На первый взгляд может показаться, что Достоевский в известной степени дурачится, наполняя свое сочинение прототипами от Гоголя. Но если это и верно, то лишь отчасти. Как и в случае с несколькими восклицательными знаками, писатель дает повод читателю лишний раз напрячь извилины. Есть в его поэме еще одна бессловесная душа, загадочная дама по имени Кародина Ивановна. В доме, в котором Яков Петрович Голядкин в свое время квартировал, она служила «кухмистершей». И вот кто-то пустил по городу сплетню, будто Голядкин вместо уплаты долгов за обеды предложил Каролине Ивановне руку и уже дал подписку жениться. Слухи об этом расползлись по всему городу, благовоспитанное общество единогласно осудило поведение Якова Петровича. В частности, его бывший сосед, Нестор Вахрамеев, тоже столовавшийся у кухмистерши, в своем письме уведомляет нашего героя, что разрывает с ним всяческие связи ввиду обиды, нанесенной им Каролине Ивановне, «которая всегда была благонравного поведения, а во-вторых, честная женщина и вдобавок девица, хотя не молодых лет, но зато хорошей иностранной фамилии». Голядкин же видит вокруг себя заговор, чертовски закрученную интригу, и думает про себя: «Я всегда подозревал, что вся эта интрига неспроста и что во всей этой бабьей, старушьей сплетне непременно есть что-нибудь; то же самое я и Крестьяну Ивановичу говорил, что, дескать, поклялись зарезать, в нравственном смысле говоря, человека, да и ухватились за Каролину Ивановну». Его несказанно возмущает то, что кто-то представил его намерения по отношению к известной особе более чем серьезными.
И этот кто-то, по мнению Голядкина, входит в окружение Каролины Ивановны. «Так это там-то главный узел завязывался! — вскричал Голядкин, ударив себя по лбу и все более и более открывая глаза. — Так это в гнезде этой скаредной немки кроется теперь вся главная нечистая сила! Так это, стало быть, она только стратегическую диверсию делала, указывая мне на Измайловский мост, — глаза отводила, смущала меня (негодная ведьма!) и вот таким-то образом подкопы вела!!! Да, это так! Если только с этой стороны на дело взглянуть, то все это и будет именно так! и появление мерзавца тоже теперь вполне объясняется: это все одно к одному. Они его давно уж держали, приготовляли и на черный день припасали». Три восклицательных знака подряд ставит писатель! Значит, Голядкин в своем психоанализе докопался до чего-то важного, что не грех обсудить поподробнее. Айв самом деле, кто же говорит правду — Голядкин или Вахрамеев?
Ответ, как это ни покажется странным, подсказывает… Гоголь. В его «Шинели» тоже присутствует Каролина Ивановна. Это знакомая генерала, к которому Акакий Акакиевич обращался за помощью. Известно, что она, «кажется, немецкого происхождения», и генерал испытывает к ней «совершенно приятельские отношения». Сей военный муж находится уже в почтенном возрасте, у него жена и трое взрослых детей. «Но значительное лицо, совершенно, впрочем, довольный домашними семейными нежностями, нашел приличным иметь для дружеских отношений приятельницу в другой части города. Эта приятельница была ничуть не лучше и не моложе жены его; но такие уж задачи бывают на свете, и судить об них не наше дело». Наконец-то все загадки вполне разъясняются. У Голядкина с Каролиной Ивановной был роман, который наш несчастный герой прекратил, влюбившись в Клару Олсуфьевну. Собственно, об этом он и намекнул доктору Рутеншпицу, и тот дал понять, что прекрасно его понял:
«— Верите ли, Крестьян Иванович? Немка, подлая, гадкая, бесстыдная немка. Каролина Ивановна, если известно вам…
— Я признаюсь, с моей стороны…
— Понимаю вас, Крестьян Иванович, понимаю, и с своей стороны это чувствую…
— Скажите мне, пожалуйста, где вы живете теперь?
