Но дойти до шатра джихангира ей не дали, сильные руки подхватили под локти и быстро втолкнули в железную кибитку Субедея, чей-то голос посоветовал на ухо:
– Не кричи, сначала ты нужна Субедей-багатуру Старуха прекрасно понимала, кто в войске хозяин, а потому успокоилась. Сам полководец был деловит и краток, без всяких предисловий он объяснил:
– Бату-хан расскажет тебе свой сон. Что бы он ни сказал, ты должна ответить, что пора двигаться дальше на урусов, и еще должна оградить его от нападок уруской колдуньи. Ты меня поняла?
Старуха кивнула.
– Все запомнила? Нам пора, не то начнутся совсем злые морозы и можно погубить войско в уруских лесах.
– Ты и так его погубишь…
Субедей схватил старуху за одежду здоровой рукой и подтянул к единственному глазу:
– Ты меня поняла?!
– Я скажу Бату то, что ты хочешь, чтобы я сказала, и загражу его от уруской колдуньи.
– То-то же…
Но уже у выхода старуха вдруг насмешливо проскрежетала:
– Но это тебе не поможет… Ты заплатишь своей жизнью за победу джихангира…
– Проклятая ведьма…
Шаманка сказала все, как должно, кроме того, она действительно пообещала больше не допускать в сны хана уруских колдуний. Вернувшись к себе, шаманка долго жгла в костре какие-то травы и только ей одной ведомые смеси, вызывая духов, потом так же долго убеждала их помочь оградить внука Великого Потрясателя Вселенной от нападок неведомых чужих богов и колдуний. Кажется, получилось… Духи остались довольны принесенными жертвами и впечатлились обещанием еще больших и согласились помочь.
Субедей сделал вид, что не подозревает о словах старой шаманки, но ее совет поскорей двигаться дальше горячо поддержал.
– Бату, мы должны быть на границе уруских земель, когда ляжет снег и окрепнет лед. Мы должны за то время, пока на уруской земле будут морозы, успеть полностью пройти и покорить их. Уруские реки разливаются слишком широко, и переправиться через них будет невозможно. Как невозможно ходить по лесам большим войском.
– Но как же мы будем ходить по этим же лесам зимой?!
– Мы не пойдем по лесам, уруские коназы ходят в походы зимой, потому что лед крепкий и можно двигаться по рекам. Все уруские богатые города стоят на реках…
Субедей еще долго наставлял своего воспитанника, но так, чтобы тот не почувствовал превосходства. Умный учитель всегда сумеет сделать так, чтобы ученик решил, будто он сам догадался обо всем…
Рассвет застал джихангира и его воспитателя все еще за разговором. Но утром, собрав царевичей, Бату объявил, что больше не намерен ждать отставших и пора двигаться ближе к уруским землям, чтобы быть готовыми к нападению зимой.
Гуюк смеялся:
– Наш джихангир сошел с ума! Кто нападает на города, стоящие в лесу, зимой?! Он хочет увязнуть в снегах и погубить войско от бескормицы!
Это была нешуточная угроза, многие призадумались, хотя возражать открыто не рискнул никто, только Мунке привычно поддакнул брату. Внутри у самого Бату тоже что-то дрогнуло, но внешне это никак не проявилось, он хорошо помнил, что Субедей не проигрывал даже битв (булгары один раз не в счет), тем более войн. Если багатур сказал, что пора, значит, пора.
Но сам Субедей не подал ни малейшего вида, что вообще что-то говорил воспитаннику. Он молча прислушивался к болтовне царевичей.
– Мы пойдем зимой по льду рек! Иначе уруситские земли не пройти. А еду возьмем у них самих. И лошадей накормим не травой, а зерном. У урусов много зерна… Красивые женщины и много золота.
Больше Бату ничего объяснять не стал. Его слово в походе – закон, которому должны подчиняться все. Царевичи, как ни ворчали, тоже вынуждены выполнять.
