Собственно, опыт наблюдения Достоевским революционного подполья и его деятельных участников относится ко времени его участия в кружке петрашевцев. Образ Ставрогина в значительной степени продиктован его давними воспоминаниями, относящимися к середине XIX века. По общепризнанному мнению, прототипом Ставрогина послужил один из виднейших петрашевцев Николай Александрович Спешнев. Один из первых русских коммунистов, богатый курский помещик и петербургский домовладелец, живший несколько лет за границей — в Париже и Швейцарии — и отличавшийся широким образованием, блестящими способностями, сильным умом, — Спешнев производил в молодости совершенно неотразимое впечатление. Его жизнь в молодые годы напоминала роман. Молодая прекрасная полька оставила ради него мужа, детей, увлекла его с собой за границу, родила ему сына, потом стала его ревновать и в припадке ревности отравилась. Он был «джентльмен с ног до головы» (М. Бакунин), и женщины всех возрастов были от него без ума. Для мужчин он оставался бесстрастным, загадочным и таинственным. Спешнев считался вождем левого крыла петрашевцев, проектировал тайное общество для восстания, пропагандировал идею центрального комитета, вел переговоры о бунте на Урале и в Сибири. В его бумагах найден проект подписки для членов тайного общества, в котором имеется обязательство принять участие в восстании, «вооружившись огнестрельным или холодным оружием».
Достоевский не поясняет подробно, в какой степени Ставрогин был задействован в делах тайного общества. Мы лишь располагаем его признанием Шатову: «Видите, в строгом смысле я к этому обществу совсем не принадлежу, не принадлежал и прежде…» Далее Ставрогин поясняет, что у общества имеются связи с Интернационалом и его агентами в России. Вполне понятно, что о некоторых вещах в художественных произведениях писать не принято. Например, о том, что Интернационал был одним из филиалов масонства. Достоевский как бы ненароком, «пунктиром» затрагивает важнейший вопрос о роли масонства в революционном движении и принадлежности к нему вождей революции. Согласимся, что уже только обозначение этой темы в романе наталкивает на серьезные размышления.
Мережковский назвал Достоевского «пророком русской революции». Федор Михайлович ощущал приближение революционной бури, отсюда и его попытки прозреть фигуру вождя грядущего бунта. Будем справедливы, этот портрет получился смазанным. Но стоит отметить, что Владимир Ульянов появился на свет через пять месяцев после убийства студента Иванова. Россия откликнулась на нечаевское дело рождением Ленина, настоящего вождя революции. И Достоевский это почувствовал!
Сказка про Ивана-могилуВ предисловии к «Братьям Карамазовым» Достоевский уведомляет читателя, что главным героем его повествования станет Алексей Федорович Карамазов, младший из братьев. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Сама по себе история Алеши осталась явно незавершенной, о его будущем развитии читатель может только догадываться. То же самое можно говорить и о старшем брате Дмитрии Федоровиче, угодившем на каторгу в результате судебной ошибки. Другое дело средний брат Иван. Напиши Достоевский продолжение романа, еще два-три тома, для Ивана там едва ли нашлась бы пара страниц. Безумие стало его прижизненным спутником, и ему суждено провести остаток своих дней в болезненном кошмаре. С этой точки зрения можно говорить об Иване как о настоящем главном герое произведения, в наибольшей степени интересовавшем писателя в процессе создания романа. Не случайно и то, что все важнейшие философские разговоры так или иначе связаны с Иваном Федоровичем, и то, что основная метафизическая тема романа о вине за отцеубийство замыкается на нем. «Если Алеша Карамазов только обрисован в романе, но не высказался в нем, то его брат Иван и обрисован, и высказался («Легенда об инквизиторе»). Таким образом, вне предположений Достоевского, не успевшего окончить своего романа, эта фигура и стала центральною во всем его произведении, т. е. собственно она осталась таковою, потому что другой и его заслоняющей фигуре (Алеши) не пришлось выступить и, без сомнения, вступить в нравственную и идейную борьбу с своим старшим братом» (Розанов В. В. О легенде «Великий инквизитор»). Иван — центр интриги и движущая сила трагедии, он видит Черта и ведет разговоры с ним. И заглянуть к нему в душу — значит открыть для себя загадочную вселенную, где все состоит из «pro» и «contra», значит подступиться к тайнам внутреннего «Я», тайнам живущих внутри нас идей совестливости и справедливости.