— Где я живу теперь, Крестьян Иванович?
— Да… я хочу… вы прежде, кажется, жили…
— Жили, Крестьян Иванович, жил, жил и прежде. Как же не жить! — отвечал господин Голядкин, сопровождая слова свои маленьким смехом и немного смутив ответом своим Крестьяна Ивановича.
— Нет, вы не так это приняли; я хотел, с своей стороны…
— Я тоже хотел, Крестьян Иванович, с своей стороны, я тоже хотел, — смеясь, продолжал господин Голядкин».
Согласимся, что это очень двусмысленный диалог, из которого ясно, что Голядкин «хотел» и «жил», а Крестьян Иванович пока только «хочет». Крестьян Иванович, похоже, тайно влюблен в кухмистершу и оттого весьма неприязненно относится к своему пациенту. Не стоит забывать и то, что Крестьян Иванович тоже немец, и Голядкин, говоря о «бесстыдной немке», обидел его. Так что, скорей всего, именно доктор и разнес всему свету порочащую Голядкина весть. Конечно, все это было сделано не без помощи окружения Каролины Ивановны, которая «вела подкопы!!!».
Итак, «Двойник» — «колядка», история-сказка, в которой все перевернуто, поставлено с ног на голову. Голядкин, подобно сказочному герою, отправляется в тридесятое царство, чтобы покорить сердце тамошней царевны. Но, в отличие от Иванушки-дурачка, никогда не знающего любовных неудач, Яков Петрович остается, что называется, с носом. При первом визите его вообще не пускают в дом, а когда, вернувшись, он проникает все-таки туда с черного хода, его с позором изгоняют из берендеевского «заповедника». Какое-то время он еще продолжает бороться. В сказке дело обычно слаживается с третьей попытки. И наш герой идет на крайний шаг: пытается организовать похищение невесты. Решается он на это, получив письмо якобы от Клары Олсуфьевны. В нем «она» умоляет вызволить ее из родительского дома и умчать на тройке в новую счастливую жизнь. Голядкин является в назначенный час, и только там, под окнами берендеевского дома, будучи обнаруженным всей честной компанией, понимает, что письмо было розыгрышем. Будем справедливы, в такой ситуации и здоровый человек может повредиться рассудком. Что уж говорить о человеке, которого преследует Черт? И Голядкин под одобрительные возгласы его «доброжелателей» покорно соглашается следовать за доктором Рутеншпицем в казенную квартиру с дровами, освещением и прислугой…
На протяжении всей поэмы Голядкин совершает, казалось бы, беспорядочные и суетливые перебежки с места на место. Но сюжетная линия, которой придерживался Достоевский, имеет внутреннюю логику. Думается, эту скрытую и, бесспорно, очень оригинальную сторону своего произведения и подразумевал писатель, когда заявлял брату, что «Двойник» понравится ему больше «Мертвых душ». Подобно Гоголю, Достоевский в этом своем произведении в значительной степени опирался на мифологическую традицию, сказочный эпос. Это одна из тайн творчества Федора Михайловича, и мы еще поговорим о ней.
Новый миф про Ивана-царевичаМногим, наверное, случалось встретить на своем жизненном пути человека, который очаровывал с первого взгляда и каждому слову которого вы начинали верить безоговорочно. Постепенно он превращался в вашего духовного наставника, наполнял вашу жизнь смыслом, давал ей содержательное направление. Вы готовы были бескорыстно служить ему, ибо его устами, как казалось вам, говорила высшая правда жизни.