С того дня Субедей усилил у Бату охрану, кроме того, они с джахангиром подолгу не находились на месте, то и дело переезжая от одного тумена к другому. Никто не знал, где в какое время находится Бату. Так безопасней. Для себя хан решил, что после первого же проступка отправит царевичей Гуюка и Мунке в Каракорум, найдя благовидный предлог. Ему не нужны ни соглядатаи, ни, тем более, опасные противники в собственном войске. Это была мысль Субедея, высказанная так осторожно, что, казалось, пришла в голову самому Бату: после первых же успехов найти повод избавиться от Гуюка и Мунке.
Проснувшись, до самого утра заснуть так и не смогла. Я уже привыкла к своей новой родне, тем более, ни в Москве, ни в Рязани никого не осталось, привыкла к Козельску, к забористым выражениям, к экологической чистоте всего вокруг, почти научилась вести себя «как все», по-прежнему очень хотела обратно в свой двадцать первый век, но даже к мысли, что это произойдет позже… когда-нибудь… уже тоже начала привыкать. Я жила почти спокойно, и вдруг этот сон!
Закрывала глаза, и перед ними вставала страшная картина черного вала, накатывающегося на Русь. Страшно хотелось еще раз увидеть перед собой ту рожу, но не для того, чтобы полюбоваться, а чтобы выцарапать гаду глаза. Не сомневалась, что это был Батый, пусть он пока ничего не сделал Руси, но ведь сделает… Уже осень 1237 года, еще немного, и этот черный вал хлынет на рязанские земли, огнем и мечом пройдет по русским городам.
Было настолько страшно, жутко до содрогания, что эта черная масса поглотит славный маленький Козельск, что будут убиты замечательные люди, сож жены дома, разрушены целые города. И я, зная об этом, буду сидеть и ждать, когда меня переправят обратно? Нагляделась прелести чистых лесов, размеренного быта, наслушалась птичьих трелей и забористого языка, научилась нескольким приемам владения клинком и узнала новое о Козельске, который через полгода будет уничтожен, и можно обратно, демонстрировать свои новые знания и умения уже там и вспоминать, какой бывает настоящая рыба или малина?
От такой мысли я даже села. Хорошо, что Лушка спала крепко, не услышала. Я что, рехнулась?! Как можно не предупредить отца, Анею, Лушку?!
Тут же рухнула обратно на подушку. А как предупредить? Сказать, что я из будущего? Но и так уже перебор со всеми знаниями и умениями, приходится язык придерживать. Рассказать сон? Так, стоп! Сон приснился мне не зря, ТАКИЕ сны пустыми не бывают, этот вал действительно уже катит на Русь. Но почему я пыталась выцарапать глаза Батыю? И главное, что я могу? Как только начну рассказывать, что знаю, что-нибудь да изменится, а в прошлом ничегошеньки менять нельзя, иначе несомненно изменится и будущее. В мире и во времени все взаимосвязано, это у кого-то из гениальных фантастов читала. Все верно, стоит изменить судьбу одного человека, как за ней потянутся тысячи других. Получается, я даже Настину судьбу менять не вправе? И что тогда, сидеть статисткой и тупо выполнять указания режиссера? Но где он, тот режиссер? Ау, покажись, скажи хоть, что мне делать?
Я решила все-таки достать Ворона и потребовать объяснений еще и сну. Если такой кошмар будет повторяться, то я вообще превращусь в ведьму, чего бы очень не хотелось. Что за шутки, ей-богу?! Вот пойду и поставлю свечку в местном храме. Правда, он большей частью пустует, потому как священник то и дело где-то отсутствует, да и не слишком его жалуют вятичи…
Утром под ногтями левой руки обнаружилась грязь, которой там быть не могло, ведь в предыдущий день мы мылись в бане. Я содрогнулась от омерзения, несомненно, это грязь с рожи Батыя! Вымывала ее так, словно хотела смыть и ногти заодно.
