Может, у меня, как у Мнушкина, наступил творческий кризис? Нет, я этого не переживу!
На экране проплыла заставка «Работай, бестолочь!», и меня вдруг осенило! Я ведь в деревне! Нужно использовать эту ситуацию! Что, если написать трогательную пасторальную историю о любви доярки и механизатора? Или нет – лучше героиня будет птичницей – это куда романтичнее, а он – пастухом. В качестве прототипов я решила использовать Лялю и Афанасия (естественно, в более смягченном, так сказать, обработанном виде).
И только я успела напечатать жирными буквами «План», как вдруг экран монитора неожиданно погас.
– Катастрофа! – кричала я, в ужасе сбегая со второго этажа. – Кошмар!
– Да что случилось-то? – выпучив глаза, испуганно спросила мама.
– Мой компьютер умер! Все! Конец всей моей творческой деятельности! – Я находилась в состоянии, близком к истерии.
– Да свет вырубили! Тут это обычное дело, – заявила она, щелкнув выключатель.
Мой творческий порыв был грубо оборван. Утешало только одно – что с компьютером все в порядке и потерялось только слово «План». «Нужно будет на всякий случай вставить батарейку», – решила я и со спокойной совестью (потому что работа была прервана не по моей вине, а по техническим причинам), вышла в огород.
– Пойдем-ка, делом займемся! – важно сказала мамаша.
– Каким делом?
– За водой сходим, научу тебя печь топить, баню...
«За поваленными деревьями в ближайший лесок съездим, распилим, поколем, дровницу заполним», – додумала я.
– Бери ведро, что встала-то?! – И мы, громыхая ведрами, вышли за калитку.
В деревне Буреломы были какие-то ненормальные колодцы – модель «журавль».
– Тяни за цепь, – приказала мама, пристраивая ведра на полусгнившую низенькую скамейку, а я принялась тянуть цепь, перехватывая ее руками, до тех пор, пока огромное бревно не долбануло со всей силы по моей бедной голове.
– Уродина! Нужно же смотреть не вниз, а на бревно! Иди быстрее в дом, приложи что-нибудь холодное к своей безмозглой башке, а то шишка вырастет!
Так я научилась ходить за водой.
– Ну что, болит? – с беспокойством спросила мама.
– Пройдет, – отмахнулась я.
– Конечно, никуда не денется. Теперь смотри, как топится печь.
– А зачем мне ее топить-то?! Я все равно буду на втором этаже жить, а там батареи...
Мамаша посмотрела на меня тем обычным своим взглядом, который ничего, кроме «Какая ж ты, Машка, бестолочь!», не выражал, потом вдруг в глазах ее появилось беспокойство: «Уж не сошло ль с ума дите, огретое «журавлем»?»
– Мань! А если свет вырубят? Вот как сегодня? Околеть не боишься? Нет? – И она, все еще глядя на меня с опаской, начала подробно, словно пятилетнему ребенку или столетней, выжившей из ума старухе, объяснять, как топится печка: – Вот сюда, сюда, – тыкала она поленом в выемку, – вниз сначала газетки положишь, потом щепочек потоньше, а сверху полешками привалишь. Поняла? – только когда я утвердительно кивнула, мамаша предложила затопить печку самостоятельно, а сама пошла закрыть калитку на ключ.
– Что ж ты делаешь-то, балда! – в ужасе закричала она, задыхаясь от сизого дыма, быстро распространяющегося по кухне.
«Странно, вроде бы сделала все, как надо: вниз газетку, потом щепочки, потом полешки...» – недоумевала я.
– Ты зачем дрова навалила в поддувало?! – и мамаша судорожно принялась выгребать дрова из лунки кочергой на лист железа у печки.
– Что такое поддувало? – тупо спросила я.
