– Была бы охота: найдем доброхота! – рявкнул Николай Иванович, а по его виду стало ясно, что гонки закончены.
Эльвира Ананьевна вернулась в свою рыбную лавку в крайнем возбуждении и, задыхаясь, проговорила:
– Шурик, дай нам скорее ключи от грузовика.
Вдовица схватила ключи, и они с Коленькой поскакали к служебному выходу.
– Видела! Нет, ты видела?! Все точно так же, как в прошлый раз, когда я их застала! Извращенцы! Ну, я им сейчас устрою! – негодовала мама.
– Ты что, пойдешь туда? К ним? – удивилась я.
– Конечно, минут через пять. Подожду, пока эта кикимора продемонстрирует «танец груди», и в самый ответственный момент появлюсь «на сцене».
Родительница моя выжидала время, ругаясь хлеще сапожника. Влас, кажется, вообще ничего не понял – он не стоял с нами за фанерным щитом, а бесцельно блуждал по магазину, рассматривая то ли товар, то ли цены, а может, и то и другое.
– Пора! Власик! Пошли с нами! – воскликнула мама и, схватив меня за руку, потащила к служебному входу.
Мы вышли на улицу, и я сразу узнала старый раздолбанный грузовик Шурика с брезентовым верхом.
– Эй ты, мерзавец! Вылезай давай! – прогремела мама.
Возня в кузове прекратилась, и наступило гробовое молчание.
– Оглох, что ли, от счастья?! – снова цыкнула она, а из грузовика послышался однообразный, монотонный шепот, потом в щели брезента появилась голова Николая Ивановича с всклокоченными волосами.
– Вот твои ключи от московской квартиры. И все. Между нами нет ничего общего.
– Топ, топ, топ, топ, то-оп! – что означало на языке отчима «постой-ка, постой-ка». – А мои инструменты? Вещи? Мобыть, я должен все оставить? Совсем распустилися!
– Я здесь пробуду неделю. За это время можешь забрать свое барахло. А после чтобы ноги твоей ни на моем огороде, ни в моем доме не было! – взревела мама, и добавила: – И не надейся, что тебе со своей грымзой удастся безнаказанно перепрыгивать через забор моего участка! Теперь там будут постоянно жить Маша с мужем.
Брезент зашевелился, и в щелке поверх головы Николая Ивановича показалась перистая стрижка вдовицы:
– Поленька, здравствуйте. Как ваши дела? И Машенька здесь! Здравствуй, доченька! А это кто? – удивленно спросила она и уставилась на Власа.
– Это Манин муж!
– Все-таки побрезговали моим Шуриком, – разочарованно проговорила она, чем окончательно вывела маму из себя.
– Я с дурами не разговариваю! – яростно воскликнула она. – Предупреждаю, если вы еще хоть раз сунете нос в мой огород, я подам на вас в суд, так и знайте! – И она уже собралась было уйти, как вдовица, будто опомнившись, быстро заговорила:
– Поленька, постойте! Как-то нехорошо в прошлый раз получилось. Вы забрали ключи, лишили нас бизнеса. Это не дело. Мы с Колей должны вывезти все биотопливо с вашего огорода. Я затратила большую сумму денег на оборудование, мне нужно оправдать материальные потери.
– Даже не думайте об этом! – вдруг раздался голос Власа у меня за спиной. – Ваше так называемое биотопливо уже вывезли, а участок выровняли. И между прочим, чтобы исправить то, что вы натворили в огороде, было тоже немало заплачено. Если не хотите возместить мои затраты, оставьте свою бредовую идею и делайте то, что вам сказала Полина Петровна!
После этой эффектной речи Власа мы повернулись и ушли прочь, оставив Николая Ивановича с вдовицей в полном смятении.
Мама была на седьмом небе от счастья и за обедом все благодарила зятя за его вмешательство, подкладывая аппетитные кусочки свинины.