В тот день я сумела ускользнуть от Лушки, продралась через все кусты и заросли, нашла дорогу к тому орешнику, за которым поляна Ворона, но на поляне никого не было. То ли Ворон совсем ушел, то ли просто не желал больше со мной разговаривать.
И обратно вернулась, Леший не мешал.
Что теперь делать, не знала сама, и Лушке о таком не расскажешь, хватит с нее моих закидонов. Вот чуяло мое сердце, что с возвращением отца мой древнерусский курорт закончится. Как быть?
На обратном пути, только выйдя на лесную широкую тропу, вдруг увидела нашего козельского священника Иллариона, видно, возвращался из какой-нибудь деревни. Не прятаться же от него по кустам, подошла, поздоровалась. Тот благословил, перекрестив, зашагали рядом, благо ширина дороги позволяла. Вдруг мне пришло в голову, что эта встреча может быть не случайной, и я решилась.
– Отец Илларион, во мне бесы есть?
Его брови чуть приподнялись удивленно:
– Они в каждом есть, только многие справляться умеют.
Я зашла с другого конца:
– Мне, после того как с лошади упала, всякое видеться стало. Про будущее наше, про Землю Русскую… Это плохо?
– Почему же, ты худого никому не делаешь.
– А… мне рассказывать о том, что вижу?
– Это смотря что. Если ты скажешь Нинее, что у нее дите снова мертвым родится, так она и надежду потеряет. Надо знать, что говорить, а чего не стоит.
У меня язык чесался сказать, что у Нинеи, небось, резус-фактор отрицательный и полная с мужем несовместимость, потому живучих детей быть не может, и сказать ей об этом стоит, чтобы лучше кого из сирот взяла. Но я сказала другое:
У меня язык чесался сказать, что у Нинеи, небось, резус-фактор отрицательный и полная с мужем несовместимость, потому живучих детей быть не может, и сказать ей об этом стоит, чтобы лучше кого из сирот взяла. Но я сказала другое:
– А если я про грядущие напасти скажу? Что татары зимой придут, чтобы Землю Русскую разорить?
Священник немного помолчал, потом сокрушенно вздохнул:
– Тебе не поверят, потому что степняки не ходят зимой.
– Так что же, не говорить?
И снова отец Илларион помолчал.
– Это тебе решать. Всегда были те, кто предупреждал, и те, кто им не верил. Даже камнями закидывали. Самой решать.
Теперь помолчала уже я. Конечно, мне решать, но не только в том, о чем говорил священник, я не столько боялась неверия, сколько понимала, что стоит мне начать предупреждать открыто, и я что-то изменю в том мире, куда попала. Но первейшее правило гласило: ничего не меняй в прошлом, в котором оказалась, иначе изменится будущее, и ты не сможешь вернуться в свое собственное. Как я могла сказать такое отцу Иллариону? Как ему-то рассказать, что я из будущего, причем далекого будущего?
– Отец Илларион, это страшная напасть, иго на долгие годы над Русью, если сразу не отбить.
Вот и все, стало даже легче, сделала первый шаг, словно в холодную воду бросилась.
Я ожидала расспросов, усмешки, даже возмущения, но только не спокойного согласия:
– Сколь уж лет про то твердим…
– Про… что?
Вот это да! Я тут страдаю: говорить – не говорить, а они давно все знают?!
– Про кару небесную, про то, что за грехи наши нам воздастся…
Так… батюшку повело в свои проповеди. Это не то, надо его вернуть на грешную землю.
– Я не о том, не о неминуемой каре. Я про предстоящее нападение татар. Они зимой придут, этой зимой. И многие города разорят, сожгут, людей в плен уведут или вообще убьют. Половцы всегда весной ходили, а татары зимой придут. И их во много раз больше, чем половцев.
И снова в ответ потрясающее спокойствие. Он что, не понимает, о чем я говорю? Уж не перешла ли я на английский или французский? Вроде нет.
