Лет через десять я встал, чтобы облегчиться. В уборной кто-то отчаянно блевал. Знакомая золотая сумочка лежала на подоконнике. "Мила?" - попробовал я. "Что-о-о?" - простонала она. "Что случилось?" - "Икра... с полкило, наверное..." И ее снова начало выворачивать.
В баре я, забывшись, спросил скотча по-русски. Бармен, здоровенный малый в белом кителе, лязгнул на меня серым глазом, и рука его, щипцами тянувшая лед из ведерка, остановилась... Ухмыльнувшись, он отложил щипцы и, по локоть нырнув в Финский залив, швырнул мне в стакан три кубика... Вот скотина!
Роджер сидел все там же. Палехская черная шкатулка с Ильичом вместо жар-птицы стояла на столике. Пересохшие аш-упман были внутри. Мы вам базуки, вы нам сигары. "Что он мне пытался сказать?" - спросил Роджер. Я перевел. "Трансцендентальные потуги... Умом вашу историю действительно никак..." Оркестр собирал инструменты. Нужно было смываться. "Вы на машине?" - спросил я.
Наверху уже сновали слуги. Роджер повел меня коридором на кухню. Толстая черная кухарка, стоя у окна, ела кусок пирога. "Мария!" - позвал ее Роджер. Потом мы что-то ели: горячие черные бобы и огненное мясо, водка была ледяной, а грузинская аджика называлась чили; потом Роджер, подпихивая меня в спину, тащил по закоулкам второго этажа, потом была холодная вода, чей-то розовый халат, прошуршавший мимо, потом ничего не было, ровным счетом ничего, и вдруг сразу, без предупреждения, - тугим мраком налитая ночь и лиловый слепящий свет фар, и на границе разинувшей пасть тьмы - расставив ноги, с красными точками сигарет, в аккуратных шапках, а один - похлопывая обутыми в перчатки руками... Так и запомнилось: обутыми в перчатки... Я уже улыбался им навстречу отчаянной улыбкой жертвы, когда Роджер, крепко взяв меня под руку: "Keep on walking, man! 0, fuck it! Wake up!", проволок меня по ступенькам подъезда вниз взревел мотор, теплом пахнула открывшаяся дверь - и чуть ли не коленом впихнул меня на сиденье.
Я не видел, кто ведет машину, но через несколько резких поворотов машина остановилась, и голос Роджера сказал: "Спасибо, Лиз... Ты доберешься?" Пахнуло снежком. Я выпрямился. Женщина пересаживалась в ситроен. Роджер, вывернув шею, разглядывал черную волгу, спокойно пристроившуюся в хвосте. "Где ты живешь?" спросил Роджер. Я вытянул руку - моя улица начиналась через три метра. "Jesus!" - рявкнул он.
* * *
Ночью на Садовом кольце происходят странные вещи. Пьяница Ольшевский, русский Брейгель, целый день писавший снежинки на двухметровом холсте, выходит на охоту. В кулаке у него греются три рубля мелочью. Он доходит до угла Каляевской и улицы Чехова и там, согнувшись, стучит в полуподвальное окно. Свет не зажигается, но через минуту из форточки высовывается рука и рукав залатанной фуфайки. Ольшевский выдаивает из кулака монеты. Форточка захлопывается. Ольшевский, постукивая друг о дружку валенками, мнется под мутным небом. Форточка чмокает паром еще раз, и нечто завернутое в газету отправляется в карман пальто. В кармане живут табачные крошки, в кармане есть складной ножик и английский ключ. Дойдя до крошечного скверика, художник вытаскивает из кармана бутылку и железным пальцем привычно проталкивает пробку внутрь.
Пьет он, задрав к небу лицо с закрытыми глазами. Милиционеру из патрульной машины может показаться, что небритый бродяга трубит в трубу. Отпив глотков семь, он открывает глаза: милиции нет, большие одинокие снежинки медленно, так, что можно проследить расходящиеся в стороны нити падения, падают на подмерзшую грязь, бездомная собака, виляя хвостом, стоит напротив и лыбится...