– Что такое, что такое! – передразнила она меня. – Где зола скапливается! С другой стороны печки, в комнате, – продолжала объяснять мне терпеливая родительница моя, – есть заглушка. Ее нужно выдвинуть, как начинаешь топить, а то угоришь. Поняла? И отравишься углекислым газом. Возможен летальный исход, – предупредила она меня, и я мгновенно написала плакатик-памятку и прицепила ее на печку: «Выдвинуть заглушку, а то не ровен час, отдашь концы!» – Задвижку тоже не забудь открыть. А как изба протопится и угли совсем прогорят, закроешь. Поняла? Когда совсем прогорят!!!
– Угу, – напряженно промычала я.
– И заглушку, и задвижку закрой, а то все тепло выдует – только дрова зря изведешь!
И тут я поняла Лялю и ее приятелей: гораздо проще развести костер посреди комнаты, нежели топить такую затейливую печку, где от какой-то задвижки зависит, где ты будешь утром – на этом свете или окажешься в мире ином.
Я нацарапала плакатик «И заглушку, и задвижку закрой после протопки, а то околеешь!» и, подумав, рядом с заглушкой прицепила клочок бумаги, что это именно «заглушка», а не что иное, у задвижки – «задвижка», у лунки для золы – «поддувало», на кочерге закрепила скотчем надпись, гласившую о том, что это кочерга.
Взгляд мамин поначалу выражал недоумение, потом смятение и беспокойство, но в конце концов она не выдержала и высказалась:
– Ну и тупица же ты! Еще наклей табличку на дверь, что это дверь, а окно – это окно! Пошли, научу, как баню топить. – И я засеменила за ней по временной деревянной дорожке. – Здесь, слава богу, нет никаких задвижек! – облегченно сказала она, войдя в прохладное, темное подобие городской ванны. – Труба выходит напрямую. Так что если день ветреный, мыться не советую – весь дым будет задувать обратно.
– Никогда не думала, что мы топим «баньку по-черному», – ляпнула я на свою голову.
– Ты хоть раз в жизни мылась в «баньке по-черному»? – оскорбилась мама и прочитала лекцию, куда класть дрова, как поддать пару и т.д. и т.п., после чего баню я решила не топить вовсе, а отыскать все кипятильники, что были в доме, гаражах, мастерской и греть воду с их помощью. – Ладно, пошли суп гороховый есть, благо у нас плита газовая, – проговорила моя родительница, и я снова засеменила за ней хвостом по временной деревянной тропинке.
Вечер прошел относительно спокойно, если не считать песен местного «баяна», которому еще сутки оставалось резать правду-матку о местном населении.
Свет сегодня так и не дали.
Ночью мне снились кошмары. Будто хочу растопить я печку, вот уж и дров наложила по всем правилам, а рядом стоит баба Шура и говорит:
– Кто ж печь дровами-то топит?! Бензином нужно!
Я выгребаю все дрова и вместо них ставлю малюсенькую канистру с бензином. Пламя мгновенно охватывает кухню, а бабка Шура смеется, как в жизни – выставив свой единственный передний зуб, колышется всем телом, но на лице нет даже и тени улыбки.
Я начинаю задыхаться и вспоминаю, что забыла открыть задвижку с заглушкой.
– Ну что ты кричишь-то, словно тебя убивают! – прорезался голос из яви в сон.
– Угорела! Угорела! Задыхаюсь! Отхожу! – кричала я, находясь на грани действительности и ирреальности. – Угорела все-таки!
– Как не угореть! – наконец я узнала мамин голос. – Три тарелки горохового супа навернуть! Шутка ли! – Она настежь распахнула форточку, а я перевернулась на другой бок и снова провалилась в небытие. Что мне снилось потом, я не помню.
Утром мы решили съездить в райцентр на подаренном Николаем Ивановичем «жигуленке» по случаю получения супругой водительских прав. Поездка эта вызывала у меня некоторые опасения – мама давно не садилась за руль, но утешила меня тем, что до райцентра ехать-то всего ничего – двадцать километров. К тому же я не могла отказаться от сего мероприятия, потому что ужасно соскучилась по Власу и хотела в наш медовый месяц хотя бы поговорить с ним по телефону.