– Русский люд заслужил кару Господню. За грехи наши тяжкие… за междоусобицы, за то, что брат на брата идет, ненавистью земля полнится, кровью людской поливается…
Тоже мне проповедник добра нашелся!
– Да ведь междоусобицы у князей, а пострадают простые люди!
– У князей, говоришь… А князья что, поединки меж собой устраивают и в одиночку бьются? То-то же… В дружину вчерашний пахарь приходит и меч против своего же соседа обнажает, чтобы ограбить, убить, зарезать! И когда разорит и добычу домой притащит, женка обратно вернуть не заставит и за убитых соседей не спросит, а только будет ждать такого же нападения завтра.
– Замкнутый круг получается, – в ужасе прошептала я.
– Чего? А… да.
– Разорвать можно?
– Можно! Да только захотеть надо, и всем сразу. Вот ты про напасть твердишь, а мало ли ее на Русь за последние годы наползало? Чего же не пограбить тех, в ком меж собой ладу не имеется? И пока не научится люд друг дружку поддерживать, а не князей с их дружинами, будет страдать. А кто вырежет да пограбит, степняки или свои, в том разницы не много…
Мы уже подошли к воротам Козельска, неподалеку стоял отец, о чем-то беседуя с сотником Вятичем.
– Так, может, когда опасность для всех увидят, объединятся, распри забудут?
– Надеешься?
– Верю!
– То хорошо, что вера в тебе есть.
– Верю, и потому буду рассказывать всем, даже если мне верить не будут!
Отец Илларион только перекрестил меня в ответ. Он что думает, я в новые святые рвусь, что ли? Ничего подобного, из меня святая, как из тебя, Илларион, диджей или рокер. Я другого хочу: выполнить поскорей свою миссию (знать бы еще, в чем она заключается!) и обратно домой в свою московскую квартирку размером с ваш терем. Завалиться в ванну с пеной по самые уши, включить телевизор, сварить кофейку… Я бы, наверное, еще долго вспоминала, чего хочу, но поймала себя на том, что стою, как дура, посреди улицы и смотрю вслед уходящему к часовне священнику.
Чтобы прийти в себя, пришлось серьезно встряхнуться. Тем более за мной наблюдали двое – отец и тетка. У отца взгляд озабоченный, но почти довольный, он видел, как священник меня благословлял, и слышал его слова про мою веру. Мой ответ разобрал вряд ли, потому что я стояла спиной, а Илларион лицом. А вот у тетки взгляд какой-то слишком внимательный.
Вообще тетка Анея штучка еще та, есть у нее какая-то тайна, и не одна. Лушка с Любавой друг на дружку не больно-то похожи, но суть не в этом, они внутренне разные. Любава спокойная и какая-то смирная, но не строгая, как Анея. Я однажды спросила, в кого она, ответили, что в отца. Тогда в кого Лушка? В Лушке словно тысяча чертенят разом спрятались, но она и хваткая, как сама Анея, сильной женщиной будет. Выходит, Анея сама когда-то такой же, как старшая дочь, была?
Анея, конечно, боярыня, это видно по всему: по осанке, манере разговаривать, держаться, но больше всего по глазам. Вот чей взгляд выдерживать трудно, у тетки глаза темно-синие, темнее Лушкиных, цепкие, внимательные. Когда она пристально смотрела, появлялось ощущение, что ты под рентгеном. Причем этот взгляд мог быть мгновенным, Анея успевала «прочитать» человека за секунду. И за секунду же увидеть все его слабые места, на которые можно надавить. И давила ведь, ее приказам беспрекословно подчинялись все – от дворовых девок до самого воеводы.
Я уже имела удовольствие однажды наблюдать, как с боярыней разговаривал сотник Вятич – чуть склонив голову (все же Анея ниже ростом) и послушно кивая. Конечно, это было в отсутствие отца, может, он и поручил Вятичу подчиняться боярыне, но что-то подсказывало, что и сам отец нередко ведет себя по отношению к сестре так же. Есть женщины в русских селеньях…
Вот и теперь Анея смотрела на меня слишком пристально. Ох, как же я не любила, а вернее, просто боялась этого взгляда, казалось, что тетка обязательно догадается, не может не догадаться с ее-то проницательностью. В проницательности сомневаться не приходилось, стоило нам с Лушкой только задумать какую-нибудь пакость, как тетка оказывалась тут как тут!