* * *
Милиции нет по простой причине: ночью на Садовом кольце регулярно происходят странные вещи. Конвой спецмашин с включенными мигалками загоняет и без того редкий транспорт в проулки; слышен тяжелый рев мощных моторов - по осевой линии тягач с буйволом на лбу мотора тянет зачехленный истребитель. Сзади, прикрытием, идут два других тягача. Районный патруль блокирует пустой перекресток. Роджер, послушно показав налево, на всей скорости срывается с места. По косой он пересекает Садовое кольцо и сразу после короткого крыла МИГа выносится на противоположную сторону. Сзади что-то происходит, но два резких поворота - играем в ковбоев, - и мы летим по совершенно пустой улице. Присевшие на корточки домишки бросаются врассыпную. И только минут через пять он опять включает огни.
Город пуст. Никуда не скачет квадрига Аполлона на фронтоне Большого. В Кремле не горит окошко вождя. Лишь на углу улицы Горького качающаяся парочка все промахивается и промахивается, пытаясь сесть в медленно отъезжающее такси. Я отвратительно трезв.
* * *
Я спал в детской. Его чада и жена еще паслись на лужайках Новой Англии. Утром, выглянув в окно, я увидел огромный, тщательно расчищенный от снега двор, до предела забитый иномарками. Черный полушубок милиционера прогуливался у единственного выезда. Я кряхтел, смывая остатки ночи под душем, когда вошел Роджер с полотенцем и халатом. "No headache?", - улыбаясь спросил он. Мы пили кофе на кухне, в квартире шел ремонт, и зимнее солнце кровавило стекла домов напротив, на столе как ни в чем не бывало лежали Ньюзуик, Тайм и Херальд Трибюн... Стоило только переместить эти глянцевые страницы на 300 метров в сторону, положить на замерзшую скамью около смутно виднеющегося магазина, и они отольются в металл - станут преступлением. Любой гражданин, нагнувшийся за ветром гонимым журналом не с целью выдать его злое шуршание властям, имеет шанс изучить флору дальнего Севера...
Роджер понимающе поддакивал, но было заметно, что ему нужно было напрягаться, вживаясь в этот бред. Я пил третью чашку кофе, мудрствуя над спецификой работы советских, в полковничьи кителя одетых парок, когда он, отложив в сторону ручку, подтолкнул щелчком ногтя в мою сторону разодранную сигаретную пачку. "Кончай трепаться", - было написано крупными буквами.
* * *
Я дал ему номер моего телефона, он пообещал звонить только с улицы и высадил меня у воронки метро. Я доехал до Белорусской и, стоя у открытой двери, придерживая ее ногой, вышел в последнюю секунду. Поезд ушел. Я был один на платформе. Я перешел на другую сторону. Меня малость трясло. От западного кофе, я думаю. Нашего нужно выпить чашек двадцать, прежде чем вздрогнет хоть один нерв. Толпа туристов спускалась по лестнице перехода. Задрав головы, они рассматривали плафоны: рабочих и крестьян в экстазе осуществленной дружбы. "Дешевизна советского транспорта,- ворковала
женщина-гид, - следствие заботы партии о жизни народа..." Рабочие и колхозники тем временем, кто с авоськой картошки, кто с мешком, осторожно обходили толпу любопытствующих. Ватники и блеклые пальтишки ныряли в арки, крались вдоль мраморных стен, прячась от лисьих шуб и вспышек фотокамер.
* * *
Роджер позвонил в конце недели. Новый сосед, Алик, - здоровенный бугай, и днем и ночью занимающийся штангой, разгуливающий по коммуналке в спортивных трусах,- позвал не меня, а наших грузин. Английский язык был для него иностранным. К счастью, я возился на кухне с куском китового мяса - мать прислала на пробу,- соображая, что из него можно сделать. Я подскочил вовремя. Роджер уже выходил из терпения, свирепо повторяя: "Поджалуст, Тимо-Фей...""Here am I!"- обрадовался я. Мой английский заморозил Алика на месте. Улыбаясь так, словно он не верил своим ушам, он стоял до самого конца разговора: гологрудый, заросший рыжей шерстью, с пудовой гирей в руке. "Я должен выучить русский,- извинялся Роджер, - это просто катастрофа, как я говорю". Мы договорились, что он зайдет поужинать через несколько дней. Повесив трубку, я захолодел. А чем, спрашивается, я буду его кормить? Хорошо, деньги я где-то нарою, но что я куплю?