Только сегодня я сумела понять его благородный поступок – согласиться на мое проживание вдали от дома. Таких отзывчивых людей я еще не встречала в своей жизни! Он смог поставить себя на место моей мамы, проникнуться ее горем... А я вела себя, как самая последняя эгоистка, выступая в роли жертвы перед членами содружества. Одним словом, любовь моя к законному супругу разгоралась не по дням, а по часам и, естественно, несмотря на возможную опасность поездки на «раздолбанной шестерке» с мамой, которая слишком любит быструю езду, отказаться от разговора с милым сердцу человеком я никак не могла. И, видимо, это прекрасное высокое чувство хранило и защищало нас с мамашей всю дорогу – мы благополучно добрались до телеграфа (если не считать разбитой фары при неудачной парковке).
– Власик! Власик! Привет! Как ты там, радость моя, свет очей моих?! – кричала я через пять минут, стоя в тесной будке. Сама не ожидала, что способна на такие слова – надо же «радость», «свет очей»! Поразительно, что делает разлука с людьми.
– Родная моя! Как ты там? Я весь измучился! Ночи не сплю, все думаю, а вдруг тебя там кто-то обижает? Сердце мое неспокойно! Ой, неспокойно! – горячо воскликнул он. – И деревня-то какая-то дикая, люди, мягко говоря, странные, а мобильные телефоны не работают! Просто Бермудский треугольник какой-то!
– Власик! Сокол мой ясный! Супруг мой ненаглядный, излюбленный! Друг мой ситный! Как же я скучаю без тебя! – Что ж со мной творится? И откуда слова-то эти берутся?! – Никто меня тут не обижает, рыцарь мой доблестный! А деревня самая что ни на есть обычная и люди как люди – везде такие. Не терзай свое сердце чуткое понапрасну, не томи свою душу ранимую бесплодно!
– Власик! Сокол мой ясный! Супруг мой ненаглядный, излюбленный! Друг мой ситный! Как же я скучаю без тебя! – Что ж со мной творится? И откуда слова-то эти берутся?! – Никто меня тут не обижает, рыцарь мой доблестный! А деревня самая что ни на есть обычная и люди как люди – везде такие. Не терзай свое сердце чуткое понапрасну, не томи свою душу ранимую бесплодно!
– Маш, что с тобой? – вдруг серьезно спросил он, и все слова, будь то «ясный сокол», «рыцарь доблестный» или «супруг излюбленный», вылетели разом из моей головы на волю, что теперь уж не поймать.
– Соскучилась, – промычала я и добавила: – Просто.
– Машенька, я выезжаю немедленно! Я жить без тебя не могу! Работа мне не в радость; купил тут новые хамеропсы – четыре штуки, тоже что-то не греет! Все свободное время провожу в кабинете, разглядываю загнутые тобой странички книг...
– Влас! Нельзя жертвовать работой ради приезда в это захолустье, – рассудительно сказала я. – Что это за импульсивность такая? «Выезжаю! Немедленно!» – передразнила я его. – На тебя это совсем не похоже.
– Я голову потерял от любви!
– Как прошла встреча с Ильей Андреевичем? – спросила я, зная, что только вопрос о необыкновенном старшем его коллеге, жизнь которого сопоставима лишь «с судном посреди морей, гонимом отовсюду вероломными ветрами», может отвлечь Власа от опрометчивой идеи немедленно выехать в Буреломы.
– Очень хорошо! – оживился он. – Илья Андреевич спрашивал о тебе, передал огромный привет и все твердил: «Какая у тебя жена! Прелестница, волшебница, чаровница! Скинуть бы годков десять, так точно отбил бы ее у тебя!» Забавный, премилый человек, – умиленно проговорил Влас и настырно добавил: – А приеду я все-таки пораньше. Чего выходных ждать?! Буду у вас послезавтра, – успел сказать он, и нас разъединили.
Пока я ворковала с Власом, родительница моя тоже с кем-то щебетала. Я просунула голову в дверь ее кабинки и услышала следующее:
– Ах! Карлуша! Ну, ты ведь прекрасно знаешь мою ситуацию. Если удастся вырваться пораньше, проведем с тобой вместе лишних пару деньков, – и тут она обернулась и увидела меня. Мама закрыла трубку ладонью и прошипела: – Опять за мной следишь! Все подслушиваешь да вынюхиваешь! Выйди сейчас же!