– Спасибо, Полина Петровна. Я так объелся! К тому же мне пора ехать.
– Уже? – разочарованно прощебетала теща.
– К сожалению, да. Во-первых, автосалон вот уж больше недели обходится без моей твердой руки, но не это главное.
– А что главное? – поинтересовалась я.
– Завтра утром у Ильи Андреевича собираются все мои коллеги, чтобы обсудить наше положение в свете последних событий на международном автомобильном рынке. Ты ведь понимаешь, насколько это для меня важно!
Да, я понимала, насколько важна для Власа встреча с самим (!) Ильей Андреевичем, которого он превозносил и ценил и ради которого пожертвовал половиной медовой недели, проведя это время в мучительных поисках потерянной машины.
– Раз у самого Ильи Андреевича все собираются, тогда немедленно поезжай и передавай ему от меня огромный привет! – сказала я и тут же вспомнила, как Николай Иванович относится к «приветам»:
«Сдался мне этот привет! Его в карман не положишь», – обычно говаривал он.
– До свидания, Власик. Я тебе очень благодарна, – трогательно сказала мама. – Жду тебя через неделю. Ох! Что ж я стою-то, – опомнилась она. – Вы тут прощайтесь, не буду вам мешать. Если что, я в бане.
– Машенька, – вдохновенно заговорил Влас, – я приеду, как только смогу! Может, и раньше, чем через неделю. Что-то с неспокойным сердцем я оставляю тебя. Это какая-то дикая деревня! Люди тут все, мягко говоря, странные, а мобильные телефоны тут не работают...
«Нужно раньше было думать! – злорадно пронеслось у меня в голове. – Катались бы на гондолах со стальными зубчатыми носами, вместо того чтобы сидеть в этой дыре!»
– Да брось ты! Люди как люди – везде такие. Да и деревня самая что ни на есть обычная. Все будет нормально.
– Маш, я так тебя люблю! – окончательно разнюнился Влас. – Хочешь, я никуда не поеду?
– Ты что, с ума сошел! – пробасила я, откусывая сочное яблоко.
– Так люблю! Не знаю, как я без тебя буду в Москве. Наверное, опять придется ночевать на работе!
– Не говори глупостей!
– Дома мне все напоминает о тебе, – говорил он, выйдя на улицу.
Наконец, страстно поцеловав меня, Влас сел в машину и укатил в Москву, оставив меня в дикой деревне со странными людьми.
– Ну, как ночь прошла? – подлетела ко мне мамаша.
– Спали без задних ног.
– Не поняла... А зачем же я в бане-то ночевала?
– Не знаю.
– Явились, не запылились! – вдруг послышалось с соседнего огорода.
– И не говори, Валюш!
Это была соседка Валентина Лисоглядская с мужем Леноком.
Между Валентиной Лисоглядской (в фамилии которой родительница моя, по своей страсти менять буквы в именах недоброжелателей, заменила литеру «г» на «б», в результате чего фамилия соседки кардинально изменила прежнюю смысловую нагрузку и вместо лисы, которая куда-то глядела, получилась лиса-потаскуха) и мамой с Николай Ивановичем давно шла вражда за территорию – узкую полоску земли между домами. Это была настоящая девятилетняя война со всей надлежащей тактикой и стратегией: забор передвигала в свою пользу то одна сторона, то другая.
– Ждали их тут, как же! – не унималась соседка, но мама никак не реагировала на ее слова, пренебрегая незначительными силами противника.
– Да, Валюш! – ответил Ленок, не вынимая папиросу изо рта – он в этот момент швырнул так и не расколотое полено и схватил лейку.
– Переворотили все! Аж к дому не подойти!
– Правда, правда, Валенька! – он бросил лейку и схватил пилу.