Чемпион коммуналки все еще пялил на меня голубые невинные глазищи. "Отомри..." - сказал я без капли любви к ближнему. "Ну ты, паря, даешь!" Алик быстро выжал гирю три раза. "Это ты по-каковски?" - пытался он заглянуть в меня. Он опустил наконец гирю на пол. Голова его, как у мертвого петуха свешенная набок, сочувственно подергивалась. "По-ньюфаундлендски..." Я повернулся и потопал на кухню, но он не отставал. "Ты мне мозгу не еби, посоветовал он, - Алик институтов не кончал. Алик и так все сечет..."
Китовое мясо по цвету похоже на медвежатину. Я нарезал луку, моркови, добавил чесноку, томатной пасты, аннексировал малость кинзы с грузинского стола, потушил на маленьком огне. Китовина, китоёвина - как ее называть? была съедобной. Сидя на подоконнике, слушая "Out of the cool" Гила Эванса, я умял всю кастрюлю.
* * *
Я попытался прибрать наш коридор. Несмотря на протесты представителей солнечной Грузии, я стянул с веревок их кальсоны и наволочки. "Ко мне придет важный гость",- собирался сказать я, но не сказал. Что им важный гость? Ко мне придет иностранец - хуже не придумаешь: самодонос. Ко мне должен заглянуть товарищ из парторганизации - чистая липа. По моей роже за километр видно, что из парторганизации могут прийти только по мою душу... Однако именно это я и сказал. Это они понимали! Все уладилось вмиг - бельишко поехало частично в ванную, частично залепило кухонную батарею. Путь был расчищен. Оставалось ведро с хомяками. Алик когда-то купил парочку для дочки. С тех пор они размножились до неизвестного числа. Дочка больше занималась разглядыванием своих набухших прелестей в ванной, чем миром животных. Хомяки интенсивно пожирали друг друга, но на перенаселенности это никак не сказывалось. Алик держал их теперь в ведре в коридоре рядом со складом жерновов и дисков для штанги. Воняло ведро немилосердно. Пользуясь тем, что Геркулес отправился плескаться в проруби - его способ лечения простуды, - я выставил ведро на черный ход. Одноглазый кот - Обормот - получил в тот день на ужин не рыбьи скелетины... Ведро перевернулось, и то, что не попало в розовую кошачью пасть, брызнуло в стороны. С тех пор дом наш населен хомяками в таком количестве, что по ночам слышен как бы морской прибой. Это серые комки шуруют по всем направлениям под паркетом и за отставшими обоями.
* * *
Роджер появился ровно в восемь: в шапке-пирожке, во вполне русском по покрою пальто с каракулевым воротом. Я быстро, пока не начали распахиваться двери, приложил палец к губам и повел его по тусклым пещерным поворотам к своей комнатушке. "У тьебья ощьен мыло", - сказал он. Я был горд. На ужин в тот день я раздобыл копченых миног, угря, рокфора и бутылку двенадцатилетнего баккарди. "Это моя первая русская квартира", - сказал Роджер. "А ты мой первый иностранец, - отвечал я. - Теперь каждый приличный москвич старается завести себе персонального иностранца. Как корову. Чтобы покупать в валютке джинсы. Или чтобы жаловаться в Белый дом". - "Ты шутишь?" - спросил Роджер. Он был малость смущен. "I'm afraid, you'll have problems, - сказал он. - Don't you think it's a little bit risky to invite me here? I'm a bloody yankee". - "Шли бы они все, - отвечал я, - надоело делать то, что хотят другие. Страх и чувство вины это то, на чем и держится власть. Чувство вины внушается с таких младых ногтей, что и не упомнишь. Страной легко управлять, когда каждый гражданин чувствует себя неразоблаченным преступником. Действуя, как хочется, ты не только нарушаешь правила игры, но и моментально сам сечешь, что перешел необозначенную границу дозволенного. Снаружи феномен совжизни невычислим; нужно идти через потроха, нужно рассматривать гипертрофию надпочечников, изможденных слишком частым впрыскиванием адреналина в кровь... Страх, растворенный в крови, уже и не заметен; заметно лишь, что кровь скурвилась..."