Если же вам не случалось пережить подобное, то не поленитесь заглянуть в роман «Бесы» и познакомиться с Николаем Всеволодовичем Ставрогиным. Все, кто к нему приближается, испытывают его необычайное, нечеловеческое обаяние. Все женщины от него без ума, они влюбляются без памяти и готовы ради своего возлюбленного на все. Но не меньшее тяготение испытывают к нему и мужчины. «Вспомните, как много значили вы в моей жизни», — в один голос говорят ему и Кириллов, и Шатов, и Петр Верховенский, и даже Лебядкин. Ставрогин — человек сверхчеловеческой силы. Свободный от христианской кротости князя Мышкина, он сумел снести удар по лицу. Ему Верховенский хотел вручить знамя Стеньки Разина, знамя грядущего бунта, а Шатов хотел вручить ему знамя «народа-богоносца», знамя православия, и сделать его действительным Иваном-царевичем. Они были проницательны, умели выбирать людей и искали героя для своих целей: один для целей разрушения, другой для целей созидания. И странно — оба сошлись на Ставрогине. Так несоразмерно ни с чем велик масштаб его личности.
Не скрывает симпатий к своему герою и сам Достоевский. Бердяев в статье «Ставрогин» пишет: «Поражает отношение самого Достоевского к Николаю Всеволодовичу Ставрогину. Он романтически влюблен в своего героя, пленен и обольщен им. Никогда ни в кого он не был так влюблен, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин — слабость, прельщение, грех Достоевского». Мысль о русском народе-богоносце — одна из заветных у Достоевского, и именно Ставрогин внушает ее Шатову в романе. Ставрогину же писатель присваивает и свои, очень личные, слова, сказанные им в первый раз, в письме к жене декабриста Фонвизина, в марте 1854 года, когда только что закончилась каторга: «Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной». Только Ставрогину он отдал эту мысль свою и способность делать из нее все дальнейшие выводы о русском народе, «грядущем обновить и спасти мир и спасти мир именем нового Бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова»… И свое мнение о Риме, который уже давно отвернулся от Христа, «провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение», «провозгласил антихриста и тем погубил весь западный мир», тоже передал.
Не скрывает симпатий к своему герою и сам Достоевский. Бердяев в статье «Ставрогин» пишет: «Поражает отношение самого Достоевского к Николаю Всеволодовичу Ставрогину. Он романтически влюблен в своего героя, пленен и обольщен им. Никогда ни в кого он не был так влюблен, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин — слабость, прельщение, грех Достоевского». Мысль о русском народе-богоносце — одна из заветных у Достоевского, и именно Ставрогин внушает ее Шатову в романе. Ставрогину же писатель присваивает и свои, очень личные, слова, сказанные им в первый раз, в письме к жене декабриста Фонвизина, в марте 1854 года, когда только что закончилась каторга: «Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной». Только Ставрогину он отдал эту мысль свою и способность делать из нее все дальнейшие выводы о русском народе, «грядущем обновить и спасти мир и спасти мир именем нового Бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова»… И свое мнение о Риме, который уже давно отвернулся от Христа, «провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение», «провозгласил антихриста и тем погубил весь западный мир», тоже передал.
Достоевский представляет нам Ставрогина как оригинального мыслителя. Он определенно указывает на его высокое призвание; недаром Ставрогин — носитель крестного имени (греческое «ставрос» — крест), но этот красавец-мужчина не будет проповедовать православие в его лакированной упаковке. Боле того, он должен пройти через мрак атеизма и темень сатанизма. Его путь лежит к каким-то новым, таинственным маякам, отделенным от нас бездной зла. Так, по крайней мере, кажется, когда читаешь «Бесов». И имя «Иван-царевич», данное Ставрогину, символически провозвещает, что он, подобно сказочному богатырю, стоит у развилки трех дорог, и путь, который он выберет, станет судьбой России.
