Другое дело, что есть человек, который уверовал в теорию Ивана Федоровича. Это Смердяков, еще один из сыновей Федора Павловича, который однажды в пьяном виде и на спор «приласкал» городскую юродивую Лизавету Смердящую. Через несколько месяцев та пробралась во двор его усадьбы, родила ребенка в бане и тут же умерла. Мальчика взяли на воспитание лакей Григорий и его жена, у которых как раз умер их ребенок, дали найденышу имя Павел, а по отчеству все его стали звать (когда подрос) Федоровичем, как бы узаконивая отцовство Карамазова-старшего. Смердяков был ровесником Ивана. Несмотря на разницу в происхождении и положении в обществе, они очень похожи. Оба воспитывались у чужих людей, нелюдимы и никого не любят. Оба уезжали на учебу в Москву: один в университет, другой — по поварскому искусству, и оба достигли известных высот по своей части. Короче говоря, мы опять сталкиваемся с особым художественным приемом, придуманным Достоевским. Смердяков — зеркало-двойник Ивана Карамазова, они как бы дополняют друг друга. По описанию портрета Смердякова можно сделать заключение и о внешности Ивана. Смердяков после учебы в Москве сильно переменился лицом. «Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал походить на скопца». Не таковым ли представляется нам Иван? С некоторых пор Смердяков как заноза поселяется в душе Ивана и тревожит его как неизбывный кошмар. Достоевский пишет об этом без всяких аллегорий.
«На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не может вынести его душа. Все вдруг озарилось и стало ясно. Давеча, еще с рассказа Алеши о его встрече со Смердяковым, что-то мрачное и противное вдруг вонзилось в сердце его и вызвало в нем тотчас ответную злобу. Потом, за разговором, Смердяков на время позабылся, но, однако же, остался в его душе, и только что Иван Федорович расстался с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же забытое ощущение вдруг быстро стало опять выходить наружу. «Да неужели же этот дрянной негодяй до такой степени может меня беспокоить!» — подумалось ему с нестерпимой злобой». Но злоба каждый раз является лишь как первая реакция, в глубине души его союз со Смердяковым уже состоялся, что и доказывают следующие потом их мирные беседы.
Давний эксперимент по изображению двух различных сторон единого человеческого целого, затеянный в «Двойнике», находит в «Братьях Карамазовых» свое логическое завершение. Здесь в качестве реального персонажа появляется Черт. Он — связующее звено между Иваном и Смердяковым, двумя половинками необыкновенного, в полном смысле двуличного героя, которого естественно назвать Иваном Смердяковым. Черт введен в роман в качестве действующего лица! Дмитрий Карамазов так и заявляет следователям: «Черт убил!»
Сопоставляя характер припадков двух братьев, одного отцеубийцы и другого, замешанного в отцеубийстве, В. В. Розанов отмечает:
«Последний, как известно, жалуется на посещение его бесом, «дрянным мелким бесом»; первый говорит о Провидении, о посещающем его Боге. Ранее оба были атеистами, и притом довольно убежденными. Вчитываясь в рассказ Достоевского, нетрудно заметить, что именно галлюцинации составляют главную муку Ивана Федоровича. Вспомним, как он говорит Алеше: «Это он тебе сказал»; как оживляется всякий раз, когда неясные слова собеседника дают повод думать, что говорящий также знает о возможности появления беса («Кто он, кто находится, кто третий», — испуганно спрашивает он Смердякова); наконец, вспомним ледяной холод, который вдруг прилип к его сердцу, когда он подошел к своему дому после третьего свидания со Смердяковым, с мыслью, что вот уже там его дожидается «посетитель», и — почти плачущий тон его жалоб после галлюцинации: «Нет, он знает, чем меня мучить… он зверски хитер»… «Алеша, кто смеет предлагать мне такие вопросы… Это он тебя испугался, чистого херувима» и пр. Если мы вспомним холодный и суровый тон этого атеиста, его действительно мощную натуру, то это превращение сильного человека в жалующегося ребенка, в плачущую женщину всего яснее может дать нам понять о степени мучительности его галлюцинаций. «Завтра