Разговор об Иване нам хочется повести с совершенно неожиданной стороны. Думается, у многих начинавших читать «Братьев Карамазовых» возникало ощущение, что зачин у романа прямо-таки сказочный. Жил-был Федор Павлович Карамазов, и было у него три сына. Мало кто, однако, пытался обсудить в деталях эту крайне любопытную сторону сочинения. А у Достоевского, как у всякого большого писателя, ничего нет случайного. Сам автор устами одной из своих героинь говорит, что история Карамазовых — это ужасная сказка. Ужасная — значит необычная, непохожая на хорошо знакомые нам приключения Ивана-дурака с неизменно счастливым финалом. Да и мы уже вполне убедились, что Федор Михайлович мастер на такого рода сюрпризы. То сочинит колядку во здравие умалишенных, то вставит в свой роман миф о лжецаревиче, а то… Но не будем торопиться и начнем по порядку.
Достоевский нарушает некоторые сказочные каноны. Во-первых, Иван — средний из трех братьев, а не младший, как того требует сказочная традиция. Во-вторых, он — никакой не дурак, а, наоборот, из всех Карамазовых самый образованный и разумный (поначалу). И в-третьих, Федор Павлович ни помирать, ни делить свое наследство между сыновьями отнюдь не собирается. Казалось бы, эти «начальные условия» выводят нас за рамки сказочного действия. Но, с другой стороны, чем все заканчивается? Карамазов-старший погибает, причина его смерти — деньги, а Иван, который вроде бы совершенно непричастен к убийству, получает половину отцовского наследства. Чем не сказка? Далее, выясняется, что Ивана безумно любит Катерина Ивановна — женщина, которую он так долго добивался. Опять все как в сказке! А уж то, что Иван впадает в белую горячку и становится в прямом смысле дурачком, и не нуждается в комментарии. Ужасная сказка — это сказка шиворот-навыворот, но обязательно сказка про Иванушку-дурачка. В ней всегда найдется место и Черту, и путешествию в его запредельное царство — жанр позволяет! Другое дело, что тридевятое царство для Ивана — это глубины «умственного ада», бездны нравственных мучений. В описаниях реалий «того света» Достоевскому нет равных, и оттого сказка про «русского мальчика», который жил по законам Евклидова мира, становится еще более страшной.
Действие романа разворачивается в городе с весьма непоэтическим названием Скотопригоньевск. Скот в город пригоняют на бойню. Это место, где торжествует смерть и льется кровь. Прольется она и в романе, в доме Карамазовых. Собственно, все последнее время в доме этом жили только Федор Павлович и Иван, приехавший сюда из Москвы. На удивление, сын и отец прекрасно ладили между собой, хотя сам Иван ни пить вина, ни развратничать не любил. Повествователь пишет по этому поводу: «Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни при каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут и попросят денег. И вот молодой человек поселяется в доме такого отца, живет с ним месяц и другой, и оба уживаются как не надо лучше. Последнее даже удивило не только меня, но и многих других».
Федор Павлович прославился в городе своим неистовым сладострастием, в его доме постоянно устраивались пьяные кутежи и любовные оргии — все то, что иногда именуют еще скотскими сборищами. Карамазов-старший с его маленькими наглыми глазами, жирными мешочками под ними, брызжущими слюной пухлыми губами с остатками гнилых зубов и тонким носом с горбом, носом хищной птицы, был душой этих веселий. «Старик Карамазов — это как бы символ смерти и разложения, все стихии его духовной природы точно потеряли скрепляющий центр, и мы чувствуем трупный запах, который он распространяет собою. Нет более регулирующей нормы в нем, и все смрадное, что есть в человеческой душе, неудержимо полезло из него, грязня и пачкая все, к чему он ни прикасается. Никогда не появлялось в нашей литературе лица, для которого менее бы существовал какой-нибудь внешний или внутренний закон, нежели для этого человека: беззаконник, ругатель всякого закона, пачкающий всякую святыню — вот его имя, его определение» (В. В. Розанов. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского). Фамилия «Карамазов» происходит от тюрского «кара» (черный) и русского «мазать», и она, безусловно, наложила свой отпечаток на образ мыслей Федора Павловича. Он давно свыкся с мыслью, что дорога к высотам добродетели ему заказана, и с каким-то особым волнением размышлял о своем будущем обустройстве в аду. Федор Павлович говорит Алеше: «Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти меня крючьями позабыли стащить к себе, когда я помру. Ну вот и думаю: крючья? А откуда они у них? Из чего? Железные? Где же их куют? Фабрика, что ли, у них там какая есть? Ведь там в монастыре иноки, наверно, полагают, что в аде, например, есть потолок. А вот я готов поверить в ад, только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть. А в сущности ведь не все ли равно: с потолком или без потолка? Ведь вот вопрос-то проклятый в чем заключается! А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня крючьями-то потащит, потому что если уж меня не потащат, то что ж тогда будет, где же правда на свете?» Такого рода монологи — обычное дело для героев Достоевского. Чего тут только нет: и фантазия, и шутовство, и бравада! Но сквозь всю эту внешнюю «шелуху» проглядывают те глубинные надрывы, которые и предопределяют переживания героя. Для Федора Павловича это мысль о бессмертии и своем посмертном существовании, пусть даже в аду.