Конечно, я говорил по-английски не так складно, это лишь обратный пересказ..., конспект моих сбивчивых монологов...
Роджер же, словно он полжизни проработал вивисектором, раздел кончиком ножа угря. Я не был уверен в том, что он привык запивать еду сорокадвухградусным ромом. До меня стало доходить, что эти люди, наверное, и не так едят, и не так живут вообще, а, черт! - не в смысле же лучших продуктов и вещей, а в смысле другого дефицита - традиций, помельче - привычек...
"Знаешь, Роджер, - понесло меня по-новой, - мы все еще живем на войне ". Он уставился на черный цветок Яковлева. Может, ему тоже все это до лампочки? Может быть, ему интереснее о бабах, мусорах или нелегальном тотализаторе на бегах? "У нас ни гражданская, ни отечественная не кончились. Точнее, мы оккупированы соплеменниками. Наша реальность подтасована. Сомневаться запрещено. Разрешено мутировать, приспосабливаться. Это то, чего они и хотят. Каждодневное подавление вопросов, вопросиков, вопросищ рождает ядовитую, все разъедающую тревогу. Но любое внешнее проявление тревоги карается. Сиди и не рыпайся. Не обязательно ГБ, своими же соседями. Крикнувший рождает панику у того, кто силится не кричать. Я почти не знаю в своей жизни не антисоветчиков. Кремлевские аксакалы наши - стопроцентные антисоветчики, потому что они против своего же народа; с ними же солидарны и все, кто пасет счастливое стадо... Братская же семья народов по ночам мечтает, чтобы этот земной рай поскорее развалился..."
- "Вопрос идиотский, - сказал Роджер, - а коммунистов ты встречал?" "Нескольких; из породы наивных идиотов. Остальные более или менее удачные конформисты. Я думаю, у вас на Западе гораздо больше коммунистов, чем у нас. Мы из вашего будущего..."
"Ты уверен,- Роджер шарил взглядом по стенам, - что тебя не могут сейчас слушать?" - "Дорого, - сказал я, - я наводил справки. Я еще не засветился. А так, слушать какого-то бумагомарателя... ну, где-нибудь в досье, в графе "лояльность", стоит СО (социально опасный) или КИ (контакт с иностранцами). При обострении ситуации в стране таких прибирают к рукам. Нейтрализуют".
"Слушай, - Роджер крутил свой стакан в нерешительности, - у тебя льда хотя бы нет?" Льда у меня не было по простой причине: холодильник мой скончался, и я хранил в нем черновики. Но я высунулся в форточку и отломил приличную, вполне стерильную с виду сосульку.
"Моя жена с детьми приезжает в конце месяца,- Роджер отправил в стакан вслед за льдом уцелевшую дольку лимона, - ты думаешь, ты мог бы давать нам уроки русского?" Я кивнул. Why not? Гэбэшным училкам можно? Только потому, что они пишут отчеты?
"Может, будет полегче, - сказал Роджер,- в Хельсинки готовится большая конференция. Там есть пункт о гуманитарных отношениях, если его подпишут..."
Я пошел его провожать. Он не взял машину, чтобы не притащить хвост. Я показал ему несколько длинных дремучих проходняшек в нашем районе. Я вывел его закоулками к Страстному бульвару. "В этом доме жил танцмейстер Йогель" особнячок в стиле дохлого классицизма присел под шапкой снега. "Здесь наш единственный гений Александр Эс Пушкин встретил на балу некую Наталью...
"Я, право же, чувствую себя идиотом,- сказал я.- Я предпочел бы говорить о танцах дервишей, татарской поножовщине на Таганке, о наших доморощенных Мингусах, черт побери, свингующих вприсядку... Но мы, повторюсь, вынужденно политизированы. Общество устроено так, что как только ты уходишь на нейтральную позицию, зарываешься в невмешательство, выставляешь фанерный щит, на котором написано "В гробу я вас всех видел!", как моментально приносят телеграмму из чистилища: ты попадаешь в пассивные соглашатели, в попутчики вампиров, в конформисты... Потеря сопротивляемости грозит скоростным разрушением. Но и быть постоянно, как сказал известный псих, общественным жвачным животным в наших условиях - занятие дико скучное. Лично у меня трава вызывает дрист."