Мама уже раскрыла было рот, чтобы дать отпор врагам, как в эту минуту ее окликнули:
– Здравствуй, Полин! Чо, все воюете? Хе, хе! – У калитки стояла толстая баба Шура (коренная жительница Буреломов) в белом платке и беззвучно смеялась, колыхаясь всем телом, выставив вперед единственный зуб, однако на лице не было и тени улыбки. – Приходивши она ко мне сегодни, два часа просидевши, а все выпросила буханку хлеба. По деревне цельный день бегает и клянчит, говорит, денег нет.
– Попрошайка несчастная!
– Твой дурной-то, Теодолит, совсем отседова? Аль ешчо вернется? – спросила бабка, усаживаясь на длинную лавку возле крыльца.
– Кто его пустит?! – угрожающе проговорила мама.
– И правильно! И правильно! А Маня чо, отдохнуть приехавши?
– Дом сторожить она приехала!
– Ну да, ну да, – понимающе проговорила та. – Полин, ты мне баклажаны обещала.
– Ой, баб Шур, зайди завтра. Я так сразу семена не найду!
– Обязательно, обязательно, – очень серьезно сказала старуха. Она вообще слово «обязательно» выговаривала выразительно, выделяя каждый слог, как он пишется. – Слышь, Катьку-то, внучку мою, вчерась в больницу свезли.
– А что с ней? Такая хорошая девочка! Три годика, а все понимает и спокойная такая!
– Хорошая. Ножки ровные, как стопки!
– Правда, складненькая, просто чудо! – умилилась мама. – Да что случилось-то?
– Воспаление легких, – сказала старуха и, подумав, добавила: – Помрет, наверно.
– Да что ты такое говоришь-то, баб Шур! Кто ж сейчас от воспаления легких умирает?
– Не-е, – протянула она и уверенно повторила: – Не иначе как сегодня в ночь и помрет.
– Да что ты говоришь-то такое! – возмутилась мама, а бабка встала со скамьи и, махнув рукой, побрела в сторону леса, домой.
– Вот дура-то! – воскликнула мамаша и пошла искать семена баклажанов.
День клонился к вечеру, на ярко-голубом небе появилась нежно-розовая дымка едва заметных полупрозрачных облаков. «Влас, наверное, уже дома», – подумала я, как издалека раздалось странное пение. Оно постепенно приближалось – слов не разобрать, однако мотив уже отчетливо слышен, вернее, крик. Это была фирменная песня старика Станового.
День клонился к вечеру, на ярко-голубом небе появилась нежно-розовая дымка едва заметных полупрозрачных облаков. «Влас, наверное, уже дома», – подумала я, как издалека раздалось странное пение. Оно постепенно приближалось – слов не разобрать, однако мотив уже отчетливо слышен, вернее, крик. Это была фирменная песня старика Станового.
Когда дед Становой пребывает в трезвом состоянии, нельзя разобрать, что он говорит, – он проглатывает половину букв, а то и вовсе выбрасывает целые слова и словосочетания из насыщенной своей речи. Наверное, из-за того, что мысль его опережает язык.
Станового считают в деревне самым умным человеком, из-за того, что он до сих пор выписывает «Литературную газету» и читает все книги, которые подворачиваются ему под руку – будь то англо-русский словарь, справочник лекарственных растений, книга по токарному делу или «Маша и медведи». Ему, подобно гоголевскому Петрушке (слуге Чичикова), нравилось, наверное, «не то, о чем читал он, но больше само чтение, или лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает, что и значит».
Раз в квартал Становой считал своим долгом непременно напиться. И когда он бывал под мухой, мысль его уже не опережала язык, и только в этом состоянии можно было понять, что он поет. Песни были собственного сочинения – как «слова», так и «музыка». Он останавливался у каждого дома и пел о его хозяевах все, что накопилось в его душе за квартал, не давая никому покоя.
После сего обличительного акта у «баяна» прихватывало сердце, приезжала «Скорая» и увозила его в больницу на неделю. Вернувшись к трезвой жизни, он снова начинал читать все подряд и говорить, проглатывая целые слова, а то и словосочетания, потому что мысль его опять работала в два-три раза быстрее, чем язык.
