Всемирную известность принесла Старому Фэму созданная им белконика. Статью с изложением ее канонов Фэмоуз претенциозно назвал: «Белконоид умнее своего творца».
Неудивительно, что шокированные коллеги объявили белконику реакционной лженаукой.
Белконика была поставлена в один ряд с астрологией и алхимией.
Фэмоуз уклонился от полемики. И это еще больше раздразнило его противников. Старый Фэм презрительно молчал — год, другой.
Тем временем белконика говорила сама за себя.
С белконоидами, как фактом, уже ничего нельзя было поделать.
Число сторонников Старого Фэма постепенно возрастало, противники искали пути отступления. Лавинообразно ширился поток белконической литературы. Но в нем не было новых работ Фэмоуза.
Подозревали, что Старый Фэм копит силы, дабы одним махом уничтожить и без того поверженных в уныние противников.
Вот почему предстоящее выступление Фэмоуза вызвало ажиотаж.
«Ну что он еще готовит? — читалось на лицах ученых мужей, сидевших в первых рядах. — Не будет ли подвоха?»
Молодежь, заполнившая галерку, жужжала. Одни явились поглазеть на знаменитого старца. Другие жаждали присутствовать при битве гигантов.
Самые примерные мечтали приобщиться к чужой мудрости.
Аудитория притихла. Быстрой, чуть шаркающей походкой на кафедру вышел Старый Фэм и, не ожидая вступительных слов поднявшегося с места председателя, начал:
— Библейская сказка о всемогущем создателе рассчитана на легковерных. Нет, не божественная воля положила начало разуму, а сама природа…
— Это кощунственно! — перебил академик Экс. — Отрицать акт творения, предопределенность алгоритмического казуса может только… только…
— Договаривайте! — прогремел Фэмоуз. — Впрочем, у вас за душой нет ничего, кроме обветшалых догм. Отрицать эволюцию, основанную на естественном отборе, сегодня может только… только…
— Коллеги, не нужно реагировать на чисто эмоциональные факторы, — затряс колокольчиком председатель. — Старый… Гм-м… Профессор Фэмоуз так редко выступает перед нами, что…
— Можно продолжать? — холодно осведомился Старый Фэм. — Хотя в любую минуту я готов освободить вас, уважаемые и неуважаемые коллеги, от своего присутствия…
Угроза подействовала.
— Имейте мужество признать, что синтезированные нами белконоиды, при всем их преходящем несовершенстве, обогнали нас в интуиции, умении находить правильное решение вопреки логике, строить догадки, воображать. А их способность непроизводственно размножаться? Дешево, эффективно! И вот ведь что самое удивительное: они получают от этого удовольствие!
— Не хочет ли сказать уважаемый профессор, — вкрадчиво спросил аспирант Некто, воспользовавшись паузой, — что он и сам не прочь…
— Безусловно! — отрубил Фэмоуз. — Это единственная возможность выжить. Структура белконоидов проста и рациональна. А наша? Вот вы, молодой коллега, представляете свое устройство?
— Конечно, профессор, — с достоинством подтвердил Некто. — Если пожелаете, я сейчас же изображу укрупненную структурную схему…
— А неукрупненную?
— Но зачем?
— Да или нет?
— Это же триллион микроблоков! И потом, я же не проектировщик!
— Если память не изменяет, — с издевкой сказал Фэмоуз, — проектировщиков не существует. Еще тысячу лет назад перешли на машинное проектирование. Подумать только, мы не в состоянии себя спроектировать! Всецело зависим от машин! Незаметно утратили самостоятельность, функцию самопрограммирования и самоусовершенствования. А белконоиды, в отличие от нас, воспроизводят себя сами, причем во все возрастающих количествах. Что же касается темпов их самоусовершенствования… Сейчас я… Я продемонстрирую вам…
Аудитория напряглась, предвкушая кульминацию.
— Сейчас я продемонстрирую вам… — повторил Старый Фэм, и голос его преисполнился торжества, — белконоида, интеллект которого не только не уступает нашему, но в среднем на пятнадцать баллов выше. Я дал ему имя Человек.
— А что оно означает, профессор? — донеслось с галерки. — И где вы его откопали?
Старый Фэм вдруг смутился.
— Это древнее, чисто кабалистическое слово, — сказал он неуверенно. — Не ищите в нем смысла.
Интеллект
Святой
— Нет, вы не гомо сапиенс, Луи! Совсем наоборот…
— Хотите меня оскорбить, Милютин? — осведомился Леверрье ледяным тоном.
— Отнюдь! То же самое могу сказать о себе и о любом из нас.
— Значит, с человеком разумным покончено. Тогда кто же я, черт возьми?