крест, но не виселица», — решает он, готовясь рассказать все на суде после той же галлюцинации. По аналогии мы должны допустить, что предмет главного мучения и для Смердякова составляло нечто подобное. Собственно раскаяние и воспоминание об убийстве должно бы быть сильнее в первые дни после него, и между тем Смердяков в это время еще совершенно спокоен; болезнь и исступление начались несколько недель спустя; и они так же, как у Ивана Федоровича, не непрерывны, но происходят время от времени. Разница только в том, что «третий этот», в присутствии которого он уверен даже при посетителе — есть Бог, «самое это Провидение-с», хотя и говорит он тут же, как о чем-то не относящемся к предмету, на вопрос Ивана о Боге: «Нет, не уверовал-с». Очевидно, то, о чем они беседовали в свое время и что порешили, было совершенно другое, нежели оказавшееся, когда закон природы был ими нарушен. Поэтому, ощутив один то, что они называют «бесом», а другой то, что он называет «Провидением», они ощутили нечто совершенно неожиданное; все же прежние слова их о загробном существовании и о Боге оказались ни к чему не относящимися. Продолжая аналогию с Иваном, мы должны думать, что именно ужас ожидания «посещения» и приводил Смердякова в исступленное смятение, он и привел его к самоубийству. Как и всегда человек, он скользнул по уклону меньшего страдания. Перенести физическую боль удушения, очевидно, было для него легче, нежели еще раз почувствовать ледяное прикосновение мучившего его призрака».
Мы привели полностью рассуждения В. В. Розанова ввиду их исключительной важности. Критик обосновывает факт погружения двух родственных душ в запредельные области нашего бытия. Начав вроде бы с невинных разговоров с Федором Павловичем о Боге и аде, они договорились до поражающих своей реальностью галлюцинаций. Пребывая на земле, они встречались с адскими образами. Во время каждого приступа болезни они как бы погружались в глубины преисподней. Для Ивана встреча с Чертом — решающее испытание. В сказочном контексте оно соответствует бою богатыря с чудищем на Калиновом мосту, символической границе между жизнью и смертью. Бьются они, правда, не мечами и копьями, а живым словом и искусством убеждения. Черт с жаром убеждает Ивана в той самой теории, которую он до того внушал обществу Скотопригоньевска. Идея человекобога, которому «все дозволено», брошенная Иваном в мир этого городка, бумерангом возвратилась к нему во время ночного кошмара. Так пойдет ли Иван вслед за Чертом? Нет, Иван выбирает подвиг добродетели и заявляет на суде о своей причастности к убийству отца.
Во время ночного разговора Черт рассказал ему «Анекдот о квадриллионе километров». Суть его в следующем. Жил на свете некий философ-атеист, который отвергал бессмертие, не верил в будущую загробную жизнь, а когда умер, то вместо мрака и «ничто» обнаружил вдруг эту самую вечную жизнь. И нет чтобы обрадоваться — вознегодовал: это, мол, противоречит моим убеждениям! За это его присудили к наказанию: пройти во мраке квадриллион километров, и только тогда перед ним растворятся райские двери… Герой отказывается поначалу исполнять приговор, лежит тысячу лет, а потом — «встал и пошел». А когда дошел через биллион лет, вошел в двери рая, то через две уже секунды воскликнул: вот за эти две секунды «не только квадриллион, но и квадриллион квадриллионов пройти можно, да еще возвысив в квадриллионную степень!»… Вспомнив этот анекдот на суде, Иван и произнес в заключение: «А я за две секунды радости отдал бы квадриллион квадриллионов». Непросто Ивану будет выбраться из своего «умственного ада», неизвестно даже, сумеет ли он это сделать. Но он поверил в бессмертие и возможность пережить «две секунды» райского блаженства.
И удивительное дело! Победив Черта, Иван получает в награду сердце любимой женщины. То, чего он не мог добиться многоумными разговорами и «евклидовыми» доказательствами, пришло к нему в одно мгновение. Катерина Ивановна сделала свой выбор, и был он не в пользу Дмитрия. Иван-могила обрел свою любовь и… бессмертие. Ужасная сказка, не правда ли?