В этом смысле Иван выступает полной противоположностью отца. Хотя все в один голос признают, что из трех братьев Иван более других был похож на отца, но в данном вопросе они совершенно несхожи. Если Федор Павлович — жизнелюб, «живчик», который обязательно договорится до того, что и в аду можно усладить душеньку каким-нибудь амурным приключением, то Иван и жизни-то себе, деятельной и содержательной, отмерил не более тридцати лет. Он признается Алеше во время их разговора в трактире: «Не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить, и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю! Впрочем, к тридцати годам, наверно, брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда. Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, все победит моя молодость — всякое разочарование, всякое отвращение к жизни. Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется». Да, унаследовал Иван от своего родителя невиданную жажду жизни, но чувствует, что иссякнет она со временем. Виданное ли дело в двадцать три года думать о закате своей судьбы, о своем небытии после тридцати золотых годков! Кстати, здесь нельзя не вспомнить Илью Муромца, который сидел сиднем тридцать лет и три года, а потом вышел в мир совершить свой ратный подвиг. Иван, наоборот, предрекает себе кипучую, яркую молодость и бесцветные зрелые годы «без божества, без вдохновенья».
В финале романа выяснится, что прогноз Ивана был слишком даже оптимистичным. Достаточно было всего только нескольких недель нравственных мучений и каждоночных бесед с Чертом, чтобы сошла на нет великая карамазовская жажда жизни. Нашлось-таки такое отчаяние, которое опустошило его и духовно, и физически. И здесь мы вправе заключить, что Иван, разговаривая с Алешей, не почувствовал, как глубоко овладел к тому моменту им Дух отрицания и разрушения, Дух могилы. Дмитрий Карамазов перед тем, как рассказать Алеше о знакомстве с Катериной Ивановной, сообщает, что Иван про эту историю все знает, и добавляет: «Но Иван — могила». Алеша удивленно переспрашивает его: «Иван — могила?» И получает от брата утвердительный ответ. Фраза у Дмитрия вышла двусмысленная, это понял Алеша, отчего и переспросил брата. Тот же своим кратким «да» дал понять, что его обмолвка не случайна. Дмитрий — самый живой герой романа, он живит стихийными чувствами, поступки его непредсказуемы, но в каждом из них он искренен и правдив. Он не лжет ни себе, ни другим. Он уважает брата Ивана, но видит в нем и ту темную сторону, которая овладеет его натурой и поведет к безумию. Дмитрий распознал в Иване то, что Алеше еще предстоит почувствовать во время свидания с ним в трактире. Да и как не почувствовать это, если тебе говорят: «Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище и никак не более». Вот так и живут-поживают дружно они с отцом: один мечтает попасть «на самое дорогое кладбище», а другой мучительно старается представить себе, как же устроен «тот свет», причем непременно темная его половина. «Я в скверне моей до конца хочу прожить, было бы вам это известно, — философски заявляет он. — В скверне-то слаще: все ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто. Вот за простодушие-то это мое на меня все сквернавцы и накинулись. А в рай твой, Алексей Федорович, я не хочу, это было бы тебе известно, да порядочному человеку оно даже в рай-то твой и неприлично, если даже там и есть он». Стоит добавить, что Федора Павловича, как правило, сторожил по ночам слуга Смердяков, спавший в передней на залавке. Фамилия «Смердяков», что называется, говорящая. Слуга хозяина, как символ смерти, спящий до поры до времени. Страшно!