— Гомо инкогнитас.
— Человек неизвестный?
— Точнее, непознанный. Мы постигли глубины Вселенной, но так ли уж много знаем о себе? Мозг гения и мозг кретина — даже под электронным микроскопом не обнаружишь разницы. А сколько таинственных явлений, связанных с нашей жизнедеятельностью, истолковано до смешного поверхностно!
— Вы всегда были чуточку мистиком, — сказал Леверрье назидательно.
— При чем здесь мистика?
— Писал же профессор Феллоу…
— Ох уж эти профессора, — перебил Милютин. — Все-то им ясно! Впрочем, я не прав. И среди профессоров встречаются думающие люди. Но прошу вас, Луи, не произносите при мне имени Феллоу. С ним у меня связаны, мягко говоря, не слишком приятные воспоминания.
— Вот как?
— Помните мои опыты с пересадкой памяти? Тогда Феллоу назвал меня гробокопателем, посягающим на духовные ценности умерших!
— Согласитесь, что у него имелись для этого э-э… некоторые основания. В затее с пересадкой памяти действительно было нечто… нечто…
— Довольно, Луи! Бог с ней, с пересадкой. Будем считать ее моей творческой неудачей.
— Вот видите. Но эта неудача позволила вашим противникам объявить вас идеалистом: мол, Милютин отрывает духовное от материального, сознание от мозга.
— Я пробовал заменить одну материальную основу другой. Впрочем, не стану оправдываться.
— На самом деле, мы отклонились от темы разговора. Так что вы имели в виду, упомянув о таинственных явлениях? Телепатию?
— Обычное внушение.
— То есть гипноз?
— Не только. Возьмем исторический пример. Вы слышали о Луизе Лотто?
— Нет, — признался Леверрье.
— О, в конце девятнадцатого века она стала знаменитостью. Будучи религиозной до фанатизма, Луиза самовнушением вызывала у себя стигматы.
— Стигматы? Это еще что такое?
— Так называли кровавые пятна на руках и ногах — в местах, где, согласно Евангелию, при распятии Христа были вбиты гвозди. Представляете, в какой экстаз приводила Луиза верующих! Парижская Академия наук не смогла объяснить это явление, и церковь, воспользовавшись беспомощностью ученых, объявила его сверхъестественным. А между тем… — Милютин рассмеялся.
— Что «между тем»? — нетерпеливо переспросил Леверрье.
— Стигматы у Луизы Лотто появлялись совсем не в тех местах, куда римляне вбивали гвозди при казни распятием, а там, где их изображали иконописцы.
— И что с ней было потом?
— Ее причислили к лику святых. Святая Луиза… Постойте… Отчего бы вам тоже не сделаться святым? Получилась бы чудесная пара! Святое семейство: Луиза и Луи! Сам великий Феллоу…
Леверрье насупился.
— Вы же просили не упоминать его имени!
— Мало ли что я просил!
Милютин внезапно вскочил со скамьи, на которой они сидели, и принялся вышагивать по аллее взад-вперед, что-то беззвучно бормоча под нос.
— А почему бы не попробовать! — задорно воскликнул он, садясь. — Знаете что, Луи, давайте проведем любопытный эксперимент!
— Над кем?
— Над вами, разумеется. Маленький опыт внушения.
— Я не поддаюсь внушению, — оскорбленно произнес Леверрье.
— Вот и отлично, значит вам не грозит участь Гордье!
— А кто он?
— Преступник, осужденный на смертную казнь. Пообещав легкую смерть, ему завязали глаза, слегка царапнули запястье и стали поливать руку теплой водой, внушая: у вас перерезаны вены, вы истекаете кровью…
— И что же Гордье?
— Умер. При вскрытии обнаружили анемию мозга, как при сильной кровопотере.
— Впечатлительная натура… К счастью, у меня железные нервы, — не без тревоги в голосе заявил Леверрье. — Так что я должен делать?
— Ничего особенного. Помнится, вы занимались аутотренингом: «Мое тело тяжелеет, наливается свинцом…»
— Мне тепло… приятно… я засыпаю… засыпаю… за…
— Постойте! — поспешно сказал Милютин. — Не то вы и впрямь заснете. От вас требуется другое: убедите себя, что вы электрическая лампочка.
— Какая еще лампочка?
— Обыкновенная, ватт на шестьдесят. Больше вы вряд ли потянете.
— Вы с ума сошли!
— Сошел, конечно, сошел, — успокаивающе проговорил Милютин. — Но все равно, окажите мне эту дружескую услугу. Повторяйте за мной: я — лампочка… по моим жилам течет электрический ток… мне тепло… электроны движутся все быстрее… от меня исходит сияние… оно все ярче и ярче…
— Какая еще лампочка?