Глава 14 Леонид Андреев как адвокат дьявола
В возрасте семнадцати лет Леонид Андреев (1871–1919) написал в дневнике, что «своими писаниями разрушит и мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит любовь и религию и закончит свою жизнь всеразрушением». Слово не разошлось с делом, и из-под его пера одно за другим выходили произведения, шокировавшие публику. Правда, следствием столь решительной и бескомпромиссной программы действий стали три покушения на самоубийство и периоды «самого черного» запоя, преследовавшие писателя на протяжении жизни. Так жизнь демонстрировала известную истину, что всякий разрушитель в своем отрицании традиции рано или поздно добирается до самоедства и самосокрушения.
Глава 14
Леонид Андреев как адвокат дьявола
В возрасте семнадцати лет Леонид Андреев (1871–1919) написал в дневнике, что «своими писаниями разрушит и мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит любовь и религию и закончит свою жизнь всеразрушением». Слово не разошлось с делом, и из-под его пера одно за другим выходили произведения, шокировавшие публику. Правда, следствием столь решительной и бескомпромиссной программы действий стали три покушения на самоубийство и периоды «самого черного» запоя, преследовавшие писателя на протяжении жизни. Так жизнь демонстрировала известную истину, что всякий разрушитель в своем отрицании традиции рано или поздно добирается до самоедства и самосокрушения.
Нельзя, однако, сказать, что Андреев выступал заложником идеи разрушения. Его можно назвать еретиком, но никак не революционером. Он пытался усложнить и разноообразить нравственную картину восприятия мира, но ни в коей степени не вывернуть его наизнанку, как это сделали, к примеру, те же большевики. В 1915 году Андреев так характеризовал свою художественную позицию: «И моя вся суть в том, что я не принимаю мира, каким мне дали его наставники и учители, а беспокойнейшим образом ставлю ему вопросы, расковыриваю, раскапываю, перевертываю, перелицовываю, заглядываю ему не только с указанных мест, но и с… И ликом мира я восторгаюсь, а от… его отворачиваюсь — вот и вся моя нехитрая механика». Это признание напоминает нам мысли известного литературного героя, о котором мы уже говорили чуть выше, — Ивана Карамазова. Напомним его жизненые «тезисы»:
— Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти перестал его чтить сердцем;
— Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять;
— Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму;
— Слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить. Не бога я не принимаю, я только билет ему почтительнейше возвращаю;
— Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова. Можно ли жить бунтом, а я хочу жить.
В сочинениях Андреева те же карамазовские надрывы, блуждание человеческой души во мраке в поисках другого света. Его произведения выдержаны в мрачных тонах, пропитаны какой-то тяжестью, вдавливающей в землю. Редкое из них не оставляет тягостного чувства. Кажется, что писатель намеренно погрузился в изучение самой нелицеприятной стороны жизни, темных ее глубин. Андреев настойчиво влечет своих читателей в заповедные области низких истин. В шеститомнике его произведений, вышедшем в 1990 году в издательстве «Художественная литература», приведено множество фотографий писателя из самых разных периодов жизни. Но ни на одной из них он не улыбается. Как-то совсем не верится словам Горького, что взгляд Андреева «светился той улыбкой, которая так хорошо сияла в его рассказах и фельетонах», а сам писатель был «здоровый, неземно веселый человек, способный жить, посмеиваясь над невзгодами бытия». Не верится, потому что нет в произведениях Андреева смеха и веселья, даже неземного. Может быть, Алексей Максимович просто пытался поддержать друга? Ведь нет, наверное, во всей русской литературе более печального писателя. И нет во всей русской литературе более беспросветных произведений, разве что платоновские «котлованы». В этом смысле Андреев действительно нарушил классические каноны. Возможно, поэтому его весьма низко ставил Розанов. Но и великие, случалось, ошибались…
Мощь андреевских прозрений и роковых предчувствий, как нам представляется, не оценена еще в должной степени. Он выступил продолжателем традиций Достоевского. Федор Михайлович описал, как люди подходят к предельной черте, как встречают на границе небытия двойников и бесенят. Но все они попадали затем либо в руки врачей (Голядкин, Иван Карамазов), либо в петлю (Ставрогин, Смердяков). Эту «ограниченность» художественного анализа бесочеловеков у Достоевского подметил Бердяев. В статье «Ставрогин» он писал: «Зло есть зло, оно должно быть побеждено, должно сгореть. И зло должно быть изжито и испытано, через зло что-то откроется, оно — тоже путь. Сама гибель Ставрогина, как и всякая гибель, — не окончательная и не вечная гибель, это лишь путь. Проблема творчества человека не разрешилась и не могла разрешиться в старом сознании, из которого не вышел еще Ставрогин. Где нет исхода для творчества, там началось беснование и разврат».