Поначалу «Бесы» задумывались как антинигилистический роман, как памфлет против революционеров («Нигилисты и западники требуют окончательной плети», — писал он Страхову 24 марта 1870 года), но потом Достоевский значительно расширил свою задачу, для чего ввел в качестве главного героя Ставрогина. Образ этот был навеян его старыми замыслами написать романы «Атеизм» и «Житие великого грешника». В связи со значительностью тем, обозначенных такими заглавиями, задача писателя приобретала совершенно грандиозный характер. Образ великого грешника должен был гармонично соединиться с темой революционных исканий, их разрушительных последствий и будущего переустройства России. Как известно, прообразом памфлетного слоя романа было имевшее место 21 ноября 1869 года убийство группой Нечаева одного из членов своей подпольной организации. Убитым оказался слушатель Петровской земледельческой академии, по имени Иван Иванович Иванов. Иван, сын Ивана, из рода Ивановых! Что-то жутко символическое навевает эта информация. Человек, выступавший хранителем родового имени русского народа. Возникает вообще подозрение, а так ли случайно была выбрана фигура для революционного жертвоприношения? А не мыслился ли убийцами Иван Иванович Иванов символом России, которую следовало умыть кровью?
Читая показания на судебном процессе одного из участников убийства, Николаева, нельзя не содрогнуться от ужаса. Пять человек, именовавших себя членами «Народной расправы», напали на одного, совершенно ни в чем не виновного товарища: «Кузнецов схватил Иванова и повалил его у входа в грот. Тогда Нечаев, я и Успенский бросились на Иванова. Нечаев сел на грудь Иванова и стал его душить. Кузнецов сидел на ногах, а я и Успенский стояли около него и ничего не делали. В это время Иванов несколько раз крикнул и сказал: «За что вы меня бьете, что я сделал?» Немного погодя он уже не кричал, но еще шевелился. Тогда Нечаев взял у меня револьвер и прострелил им голову Иванова…» К этому стоит добавить, что у убитого был прошиблен лоб, «как должно думать, острым орудием», и что примерно так же гэпэушники от Троцкого убивали Сергея Есенина. Разве только что в поэта не произвели контрольного выстрела, а наскоро привязали к трубе, неумело инсценировав самоповешение. Между этими преступлениями прошло более полувека, но суть одна — в лице лучших ее представителей революционные изверги ритуально казнили Россию.
Достоевский прекрасно чувствовал мистическую сторону произошедшего. В феврале 1873 года, сразу после того, как «Бесы» вышли отдельным изданием, в письме А. А. Романову, наследнику престола, будущему императору Александру III, Достоевский так арестовывал свой труд: «Это — почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичность, а потому в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц…» Казнь Ивана, помнящего родство, послужила толчком к написанию книги, задала направление размышлений и расставила сюжетные вехи. Но вместе с тем она подтолкнула писателя к размышлениям о том, какой Иван встанет во главе той темной стихии, которая в будущем захлестнет всю Россию. «Бесы», таким образом, — это роман-предчувствие, в котором автор пытается воссоздать образ будущего вождя революции, Ивана-царевича русского бунта. Это, как нам кажется, главный вопрос, который пытался разрешить Достоевский в своем сочинении. Он-то, собственно говоря, и сделал роман безумно интересным и философским, привнес в художественный текст загадочность, над которой с разной долей успеха размышляли литературоведы и философы. Бердяев даже назвал Ставрогина одним «из самых загадочных образов не только Достоевского, но и всей мировой литературы». И был, безусловно, прав. Ставрогин, пожалуй, интереснее и привлекательнее Печорина, а это что-то да значит!