— Обыкновенная, ватт на шестьдесят. Больше вы вряд ли потянете.
— Вы с ума сошли!
— Сошел, конечно, сошел, — успокаивающе проговорил Милютин. — Но все равно, окажите мне эту дружескую услугу. Повторяйте за мной: я — лампочка… по моим жилам течет электрический ток… мне тепло… электроны движутся все быстрее… от меня исходит сияние… оно все ярче и ярче…
* * *Две монашенки шествовали по саду Тюильри. В конце аллеи их внимание привлекли два странных человека. Один — высокий, смуглый, похожий на дьявола. Второй — низенький, полный, с венчиком жидких волос, обрамляющих макушку. Глаза его были закрыты, а вокруг головы, подсвечивая лысину, сиял нимб.
Монашенки замерли, затем, не сговариваясь, рухнули на колени.
— Идите с миром, — сказал человек, похожий на дьявола. — Святой Луи сегодня не принимает. Он занят.
— Возликуем, сестра, — дрожащим голосом произнесла первая монашенка. — Возблагодарим господа, ниспославшего нам чудо.
— Возликуем… — эхом откликнулась вторая.
Оглядываясь и мелко крестясь, они помчались докладывать аббатисе о чуде святого Луи.
Леверрье очнулся.
— Я говорил, что все это ерунда! Надо же было придумать — электрическая лампочка!
— Не все опыты оказываются удачными, — сказал Милютин.
Воскресни из мертвых!
— Как вам это удалось? — спросил Леверрье восхищенно. — Вы превзошли самого себя: Витрувий и Ле Корбюзье словно живые.
— Они и есть живые, — ответил Милютин.
— Не понимаю… Конечно, человек в конце жизни может передать самосознание компьютеру, слиться с ним в общность и тем самым обрести бессмертие. Не биологическое, нет! Так сказать, бессмертие души…
— Скажу по секрету, Луи, — понизил голос Милютин, — вы отстали от жизни. Белок — трудный материал для синтеза, да и элементная база не из лучших. Но за миллион лет мы к ней привыкли. И вот научились-таки ее синтезировать. Так что и биологическое бессмертие…
— Кажется, я уже ничему не удивлюсь, — сказал Леверрье. — И все же это бессмертие для живущих. Витрувий и Ле Корбюзье…
— Давно умерли, хотите вы сказать?
— Да, умерли. И говорить приходится об их воскрешении из мертвых. А это похоже на мистику. Я же не верю ни в библейские легенды, ни в сказки о живой воде!
— Зачем так категорично? Вовсе не обязательно верить. Более того, ни во что нельзя верить слепо. Но допускать возможность самого маловероятного события, лишь бы его вероятность не равнялась нулю, необходимо.
— Значит, все-таки воскрешение из мертвых… Рассказывайте! — потребовал Леверрье.
— Началось с одной из тех фантазий, которые принято называть беспочвенными. Впрочем, осуществимость любой фантазии может в считанные минуты подтвердить или опровергнуть компьютер.
— Так вы оставляете за собой фантазию, а все остальное передаете компьютеру?
— Совершенно верно.
— Но почему не пойти до конца, ведь компьютер тоже способен фантазировать, я имею в виду хотя бы последовательный перебор всевозможных вариантов по критерию…
— Лярбе? — подхватил Милютин. — А вы не так просты, Луи. Отдать фантазию компьютеру. Тогда мне стало бы скучно! К тому же… Хотите парадокс? Именно неограниченность фантазии компьютера мешает ему фантазировать. Он не может остановиться. Чтобы удовлетворить критерию Лярбе, нужно выполнить условие… Помните формулу? В нашем случае стокс под знаком гамбриуса эллиптического в числителе правой части неизбежно стремится к бесконечности. Что это значит?
— Вероятно, что время перебора фантазий также устремляется в бесконечность, — предположил Леверрье не слишком уверенно.
— Вот именно! — обрадовался Милютин. — Таким образом, условие не выполняется и, заметьте, при любом реальном быстродействии компьютера.
— А если ввести ограничения?
— Кто их сформулирует?
— Хотя бы сам компьютер.
— К счастью, на Земле существует человеко-машинное общество, а не машинно-человеческое, — жестко сказал Милютин. — Порядок слов играет здесь решающую роль.
— Значит, сформулировать ограничения должен человек?
— Как раз этим я и занимаюсь. Минус моего мозга — ограниченность фантазии. Минус компьютера — ее неограниченность. Минус на минус, как всегда, дает плюс.
