидии было страшно даже представить, сколько здесь накуролесил вкрадчивый негодяй. Эх, легковерный добряк Никита, убежденный, что Туманский давно отрешился от своих социалистических заблуждений!