На следующее утро пожаловали торговцы из рыбной лавки. Они приехали на десятичасовом автобусе и принялись нагло ломиться в закрытую калитку.
– Ты проходи, а эта кикимора к твоим вещам не имеет никакого отношения. Пусть снаружи стоит, ждет, – сказала мама.
– Поленька, мне надо помочь Николаю. Я тоже должна войти, – и вдовица протиснулась в узкую щель.
– Нет! Что это за наглость?! Вон отсюда! – возмущалась мамаша.
– Тихо, тихо, Поленька, не шуми, – прощебетала Ананьевна и юркнула за отчимом в мастерскую.
– Ужас какой-то! – воскликнула моя родительница, и мы сели на лавку рядом с мастерской.
– Я вот не пойму, Коленька, почему это Анька с золотыми зубами получает две пенсии! Как это так можно – и за себя, и за умершую год назад мать?!
– Да полноги кому надо отрезала, вот и получает! – уверенно проговорил Коленька.
Я удивленно посмотрела на маму:
– Тут что, еще и ноги режут в корыстных целях?
– И не говори, Коленька, везде одна несправедливость! – послышалось из сарая. – А может быть, попросим их уголочек огорода раскопать, жаль добро-то пропадает.
– Мобыть, – хмуро ответил тот.
– Да Анька – мясничка, на рынке мясом торгует. Взятку кому-то дала коровьей ногой, – шепотом объяснила мне мама.
– А-а, – протянула я.
– Бери, Коленька, бери! В хозяйстве все пригодится!
– Вот змея подколодная!
Торговцы проторчали в сарае около двух часов, потом погрузили ворох тряпок, инструменты, две старые дырявые надувные лодки, удочки, найденный год назад в Москве на помойке стул, коробки с гвоздями, одну лыжную пластмассовую палку (вторая сломалась лет пять назад, когда отчим единственный раз выехал в лес поохотиться), ружье, плащ-палатку, тумбочку, у которой, как утверждал Николай Иванович, две ножки были восемнадцатого века, а две другие он сделал сам, жбан засохшего лака для дерева и прочую рухлядь.
– Во мешочники! Хлама-то понабрали!
– Завтра я приеду за второй машиной, – подойдя к маме, заявил изменник.
– Что ты сказал? Это за какой второй машиной?! – мама, казалось, вот-вот потеряет дар речи. – «Жигуленок» – мой! Если хочешь его присвоить, действуй через суд!
– И подействуем, и подействуем! Правда, Коленька?
– Мрак! – рявкнул Николай Иванович и сел в свою законную иномарку, а вдовица жучкой побежала за ним.
– Совсем озверели! Нет, Маш, он хочет отобрать у меня разваленную «шестерку», которую подарил, когда я сдала на права. Какое он к ней отношение-то имеет? – Мамаша рассердилась не на шутку. Кататься на «шестерке» по деревенской местности – было единственным развлечением моей родительницы, которое она, правда, давно забросила по причине повышенной занятости. Но она собиралась снова сесть за руль, повторив правила дорожного движения и дорожные знаки.
– Полин, баклажаны-то нашла? – кричала бабка Шура по ту сторону калитки.
Мама отдала ей пакетик с семенами и спросила:
– Как внучка-то?
– Не знаю! Пока ешчо на похороны никто не позвал.
– Ой! Баб Шур! Ну что ты такое говоришь-то!
– А чо говорю-то – праздник завтрева великий.
– Какой праздник?
– Как жа! Священномученника Петра, митрополита Крутицкого! – старуха поразилась нечестивости и непросвещенности мамаши. – В этот день покойников поминают, на кладбище ходят!
– Да? Так ведь не Родительская же?
– Вы, городские, ничего не знаете! Что ж еще, как не Родительская?! – удивилась та и побрела к себе домой.