«Что ж, выйди – так выйди. По крайней мере, есть возможность обзвонить всех членов содружества», – решила я и заказала сразу двадцать минут.
Первой я позвонила Икки в аптеку. «Наверняка она там. Где ж ей еще быть в такое время», – подумала я, и тут из трубки послышался женский голос:
– А-алле-е?
– Это «Эбатов и К*»? – поинтересовалась я.
– А вам какое дело? Я не имею пгава газглашать тайну, вы позвонили на секгетное пгедпгиятие!
– Иннокентий! Здравствуй! Это Маша Корытникова, внучка Веры Петровны.
Бывший бабушкин ученик молчал – время шло.
– Ну, помнишь, я устроила тебя на работу конструктором упаковок для микроторпед по точному и мгновенному поражению целей противника на сверхсекретном предприятии?
Иннокентий как воду в рот набрал.
– Это Маша, Иннокентий! – теряя самообладание, проговорила я.
– Я тгидцать девять лет уж как Иннокентий! – неожиданно крикнул он, нагло так – точь-в-точь как тогда, когда я его пристроила в аптеку, клеильщиком коробочек для ректальных свечей. В то время бывший бабушкин ученик возомнил себя героем по причине того, что он теперь «габочий человек!», будто, кроме него, на всем белом свете никто не работал.
– Иннокентий, позови к телефону Икки Робленовну, – официальным тоном попросила я.
– Она стены газгисовывает, – брякнул он и положил трубку.
«Значит, моя подруга собственноручно делает ремонт после пожара, который учинил бывший бабушкин ученик», – сделала я вывод и набрала Пулькин номер. Та, как всегда, была на операции. Из квартиры Поликуткиных – Огурцовых раздавались монотонные, однообразные гудки, оповещающие, что дома никого нет. «Михаил на работе, а Анжелка, наверное, потащила Кузьму записывать в очередную секцию», – решила я, и хотела было позвонить Мисс Бесконечности, но так живо представила себе, как «сыночек» изрыгнет сначала «Дэ!», а на мою просьбу позвать к телефону бабушку «Мэ!» (и это в лучшем случае – в худшем он пошлет меня туда, откуда я вообще вряд ли вернусь), я тут же отказалась от этой затеи и набрала номер Женьки Овечкина.
– Ой, Машка, мученица ты наша ссыльная! – прогнусавил он. – Как ты там?
– Хорошо. Рассказывай, что у вас нового! Когда ко мне собираетесь?
– К тебе в эти выходные приехать никак не получится. Икки с помощницами делают ремонт в аптеке... Ну, помнишь две девицы такие: толстая – Света и худая – Варя?
– Помню, помню.
– Вот они втроем и делают. Иногда Серапионович зайдет, поможет, а поджигатель, прости меня, только гадит. Тут взял и стекло витрины покрасил в черный цвет – говорит, чтоб не видно было, что внутри секретного предприятия делается. Я перевожу очень сложный технический текст с французского по использованию электровеников.
– Зачем это тебе? Зачем ты снова взялся за инструкции? У вас что, с деньгами совсем плохо?
– Нет, с деньгами все нормально, – неуверенно сказал он, и слова эти посеяли сомнения в моей душе: «Уж не задумал ли снова Женька какую-нибудь глупость?» До инструкций Овечкин снисходил только в тех случаях, когда его посещала совершенно бредовая идея, требующая массу денег. Например, как в прошлом году, когда он всерьез хотел было решиться на операцию по смене пола и работал день и ночь, сравнивая себя подобно Федору Михайловичу нашему Достоевскому с почтовой клячей в литературе.
– А Пулька как? Анжела?