Вот, к примеру, портрет нашего героя в тот момент, когда он вернулся в родной дом из Петербурга. «Волосы его были что-то уж очень черны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел… зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску». Сергей Булгаков в статье «Русская трагедия» на основании последней фразы сделал очень общие выводы. Он написал: «Лицо Ставрогина, центрального героя «Бесов», не только напоминало маску, но, в сущности, оно и было маской. Загадочной и почти непреодолимой трудностью для инсценировки «Бесов» является это отсутствие живого Ставрогина, его личинность, особенно ярко обнаруживающаяся при сценическом воплощении этого образа. Ставрогин есть герой этой трагедии, в нем ее узел, с ним связаны все ее нити, к нему устремлены все чаяния, надежды и верования, и в то же время его нет, страшно, зловеще, адски нет, нет вовсе не постольку, поскольку он не удался автору или исполнителю, но именно поскольку удался. Достоевский знал, чего хотел, точнее, знал это его мистический и художественный гений. Ставрогина нет, ибо им владеет дух небытия, и он сам знает о себе, что его нет, отсюда вся его мука, вся странность его поведения, эти неожиданности и эксцентричности, которыми он хочет как будто самого себя разубедить в своем небытии; а равно и та гибель, которую он неизбежно и неотвратимо приносит существам, с ним связанным». Бердяев, явно вторя Булгакову, еще более категорично утверждает: «Действие в романе «Бесы» начинается после смерти Ставрогина. Подлинная его жизнь была в прошлом, до начала «Бесов». Ставрогин угас, истощился, умер, и с покойника была снята маска. В романе среди всеобщего беснования является лишь эта мертвая маска, жуткая и загадочная. Ставрогина уже нет в «Бесах», и в «Бесах» никого и ничего нет, кроме самого Ставрогина. В этом смысл символической трагедии «Бесов». Выводы философов необычны и уже поэтому интересны. Понятно и происхождение их восприятия образа Ставрогина. Оно идет от христианского взгляда на бесовщину. Если Ставрогин — идейный вдохновитель и один из главных организаторов шабаша, разыгравшегося в губернском городе, то кажется вполне резонным изображать его этаким выходцем с того света, призраком во плоти.
У Достоевского, однако, все несколько глубже. Заметим, что из Петербурга Николай Всеволодович вернулся уже несколько не в себе, он находился в то время на пороге нового приступа сумасшествия. Но вот он приезжает в родной город спустя четыре года, и тот же летописец свидетельствует: «Одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно «походило на маску»… Теперь же, теперь же… он показался мне действительным неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску». Как видим, Ставрогин на протяжении романа меняется. Его преображения, то есть переходы из нормального состояния в фазу «небытия», связаны с проявлением болезни. Достоевский ни за что не согласился бы, что Ставрогиным «владеет дух небытия». Как раз он-то живее всех живых, если все постоянно думают о нем. В своей «Исповеди» он признается, что в Швейцарии смог влюбиться в одну девицу, но по совету другой девушки, которой открылся во всем, бежал. Нетрудно сообразить, что влюбился наш герой в Лизу, а советы ему давала Даша. За границей вокруг Николая Всеволодовича горели буйные страсти, и сам он впал в один «из таких неистовых порывов, как бывало это лишь когда-то первоначально». Так что говорить вслед за Бердяевым о душевной летаргии Ставрогина в романе навряд ли правильно. Другое дело, что, по меткому замечанию литературоведа А. С. Долинина (1883–1968), «Достоевский рисует Ставрогина способом особым, нигде, кажется, больше в такой исключительности у него не встречающимся. Ставрогин дан опосредованно, не в собственном становлении духа, а в его «эманациях», главным образом в отражениях его на других, — в тех, которые, сформировавшись когда-то под его влиянием, теперь действуют как будто самостоятельно, на самом же деле осуществляют его волю, его идеи, целиком покорившие их волю и сознание. Ближе всех сплетены с ним четыре лица: Шатов, Кириллов, Петр Верховенский и Хромоножка (Марья Лебядкина. — А А.). Первые три — односторонние отражения его духа, последняя — как высший идеал цельности и доподлинного знания высшей правды. Процесс его внутренней борьбы и степени его достижений символизируются его отношением к ней». Достоевский не показывает, например, что творится на душе у Ставрогина, когда он решается санкционировать убийство Лебядкиных, но сам факт внутренних колебаний, то есть проявления душевной борьбы и подлинной жизни, бытия (!), отрицать никак нельзя.