Что касается религиозных убеждений местного и присоединившегося к нему населения, то они тут в высшей степени странные. Хоть в православии каждый день праздники, но Великих (больших) всего несколько в году. Насколько мне известно, 10 октября не может быть ни Рождества, ни Вербного воскресенья, ни Сретения, ни Пасхи. А у Шуры с ее подругой-старостой Клавдией завтра, в понедельник, намечалась Родительская суббота.
Года три назад в Страстную седмицу, в самые строгие дни Великого поста, жители деревни смотрели на маму изумленными глазами, когда она сказала, что сегодня уже нельзя есть мясо.
– Это как нельзя? Эва?! – грубо говорила Клавдия. – Когда ж можно-то?
– После Пасхи, – ничего не понимая, ответила моя родительница.
– Вот чудненная! – прыснула бабка Шура и заколыхалась. – Сегодня Чистый понедельник, а значит, все, что есть в холодильнике, надо подчистить, чтобы этого не было.
– Съесть, значит, – пояснила староста.
– И что ж у вас в холодильниках?
– У меня колбаски любительской полбатона осталось, шматок свинины, два десятка яиц, трехлитровая банка молока... – Клавдия еще долго перечисляла, что было у нее в холодильнике, а в конце сказала: – И все это хошь лопни, но за сегодня надо срубать! Эва как!
– Да! – подтвердила баба Шура. – Потому что сегодня – Чистый понедельник!
После визита Николая Ивановича и бабы Шуры я ощутила потребность немедленно заняться чем-то полезным:
– Мам, давай наводить порядок, или я пойду на второй этаж работать.
– Нет, работать ты не пойдешь! Мы сейчас устроим костер очищения, как во времена чумы, – проговорила она и, надев резиновые перчатки, принялась выносить черное белье, сваленное в кучу посреди комнаты с постели порока и греха.
Мамаша решила устроить «костер очищения» на том месте, где мы обычно делали шашлыки – в самом центре участка. Она обдала тряпье бензином, поднесла спичку, и пламя мгновенно охватило грязное белье, которое Николай Иванович категорически запрещал менять супруге вот уж в течение года и на котором еще полтора месяца назад вместе с ним спали двадцать кошек, увезенные теперь в Германию по вине ненавистной вдовицы.
Мама с неописуемым восторгом и наслаждением наблюдала за процессом, словно мысленно перенеслась в Испанию конца пятнадцатого века, где с особой жестокостью свирепствовала инквизиция, и чувствовала себя мучителем Торквемадой, коим было сожжено заживо более десяти тысяч человек на искупительном огне. Она с упоением смотрела на пламя, будто в нем горело не постельное белье мужа-изменщика, а сам изменщик со злостной прелюбодейкой Эльвирой Ананьевной.
Когда огонь погас, родительница моя еще попрыгала на пепелище, словно этим своим действием окончательно растоптала старых развратников.
До вечера мы наводили чистоту в доме под монотонные песни деда Станового. Голова от его «тру-ля-ля» и «тра-ля-ля» разболелась не на шутку, и я наконец, оставив маму любоваться новым огородом, поднялась на второй этаж, твердо решив написать план нового романа. В памяти еще были свежи слова Любочки о том, что Кронский на неопределенный срок собрался в Тибет, я – в деревню, у Мнушкина творческий кризис, Кабздецкий в запое, что работать ей совершенно не с кем и что она вообще собралась уволиться и заняться написанием «нетленки».
Наконец-то после долгого перерыва я включила компьютер и задумалась. О чем бы мне таком написать в этот раз? Вроде бы я осветила в своем творчестве и тему страстной любви закомплексованной девушки из автомеханического техникума к зрелому мужчине в «Убийстве на рассвете», и тему неземной любви, предательства и измены в моем последнем творении, и раскрыла образ рокового мужчины в одноименном романе, и о неоправданных надеждах все было мною написано, и о прелестях любви в летнее время года...