* * *
Теплая метель неслась по бульвару. Желто светились фонари. Партсобрание ворон в голых кронах тополей шумно аплодировало очередной резолюции. Два пенсионера, установив на коленях фанерный столик, играли на скамейке в шахматы. "Время выгуливать винные пары, псов и тоску одиночества", резюмировал я.
"Слушай,- Роджер улыбался, - я специально завел себе эту шапку, сшил пальто вполне в русском стиле - почему все понимают, что я иностранец?"
Мы стояли возле фотостенда ТАСС: успехи металлургов Урала, голод в Азии, забастовка в Европе - и хохотали.
"Мудила, ты двигаешься по-другому..." - "What is мudilа?" - спросил Роджер.
* * *
Конечно, я боялся. Еще куда ни шло - француз или португалец. Но американец! Это же явная посадка. Не сейчас, так потом. Вот уж куда меня совсем не тянуло: на нары, малость пострадать в духе приобретения высшего опыта. Я шел домой любимыми улицами, мимо особняка Лаврентия Берии, мимо Патриарших, в Пионерские переименованных, прудов, мимо угрюмой коробки одного из бериевских наследников. Девочка и двое мальчишек, несмотря на изряднейшую полночь, гоняли по льду пруда. Постовой, сам еще пацан, улыбался им из-за засады заснеженных кустов сирени. Метель давно кончилась, и в просвете быстро бегущих грязно-лиловых туч ныряла луна с бледным отпечатком головы генсека. Щеки, стекшие вниз, провалившиеся глаза, имперские брови. Я думал о нем, как он сидит в сортире, сцеживая последние капли, принимая решение послать-таки еще тридцать МИГов и изрядное количество веселящего желтого газа в Жопландию... Сидя на троне, натягивая бразды правления, вслушиваясь в шум воды...
Звонко смеялись дети. "А где мои коньки?" - подумал я. Тупые, со сгнившими шнурками, пожухлой кожей, они попадались мне на днях. Я спустился по деревянным ступенькам на припорошенный лед. "Эй, - крикнул я, - вы еще долго будете?" Мальчик с посерьезневшим вмиг лицом настриг ногами несколько елочек, откатываясь назад. "Минут двадцать, а что?" - его коньки брызнули мутным лунным светом и погасли. "Я сейчас приду,- крикнул я, поворачиваясь, подождите меня..."
Я мчался домой на Каретный. Я ворвался в квартиру, хлопая дверьми. Что со мною происходило? Я несся по посыпанной песком улице, и "норвежки" мои прыгали, перекинутые через плечо. Я плавал в радужных слезах. Меня злило. "Сучье племя! Козлы! - повторял я. - Когда же вы поумнеете? Неужели нельзя повернуть ваше идиотское колесо истории вспять! Жить, как люди живут... "Прогресс движется вперед..." - сказал генсек. И досталась же им страна, которую никак не доконаешь..."
Каток был пуст. Мне пришлось взять шнурки из ботинок. Тучи снесло, и лунный свет ровно лился на спящий город. Я осторожно проехал по кругу, перебирая ногами, как после болезни. Ничего! Я все еще не забыл. Остро скрипел полоз, мягкий ветер развевал волосы, из открытой двери невидимой машины доносился какой-то скомканный вальсик.
Когда это было? Я бросил школу, она еще училась. Лариса. Ямочки на щеках, татарский разрез всегда чем-то замутненных глаз. Мы катались в Парке культуры. Там, где километры черного
накатанного льда, рядом с черной замерзшей рекой, под таким же отороченным снегоносными тучами небом. Фонари, когда мы неслись по набережной, валились то на левый, то на правый бок. Военный оркестрик надувал щеки. Толстые бабы в белых халатах поверх ватных пальто продавали горячий кофе в бумажных стаканчиках. У нее был класс - низко сидя, она легко перебирала ногами; левая рука была крепко заведена за спину, правая, в тонкой перчатке, широким махом помогала полету. На поворотах, и это было самое восторженное, мы не только не снижали скорость, но на каких-то последних пределах, падая совсем набок, со скрежетом и брызгами вспоротого льда, еще наддавали...