– Где была-то?
Глядя прямо в глаза тетке, я соврала, не моргнув:
– С Илларионом ходила…
И мысленно ахнула: а ну как спросит, куда, а я даже не сообразила поинтересоваться у священника, откуда он шел. Но тетка не спросила, она лишь тихонько, чтобы не слышал отец, усмехнулась:
– По лесу одна не шастай, не ровен час, еще на кого нарвешься. Не все тати тебя испугаться могут…
Я поняла, что она ни на мгновение не поверила. Однако и сумасшедшей меня не считает. Тогда в чем дело, почему она не ругается, не корит всерьез? Ох, непроста ты, Анея Евсеевна, ох, непроста… Вообще оказалось, что простых людей в Козельске попросту нет, каждый себе на уме. При этом они открыты и дружелюбны, если злятся или чем-то недовольны, то высказывают это прямо, иногда ругань стоит на весь город только из-за курицы, забредшей в чужой огород, но решив «куриный» вопрос, соседки тут же мирно обсуждают (или осуждают) третью соседку из-за слишком длинного языка (хотела бы я знать, у кого он короткий?) или высмеивают кого-то из мужиков. Интересно, что все обсуждение идет открыто, никто ни про кого не шепчет за глаза, режут правду-матку прямо в лицо, и попробуй обидеться, решат, что дурной. Здесь у колодца можно нарваться на откровенный разнос, если поступил неправедно, причем все, невзирая на личности. Однажды я слышала, как бабы делали внушение священнику! Тот стоял перед ними точно на ковре у начальства – красный, смущенный. Ругали, видно, за дело, только уж за что – не знаю.
Здесь хорошо, справедливо, честно, открыто, но я все равно страшно хотела домой, посплетничать по телефону, валяясь в ванне с чашечкой кофе в руках, и чтоб телевизор орал на всю катушку… Пусть там тоже сплетни и много глупостей, мне их так не хватало! Хотя я понимала, что там, в Москве, мне будет страшно не хватать этих теток у колодца и насмешливого деда Трофима с его цепким языком. Если я, конечно, не забуду вот это свое приключение в тринадцатом веке. Мысль о том, что могу и вовсе не вернуться в Москву, я старательно гнала.
Вечером я снова задумалась о том, чего хочу помимо ванны, телевизора и кофе. Получалось много: сесть за руль и надавить педаль газа, надеть высоченные шпильки, подкрасить глазки, надушиться французским ароматом… хочу окунуться в море, поплавать с аквалангом, выпить хороший коктейль, мороженого хочу, картошки, наконец! Перечисление заняло минут десять, но все сводилось к одному: несмотря на всю благополучную экологию и прекрасное отношение ко мне со стороны родственников, я очень хотела обратно в Москву, в свою прежнюю жизнь. До слез хотела!
Ну, что я еще должна тут сделать, чтобы меня вернули?! Илларион прав, если я вдруг начну всем подряд рассказывать о скором приходе татар, никто не поверит. Тогда к чему все эти героические поползновения? Высшие Силы явно ошиблись, отправляя сюда женщину в обличье девушки, вместо того чтобы переправить какого-нибудь записного вояку в тело князя. Эта мысль мне очень понравилась, а что, если вдруг в Великого князя или кого-то еще вселить разумного комбата, искушенного в стратегии и тактике боя (во какие слова от тоски вспомнила!), толку было бы много больше. Мысленно я просто вопияла к этим самым Высшим Силам, убеждая всем пылом души, что за ошибку зла не держу, только искренне прошу поскорей ее исправить, потому как без прелестей московской жизни уже хоть плачь, а пользы от меня ни на грош.