После прочтения «Двойника», «Бесов» и «Братьев Карамазовых» естественно задаться вопросом, а не может ли Человек, оставаясь в здравом уме, жить с Дьяволом в душе? То есть Дьявол, конечно же, пусть будет символом, средоточием всего пакостного и душащего Человека изнутри, но таким же реальным, как хлеб насущный. Что, например, сталось бы с Иваном Карамазовым, если бы он так и жил в Москве и никогда не приезжал проведать батюшку? Жизнь и произведения Леонида Андреева, кажется, дают ответ на этот вопрос.
Двадцатый век дал всем отчетливо понять, что Дьявол, Антихрист или Черт знает, как его зовут, — герой нашего времени. Он вышел на первые роли в экономике, политике, искусстве. Самые смелые и сильные духом перестали бросать в него чернильницы и стаканы из-под чая, а попытались заглянуть ему в «душу», восстановить диалог, прерванный христианством много веков назад. Один из них — Леонид Николаевич Андреев. Позже его путем пойдут Михаил Булгаков и Леонид Леонов. Но Андреев был в числе первых. Он не побоялся стать адвокатом Дьявола. Так появились повесть «Иуда Искариот» (1907) и роман «Дневник Сатаны» (1919). Уже названия их говорят сами за себя. Чтобы писать на такие темы, требовалось мужество. И немалое…
Притча об ИудеИуда Искариот — один из 12 апостолов, предавший своего Учителя. Свое прозвище он получил от г. Кариота, из которого был родом. Он был единственным иудеем среди апостолов, которые все были галилеяне. В обществе апостолов Иуда заведовал их кассой, из которой скоро начал похищать деньги. Затем, обманувшись в надежде, что Иисус Христос явится основателем великого земного царства, он предал своего Учителя за 30 сребреников, но потом повесился. Вот коротко вся информация об Иуде, которую дают Евангелия.
В представлении человечества Иуда стал символом самого черного предательства. В «Божественной комедии» Иуда, вместе с другими знаменитыми предателями, находится в самом ужасном месте ада — в одной из трех пастей Люцифера. Ярко и «одноцветно» охарактеризовал Иуду и Александр Сергеевич Пушкин:
Казалось бы, все предельно понятно и все акценты расставлены. Что же подвигло Леонида Андреева обратиться к образу проклятого всем христианским миром апостола? И какие мысли он хотел вдохнуть в своих читателей?
Сам автор о замысле своего сочинения писал так: «Нечто по психологии, этике и практике предательства», «Совершенно свободная фантазия на тему о предательстве, добре и зле, Христе и проч.». Но отговорки такого рода обычно только подстегивают любопытство, раззадоривают и подталкивают исследователей к поиску истинных причин возникновения скандального по тем временам сочинения.
Наверное, мы не ошибемся, если круг своих поисков вынесем за рамки религиозных споров и христианских новаций. Это было не свойственно Леониду Андрееву. Лев Толстой, например, написал свой вариант Евангелия, но так ведь он-то как раз и отзывался об «Иуде Искариоте»: «Ужасно гадко, фальшь и отсутствие таланта. Главное, зачем?» Толстой не увидел в повести никакой религиозной подоплеки, новых акцентов в понимании христианства. Она написана в форме притчи-иносказания с морально-нравственными «приправами». Использовать ее для конкретной пропаганды или наставления в жизни — дело бесполезное. Она заставляет задуматься, но никуда не зовет и не предлагает готовых формул поведения. Вот что возмущало Толстого. Идти же вслед за Достоевским и постигнуть тайну живучестви Зла и его участия в жизнестроительстве ему явно претило.