– У нас с Икки медовый месяц. И ты знаешь, я так счастлив! Иккусик – удивительная, прекрасная, добрая, отзывчивая! – Он будто не слышал меня, но вдруг, очнувшись, воскликнул: – А что Анжелка?! Совсем рассудка лишилась! Кузю все-таки умудрилась записать в баскетбольную секцию! Допекла какого-то нового тренера так, что бедняге ничего не осталось, как пойти Огурцовой на уступки – организовать группу, состоящую из одного человека – Кузьмы Поликуткина, а также опустить корзину до уровня подоконника.
– А Пулька, Аркадий Серапионович?
– Пулька с ужасом ожидает возвращения папаши с ребром Гоголя из Кишковерстска – говорит, как только он появится дома, предки не медля ни минуты отправятся на Полтавщину за потомком-таксидермистом и приволокут его в Москву для анализа ДНК, и он опять займет Пулькину комнату. Серапионович процветает и... – и «ту-ту-ту-ту-ту-ту» – нас разъединили.
Мама ждала меня у телефонной кабинки:
– Ну что, все деньги на пустые разговоры просадила?!
– Почему это на пустые? Очень даже содержательные!
– Ага! Слышала я! Полчаса доказывала Иннокентию, что ты не верблюд, а Маша Корытникова, но из этого, как мне показалось, так ничего не получилось!
– Ты подслушивала? – глядя на нее в упор, укоризненно спросила я.
– Не тебе одной! Поехали скорее отсюда, пока хозяин грузовика не появился. Я и ему, оказывается, фару кокнула.
«Жигуленок» с ревом развернулся и покатил вниз с горки.
– Может, к изменщику с кикиморой заедем?
– Ты хочешь, чтобы у тебя отобрали машину? – Это был настоящий козырной туз – мамаша тут же свернула на трассу, и мы отправились в Буреломы. Она помолчала с минуту, а потом вдруг выдала:
– Я машину угоню в Москву. Пусть лучше под окном ржавеет, чем торговец из рыбной лавки будет возить на ней свою старую перечницу!
– Как это? – я смотрела на нее во все глаза.
– Очень просто. Прицепим ее на трос к Власикиной машине, и все дела, – невозмутимо ответила она.
– Кстати, Влас обещал приехать послезавтра, решил не ждать выходных, – зачем-то сообщила я и в ту же секунду пожалела об этом.
Родительница моя пришла от этого известия в такой неописуемый восторг, что на мгновение потеряла контроль в управлении подаренной мужем-изменщиком колымагой, и мы чуть было не оказались в кювете. Я, не помня себя, вцепилась в руль и со всей силы крутанула его – «шестерка» сделала пируэт, мама тут же пришла в себя и ловко вышла из положения – так, что, подъезжая к указателю поворота на Бурабчиково, машина ехала со скоростью ровно шестьдесят км в час.
– Ты уже Карла Ивановича называешь Карлушей?
– Тебе-то что? Я свободная, обманутая женщина! И потом мы с Карлушей просто друзья.
– Имя у него какое-то странное, – заметила я.
– Ничего не странное. Он обрусевший немец. Зовут его Карл Иванович Ауспутцер.
– Путцер, – бездумно повторяла я, – аус.
– Знаешь, как переводится его фамилия? – спросила мама.
– Как?
– Нагоняй! – усмехнулась она, мастерски притормозив у въезда в гараж.
Деревня жила своей жизнью – измученный непрестанной песней своей дед Становой все еще героически разоблачал обитателей Буреломов осипшим голосом, но недолго ему осталось тянуть нелегкую лямку добровольного служителя Фемиды – всего полдня и ночь продержаться. В доме напротив истошно визжал поросенок, а Нонна Федоровна, доказывая ему что-то, пыталась его перекричать и, надо заметить, небезуспешно. В «проулке» дрались Нинтя с Лептей, обвиняя друг друга во всех смертных грехах, у Свинорожки голосил петух. Ленок мастерил что-то совершенно непостижимое из древнего трухлявого шифоньера и стибренных (где-то плохо лежавших) тонких досок. Братья Кисляки что-то слишком возбужденно заползали по деревне на устойчивых «ступнях» своих. Ляля опрометью неслась с реки к «Гондурасу»: