— Элен — красивое имя, — наконец произнесла Алёна, разглядывая свои наманикюренные ногти. — Но я от него отвыкла. К тому же с ним у меня связаны не очень весёлые воспоминания. Так что называйте меня Алёной. — Ещё немного помолчав, она подняла на меня рассеянный взгляд и спросила: — Как я понимаю, вы встречались с моим отцом?
Я утвердительно кивнул:
— Вчера вечером.
— И он обещал вам хорошо заплатить, если вы добьётесь моего освобождения?
— Да, — не стал отрицать я.
Алёна удручённо покачала головой:
— Господи, как мне всё это надоело! Мой дорогой папочка, сам того не понимая, из кожи вон лезет, чтобы продлить моё заключение. Ведь в прокуратуре хотели ускорить разбирательство, они быстро построили обвинение и давно собирались передать дело в суд. Но господин Стоянов всеми правдами и неправдами тянул время — не знаю, чего он рассчитывал добиться этими проволочками, и не думаю, чтобы он сам это знал. Когда же отец убедился, что от Стоянова не будет никакого толку, то приказал деду уволить его и нанять вас. С вами он переговорил лично и посулил вам в случае успеха золотые горы. И полагаю, первое, что вы сделаете — если уже не сделали, — это попросите отложить суд ещё как минимум недели на две. Ведь так?
— Совершенно верно. Сегодня с утра я направил ходатайство об отсрочке начала слушаний. В полтретьего у меня назначена встреча с судьёй Савченко — тогда он и сообщит мне своё решение.
Я не стал говорить ей, что надежд на положительный ответ у нас мало. Суд и так многократно переносился стараниями Стоянова, поэтому я сомневался, что судья сочтёт замену адвоката веским основанием для ещё одной отсрочки. Скорее всего, он заявит, что шестнадцать дней — достаточный срок для подготовки защиты, и будет совершенно прав.
Алёна тихо вздохнула:
— Вот этого я и боялась. Будь моя воля, я бы потребовала от вас не чинить обвинению никаких препятствий, не тратить время на перекрёстный допрос свидетелей, пусть суд поскорее закончится и присяжные вынесут вердикт... Но вы не послушаете меня. Несмотря на то, что я ваш клиент, вы будете следовать указаниям того, кто вам платит, — моего отца.
— Я буду делать то, что считаю нужным для защиты ваших интересов.
— А с чего вы взяли, что затягивание разбирательства в моих интересах? Что это даст, помимо дополнительных счетов за ваши услуги?.. Только не подумайте, что мне жаль папиных денег, у него их неприлично много, и добыты они отнюдь не честным трудом. Десятилетиями наша семья, в числе других аристократических фамилий, эксплуатировала природные богатства Аррана, получая миллиарды чистой прибыли в год, а в то же самое время девяносто процентов населения планеты были лишены элементарных средств к существованию. Стоит ли удивляться, что эти обездоленные люди не поверили обещанным реформам сверху и в большинстве своём поддержали «народную революцию». И не их вина, а их беда, что нынешние правители обращаются с ними не лучше, чем прежние... — Алёна махнула рукой. — Ну да ладно, я увлеклась. Вернёмся к нашим баранам. Я уверена, что ещё одна отсрочка с началом суда ничего не даст. Никакие проволочки не помогут вам опровергнуть представленные обвинением улики. Максимум, чего вы сможете добиться, если хорошо постараетесь, так это некоторого смягчения приговора.
— Как раз в этом и состоит моя цель, — сказал я.
— Но не моя. Я не собираюсь становиться беглой преступницей, как того хочет мой отец. Имейте это в виду. Когда присяжные признают меня виновной, я потребую проверки моих показаний на «детекторе правды». Поскольку меня будут судить как взрослую, я обладаю всеми законными правами на защиту, и суд не сможет отказать мне, ссылаясь на моё несовершеннолетие.
Признаться, я ожидал чего-то подобного. Меня всегда поражала та отчаянная самонадеянность, с которой многие обвиняемые в уголовных преступлениях, услышав неблагоприятный для себя вердикт присяжных, прибегали к этому крайнему средству. Они искренне считали себя умнее, хитрее, сильнее других людей и свято верили в свою способность обмануть «детектор правды». Их нисколько не смущало то обстоятельство, что стандартная процедура проверки на детекторе предусматривает применение химических препаратов группы пентотала, которые полностью парализуют волю человека, а вдобавок превращают его в слюнявого идиота, неспособного выдумать даже мало-мальски приемлемую ложь.
По причинам этического порядка «детектор правды» не применяется повсеместно в нашей судебной практике; его использование допускается лишь по требованию самого подсудимого и только после объявления присяжными обвинительного вердикта — но ещё до вынесения судьёй приговора. На юридическом языке это называется ultima ratio defendi — последний довод защиты. Согласно дамогранскому законодательству, полученные с помощью детектора показания обладают наивысшим приоритетом в отношении давшего их лица, и человек, засвидетельствовавший таким путём свою невиновность, должен быть оправдан судом, вне зависимости от всех ранее предъявленных доказательств его вины. По данным федерального министерства юстиции, за прошедшие десять лет правом «последнего довода» воспользовалось свыше тысячи двухсот обвиняемых в тяжких преступлениях, семнадцать из них в результате своих показаний добились значительного смягчения приговора, и лишь один был полностью оправдан — дальнейшее расследование подтвердило, что этот человек действительно оказался жертвой рокового стечения обстоятельств.
— Забудьте об этом, Алёна, — мягко, но убеждённо заговорил я. — Не надейтесь на детектор, он вам не поможет. Почему-то многие обвиняемые возлагают большие надежды на свою возможную сопротивляемость действию производных пентотала, считая, что главное для них — не признаться в совершённом преступлении. А это в корне неверно; это ошибочная трактовка понятия презумпции невиновности. Проверка на «детекторе правды» происходит не до, а после оглашения присяжными вердикта, когда подсудимый уже признан виновным. Его вина уже установлена в предусмотренном законом порядке, и теперь тот же закон предоставляет ему шанс засвидетельствовать свою невиновность, доказать, что произошла судебная ошибка. Даже если допустить, что вы обладаете сопротивляемостью и сумеете удержаться от признания в убийстве доктора Довганя, то этим вы ещё ничего не добьётесь. Вам нужно будет убедить суд, что вы не совершали того, в чём вас обвиняют. А с этим как раз и возникнет проблема — наркотики настолько понизят ваш интеллектуальный уровень, что вы просто не сможете связно солгать, да и датчики детектора сразу изобличат малейшую вашу попытку уклониться от истины. Максимум, на что вы будете способны, это молчать и не отвечать ни на какие вопросы. Законом предусмотрена и такая ситуация; она трактуется однозначно — как отказ обвиняемого от дачи показаний. В этом случае суд должен оставить вердикт присяжных без изменений и на его основании вынести приговор.
Пока я говорил, Алёна пристально смотрела на меня, всё больше хмурясь, а в её нефритовых глазах разгорались недобрые огоньки. Под конец взгляд девушки из просто недоброжелательного стал откровенно враждебным, она плотно сжала губы и подалась вперёд, вцепившись руками в край стола. Зная из материалов дела о её неуравновешенности и вспыльчивости, я решил, что сейчас последует взрыв.
Однако я ошибся. Усилием воли Алёна подавила свой гнев, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Я благоразумно не вмешивался, давая ей время успокоиться. Когда через минуту она подняла ресницы, её взгляд уже не метал молнии, а выражал лишь усталость и грусть.
— Я вас понимаю, — произнесла она так тихо, что я с трудом расслышал её. — Вы не можете думать иначе. Как и все остальные, вы даже мысли не допускаете, что я могу оказаться невиновной. По идее, самое первое, что должен спросить адвокат у своего подзащитного, это: «Вы делали то, в чём вас обвиняют?» Но вы не спросили. Для вас моя вина очевидна. Она очевидна для всех.
Горечь, прозвучавшая в её словах, задела меня за живое. И неожиданно для самого себя я спросил:
— Алёна, это вы убили доктора Довганя?
Она внимательно посмотрела мне в глаза. Затем сказала:
— Вопрос ваш неискренний, но всё равно спасибо. Вы, конечно, не поверите, но я не убивала доктора. В последний раз я видела его за неделю до убийства, на предыдущем приёме. А в тот день я опоздала и пришла только в полпятого. Я нигде не пряталась, а сразу вошла в приёмную и застала там Светлану с её мужем. Никакого окурка я в туалете не оставляла — во-первых, я туда не заходила, а во-вторых, я ещё ни разу в жизни не курила. Не понимаю, откуда взялась на окурке моя слюна, это ставит меня в тупик. А свидетельница, что якобы видела меня с сигаретой, обозналась. И тот продавец обознался. Я не покупала комлог и уж тем более не звонила Светлане, чтобы выманить её из приёмной. Я не в состоянии объяснить, как дедов пистолет оказался на месте преступления и почему на нём были мои отпечатки пальцев. Я не брала его, не приносила с собой в больницу и не стреляла из него в доктора. Я никогда к нему не прикасалась и вообще ни разу его не видела. Разумеется, я знала, что у деда есть личное оружие и что оно лежит в его сейфе, но желания посмотреть на него у меня не возникало. Будь я парнем, я бы, наверное, проявила больше интереса, а так... — Алёна вздохнула. — Да, понимаю, это звучит неубедительно, и никто в здравом уме мне не поверит. Вы тоже не верите.
— Алёна, это вы убили доктора Довганя?
Она внимательно посмотрела мне в глаза. Затем сказала:
— Вопрос ваш неискренний, но всё равно спасибо. Вы, конечно, не поверите, но я не убивала доктора. В последний раз я видела его за неделю до убийства, на предыдущем приёме. А в тот день я опоздала и пришла только в полпятого. Я нигде не пряталась, а сразу вошла в приёмную и застала там Светлану с её мужем. Никакого окурка я в туалете не оставляла — во-первых, я туда не заходила, а во-вторых, я ещё ни разу в жизни не курила. Не понимаю, откуда взялась на окурке моя слюна, это ставит меня в тупик. А свидетельница, что якобы видела меня с сигаретой, обозналась. И тот продавец обознался. Я не покупала комлог и уж тем более не звонила Светлане, чтобы выманить её из приёмной. Я не в состоянии объяснить, как дедов пистолет оказался на месте преступления и почему на нём были мои отпечатки пальцев. Я не брала его, не приносила с собой в больницу и не стреляла из него в доктора. Я никогда к нему не прикасалась и вообще ни разу его не видела. Разумеется, я знала, что у деда есть личное оружие и что оно лежит в его сейфе, но желания посмотреть на него у меня не возникало. Будь я парнем, я бы, наверное, проявила больше интереса, а так... — Алёна вздохнула. — Да, понимаю, это звучит неубедительно, и никто в здравом уме мне не поверит. Вы тоже не верите.
Я промолчал, ибо не знал, что сказать. Обычно я за словом в карман не лезу, всегда нахожусь с ответом и умею, когда нужно, с самым искренним видом говорить откровенную ложь — без такого умения я бы никогда не преуспел в адвокатском ремесле. Но с Алёной мне не хотелось кривить душой, хотя сама она, безусловно, лгала. Притом лгала так убеждённо, что при других обстоятельствах я поверил бы ей без оглядки. Я принял бы любую, даже самую невероятную версию, которая объясняла бы все присутствующие в деле факты, оставляя Алёну в стороне. К сожалению, таковой версии не было...
— Вот то-то же, — так и не дождавшись от меня ответа, с грустью констатировала девушка. — Сами посудите: если даже вы, мой адвокат, не верите мне, то на что я могу рассчитывать в суде? Ясно — ни на что хорошее. Поэтому я хочу, чтобы всё поскорее закончилось. Уже больше трёх месяцев я сижу взаперти — мне надоело, поймите! Я устала от того, что все вокруг тычут в меня пальцами, считают меня убийцей. А ведь я с самого начала требовала проверить мои показания на детекторе, я обращалась в самые разные инстанции, вплоть до федерального правительства, предлагала сделать это неофициально, в частном порядке, но мне всюду отказывали.
— Таков закон, Алёна, — объяснил я. — Обычно невиновный человек способен оправдать себя, не прибегая к унизительной процедуре допроса под действием наркотиков. А разрешить детектор ещё на этапе следствия или в процессе судебного разбирательства, значит фактически обязать всех подозреваемых проходить на нём проверку — поскольку отказ, независимо от его причин, будет расцениваться судом и общественностью как косвенное признание вины. Таким образом, снятие ограничений на применение «детектора правды» повлечёт за собой ущемление прав личности.
Алёна возмущённо тряхнула головой.
— А мои права разве не ущемлены? Меня ни за что ни про что посадили в тюрьму и держат здесь уже четвёртый месяц. И невесть сколько ещё продержат... — Она на секунду умолкла. — Рассуждая объективно, я должна согласиться с вами. Всё, что вы говорите, правильно... Но ведь мне от этого не легче! Я боюсь детектора, страшно боюсь, меня сковывает ужас при мысли о нём, но вместе с тем я прекрасно понимаю, что встреча с ним неизбежна — только таким путём я могу доказать свою невиновность. А длительное ожидание просто сводит меня с ума. Это похуже любой пытки.
— Гм-м... — протянул я неуверенно. — А вас не беспокоит, что детектор может обнаружить тайну вашего происхождения?
— Конечно, беспокоит. Это ещё больше усиливает мой страх. Но риск всё же не так велик, как вам кажется. По закону допрос должен ограничиваться только тем промежутком времени, когда, по мнению суда, было совершено преступное действие, и тут я рассчитываю на ваш профессионализм как защитника. А если у меня напрямик спросят моё имя, я назовусь Алёной Габровой и не солгу. Я уже давно не воспринимаю себя как Элен Конноли и, бывает, по несколько дней кряду не вспоминаю, что когда-то меня так звали. Я живу на Дамогране с семи лет и считаю его своей родиной. А Пётр и Марина Габровы для меня дед и бабушка. Иногда я ловлю себя на том, что думаю об отце как об их сыне.
— Но на самом деле вы не связаны никакими родственными узами? — спросил я, решив ненадолго отвлечься от основной темы разговора.
— Кровного родства между нами нет. И сводного тоже. Отец познакомился с дедом, когда искал для меня надёжное убежище. А дед... то есть, конечно, Пётр Габров, пытался найти следы своего сына Йозефа после той ужасной катастрофы на Барнео, когда планета столкнулась с крупным метеоритом. Так я и стала его внучкой — планетарная инфосеть была полностью уничтожена, поэтому не составило труда оформить мне соответствующие документы. Сначала это был чисто деловой договор, но очень скоро дед и бабушка привязались ко мне, да и я их полюбила. А мои новые родственники приняли меня без колебаний, у них не было причин сомневаться, что я действительно дочь Йозефа Габрова, который двадцать лет назад уехал с Дамограна и обосновался на Барнео. Под предлогом пережитой мною психической травмы, дед не разрешал им расспрашивать меня о погибших отце и матери; к тому же на первых порах я плохо владела вашим языком, разговаривала в основном по-английски и всегда могла сделать вид, что не понимаю вопроса.
Я как бы невзначай поинтересовался:
— Доктор Довгань ничего не знал о вашем прошлом?
Алёна вновь посмотрела мне в глаза и печально улыбнулась:
— Я догадываюсь, что у вас на уме. Вы, кстати, не оригинальны в своём предположении. Отец и дед с бабушкой тоже думают, что доктор шантажировал меня, и потому я убила его. Но я не дура, поверьте! И доктор Довгань был совсем не дурак. Если бы он вздумал заняться шантажом, то прежде всего позаботился бы о том, чтобы гарантировать свою безопасность. Например, положил бы в свой банковский сейф изобличающие меня материалы, с распоряжением обнародовать их в случае его насильственной смерти. Так бы он и сделал — ведь, повторяю, доктор не был идиотом. А я, в свою очередь, не рискнула бы посягать на его жизнь, так как это — самый верный способ предать огласке сведения, которые мне хотелось бы скрыть.
Я кивнул:
— Да, логично...
— И давайте закончим с этим, — поспешила подвести черту Алёна, пока я не задал следующий вопрос. — Всё равно я не смогу убедить вас в своей невиновности, а вы лишь утвердитесь в мысли, что я бессовестная лгунья. — С этими словами она посмотрела на свои миниатюрные часики, затем облокотилась на стол и уткнулась подбородком в ладони. В этом положении Алёна до боли напомнила мне Юлю, которая частенько точно так же сидела передо мной, когда я, вернувшись вечером с работы, рассказывал ей за ужином о своих делах в конторе. — У нас осталось ещё полчаса, но я больше не хочу говорить об убийстве. Лучше расскажите о себе. Насколько мне известно, у вас есть дочь примерно моих лет. По своему опыту я знаю, что это трудный возраст. Интересно, как вы с ней справляетесь?
Глава 7 Виктория Ковалевская, дитя звёзд
С Арцаха я улетела почти без приключений. Я сделала оговорку «почти», так как совсем без приключений не обошлось. Несмотря на то, что до самого старта я не покидала яхту, Оганесян всё-таки попытался привести свой приговор в исполнение. Поскольку его киллеры не обладали сноровкой Генри Янга и не смогли проникнуть на борт «Звёздного Скитальца», он подкупил одного из служащих космопорта, чтобы тот подбросил в мой багаж небольшой контейнер с радиоактивными материалами.
Это было глупо по двум причинам. Во-первых, корабельные детекторы сразу засекли источник гамма-излучения и подняли тревогу. Во-вторых, в контейнере находилось не что-то серьёзное, вроде очищенного урана, плутония или, на худой конец, тория, а смесь бериллия с изотопами радия-226, причём последние присутствовали в таком мизерном количестве, что их одновременный распад не вызвал бы даже слабенького пожара, не говоря уж об уничтожении яхты. Единственно лишь я могла схлопотать смертельную дозу облучения, да и то при условии, что в этот момент находилась бы поблизости — но во время перехода в овердрайв я всегда сижу в рубке управления, контролируя действия автопилота.
Я чуть было не поддалась соблазну позвонить Оганесяну и посоветовать ему перечитать школьные учебники по физике, однако сдержала свой порыв. Я не имела обыкновения злорадствовать над поверженными противниками, к тому же мне совсем не улыбалось привлекать к себе внимание полиции, которая, получив от братьев Янгов собранные мной сведения, наверняка установила за Оганесяном слежку. Поэтому я решила не сообщать администрации космопорта о своей находке, а просто высыпала содержимое контейнера в конвертор, где за считанные минуты весь радий-226 подвергся расщеплению на устойчивые изотопы лёгких элементов.