В этой-то карамазовской «преисподней» и поселился Иван Федорович после приезда в Скотопригоньевск. Так следовало бы начать рассказывать сказку про Ивана-могилу. Для приезда сюда Иван имел две цели. Во-первых, брат Дмитрий попросил его выступить посредником в переговорах с отцом. Ну, а во-вторых, Иван хотел быть рядом с Катериной Ивановной, в которую влюбился еще будучи в Москве. Делами Дмитрия Иван, похоже, вообще не занимался. Он не любил ни отца, ни брата и попросту выжидал, как «один гад пожрет другую гадину». А вот в доме Катерины Ивановны он появлялся постоянно. Правда, та его больше мучила, заявляя, что останется верной своему жениху Дмитрию Карамазову независимо ни от чего. Совершенно ясно, что не поедь Катерина Ивановна в Скотопригоньевск, не было бы здесь и Ивана. Он, как сказочный герой, отправляется за ней в «тридевятое царство», чтобы отыскать там и заполучить свою любовь. У Ивана был разработан и хитроумный план с целью завоевать сердце красавицы. Его цель состояла в том, чтобы Катерина Ивановна расторгла свою помолвку с Дмитрием. Такой поступок был нарушением общепринятых норм и самым настоящим святотатством. Но Иван, как искусный иезуит, стал проповедовать идеи, оправдывающие такого рода деяния. Так, однажды в дамском обществе (разумеется, в присутствии Катерины Ивановны) он объявил во всеуслышание, что «на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы, чтобы человек любил человечество, — не существует вовсе и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие». Все эти рассуждения Иван развивал исключительно ради Катерины Ивановны, которая более кого бы то ни было любила добродетель.
Недоумение Ивана относительно ее поведения прекрасно выражают слова Мити: «Что же касается Ивана, то ведь я же понимаю, с каким проклятием должен он смотреть теперь на природу, да еще при его-то уме! Кому, чему отдано предпочтение? Отдано извергу, который и здесь, уже женихом будучи и когда на него все глядели, удержать свои дебоширства не мог, — и это при невесте-то, невесте-то! И вот такой, как я, предпочтен, а он отвергается. Но для чего же? А для того, что девица из благодарности жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет!» Иван искренне желает спасти и себя, и свою возлюбленную. Это становится делом его жизни, оттого так решителен его бунт против Бога. «Нет добродетели, если нет бессмертия», — утверждает Иван, и потому «эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении». «Все дозволено!» — вот призыв, с которым Иван обращается к Катерине Ивановне. Конечно, это была своего рода провокация, способ достичь цели, ибо сам он в свою теорию безоговорочно не верил. Не случайно старец Зосима говорит ему: «Пока с отчаяния и вы забавляетесь — и журнальными статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя…»
Другое дело, что есть человек, который уверовал в теорию Ивана Федоровича. Это Смердяков, еще один из сыновей Федора Павловича, который однажды в пьяном виде и на спор «приласкал» городскую юродивую Лизавету Смердящую. Через несколько месяцев та пробралась во двор его усадьбы, родила ребенка в бане и тут же умерла. Мальчика взяли на воспитание лакей Григорий и его жена, у которых как раз умер их ребенок, дали найденышу имя Павел, а по отчеству все его стали звать (когда подрос) Федоровичем, как бы узаконивая отцовство Карамазова-старшего. Смердяков был ровесником Ивана. Несмотря на разницу в происхождении и положении в обществе, они очень похожи. Оба воспитывались у чужих людей, нелюдимы и никого не любят. Оба уезжали на учебу в Москву: один в университет, другой — по поварскому искусству, и оба достигли известных высот по своей части. Короче говоря, мы опять сталкиваемся с особым художественным приемом, придуманным Достоевским. Смердяков — зеркало-двойник Ивана Карамазова, они как бы дополняют друг друга. По описанию портрета Смердякова можно сделать заключение и о внешности Ивана. Смердяков после учебы в Москве сильно переменился лицом. «Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал походить на скопца». Не таковым ли представляется нам Иван? С некоторых пор Смердяков как заноза поселяется в душе Ивана и тревожит его как неизбывный кошмар. Достоевский пишет об этом без всяких аллегорий.