— Игра слов, — вырвалось у Леверрье.
— Возможно, вы и правы. Но ведь теория игр по-прежнему важнейший раздел математики.
— Ох, Милютин, с вами бесполезно спорить — уходите в сторону. Расскажите лучше толком, как вам удалось воскресить Витрувия и Ле Корбюзье?
— Вы будете разочарованы, Луи. Все очень просто. Конечно, я давно подумывал о реконструкции личности. Даже подкидывал кое-что компьютеру… Но не получалось, пока я не вспомнил Герасимова…
— Постойте… Это кинорежиссер или живописец?
— Нет, я имел в виду антрополога Герасимова, разработавшего метод восстановления лица по черепу. Ему удалось создать очень точные скульптурные портреты многих исторических деятелей — Ивана Грозного, Тимура, Улугбека… И вот я задумался: творческая личность оставляет после себя книги, статьи, мемуары. Добавим воспоминания современников, документы. Нельзя ли, приняв все это за исходные данные, восстановить саму личность? Словом, я пошел по стопам Герасимова, о результатах же судите сами.
— А насколько верна подобная… реконструкция?
— Работы Герасимова также воспринимали с недоверием. Но контрольные тесты дали отличную сходимость!
— Послушайте, Милютин, правота Герасимова еще не означает…
— Моей правоты? Верно. Поэтому я тоже провел контрольный тест.
— На ком?
— На себе.
— Как? — вскрикнул Леверрье. — Вы решились восстановить… нет, продублировать собственную личность? И где же этот… человек?
— Перед вами.
— А тот… первый… настоящий? Ох, простите, что я говорю…
— Видите ли, два Милютина — слишком много. Мы бы мешали друг другу, занимаясь одним и тем же, и рано или поздно стали бы врагами. Таковы индивидуалисты…
— И кто же из вас принял решение?
— Да уж, конечно, не я, а Милютин-1. Впрочем, какая разница! Сейчас мне кажется, что его вовсе не существовало. Был и остаюсь — я.
— Вы отчаянный человек, Милютин…
— И бог, и дьявол в совмещенной проекции, как вы однажды отозвались обо мне? Ну, полно, я не обижаюсь… Да, мне было страшно. По-настоящему страшно, а я ведь не трус, вы знаете. И все же… Вот в давние времена исследователи не останавливались перед тем, чтобы привить себе чуму — это, вероятно, пострашнее!
Леверрье овладел собой.
— А достаточно ли информации, чтобы реконструировать личность человека, жившего в отдаленном прошлом? Допустим, с Ле Корбюзье все ясно. Он оставил огромное и разнообразное наследие. О нем много написано, да и вся его жизнь была на виду. А Витрувий? Даже его портрет не сохранился!
— В старину графологи по почерку определяли характер человека. Потом это сочли шарлатанством, и зря. Оказывается, между строками, пусть даже печатными, прячется Монблан информации. Стилистические особенности, строй мышления, даже частота повторения той или иной буквы многое говорит о человеке. Вспомните хрестоматийный пример. В течение столетий спорили о том, создал ли Гомер «Илиаду» и «Одиссею» или только скомпоновал фольклорные материалы. Разрешить спор смог лишь компьютер: скрупулезно проанализировав текст, он установил, что оба произведения от начала до конца принадлежат одному и тому же автору.
— Но этого недостаточно…
— Сегодня мы знаем о Гомере почти все, хотя источник информации прежний — «Илиада» и «Одиссея».
Леверрье продолжал упорствовать.
— Значит, компьютер многое домысливает?
— Безусловно, — согласился Милютин, — но с высокой степенью вероятности, не ниже 0,995. Все, что менее вероятно, в расчет не принимается.
— Вот видите, — торжествующе сказал Леверрье. — Значит, некоторые аспекты личности утрачиваются: вероятность, скажем, 0,8 достаточно велика. Допустим, событие произошло, а вы его игнорируете.
— Но сам человек тоже не все знает и не все помнит о себе. В шестьдесят лет он не тот, что в двадцать…
— А завтра не тот, что вчера?
— Да, каждый из нас лишь моделирует свою личность. Поэтому, для успокоения, можете считать не только Витрувия, Ле Корбюзье и Милютина, но и себя — всего лишь моделями.
— Это уж слишком… — начал было Леверрье и вдруг нахмурился. — Сейчас вы, наверное, скажете: «Машинное время дорого, пора выключать…»
— Э, нет! — рассмеялся Милютин. — Витрувий и Ле Корбюзье возвращены человечеству. Навсегда.
В разных Вселенных
Капсула с матрицей скользнула в приемное гнездо компьютера. На экране появилось лицо Федора.