– А ты и не поддерживай! – нагло заявила Ляля. – Дай нам тити-мити на стол, мы и без вас отметим!
– Без нас отметите нашу свадьбу?! – поразился мой ясный сокол и уж больше сдерживать себя был не в силах – он припомнил собравшимся все – начиная от ликвидированной поутру пачки сигарет, заканчивая путешествием из Загрибихи до Буреломов в кузове с курами. – Вы нам весь день испортили! Я приехал к своей жене, чтобы провести время с ней, а вместо этого мы до ночи скитались черт-те где!
– Стариков надо уважить! Эва! – грубо проговорила староста, и слова ее стали последней каплей в чаше терпения Власа.
Он вдруг достал портмоне, вытащил оттуда все деньги и, подкидывая их в воздух, заорал:
– Нате, берите, хватайте, отмечайте! Ненасытные! – В черное ночное небо с яркой Полярной звездой и Большой Медведицей летели рубли, доллары, гонимые ветром; кредитные карточки падали в пожухлую траву. – Вот! Все! Все возьмите, только отвяжитесь от нас! – кричал он, выворачивая карманы, показывая, что у него больше нет ни копейки. Однако на Власа уже никто не обращал внимания – местные жители ползали на четвереньках по земле и собирали драгоценные бумажки. С каждой секундой обстановка у нашего дома накалялась – из-за презренных бумажек уже завязалась драка между лучшими подругами – Клавдией и бабкой Шурой, Лептя с Нинтей решили выяснить отношения в проулке после сбора денег, Ляля с Афанасием, крепко вцепившись друг в друга, катались по земле, между Поповой и Козлятницей тоже завязался жаркий спор, который, видимо, закончится мордобоем.
– Пошли! – и Влас потащил меня в дом.
– Где вы были? Что происходит? Двенадцать часов ночи, а вас все нет и нет! Я не нахожу себе места! Вся как на иголках! И что это за вид? Вы что, в выгребную яму провалились? – обрушилась на нас мама. – Что это за шум на улице? Я решительно ничего не понимаю!
И Влас описал весь наш сегодняшний день до мельчайших подробностей.
– Ограбили! – прошептала мамаша и медленно сползла по стенке. Сидя на корточках, она с минуту помолчала, а потом велела нам немедленно умыться и переодеться. – Не топить же баню ночью!
Пока мы умывались, она назидательно поучала зятя, как надо себя вести с местным населением – главное, ни в коем случае нельзя давать им денег:
– Похитрее надо быть, похитрее! И вообще, что вас гулять-то понесло? Сидели бы дома спокойно! Ох! Ну, ладно, что сделано, то сделано. Переоденетесь, спускайтесь пить чай и спать.
За чаем мамаша продолжала поучать Власа, но он, кажется, не слушал ее:
– Я боюсь за Машу, – перебил он тещу. – Как она тут среди этих, этих... невменяемых людей будет жить совсем одна?
– Почему одна?! Скоро приедет в отпуск Адочка, пробудет здесь месяц, ты будешь ее навещать, а через месяц я вернусь.
Влас немного успокоился, снова о чем-то задумался и вдруг как закричит:
– Что же я наделал! Кошмар!
– Что случилось? – испугалась я.
– Вместе с деньгами я выбросил на ветер три кредитки! – Он схватился за голову и застонал.
– Берите в коридоре по фонарю, и пошли искать. – Мама была настроена решительно.
Мы ползали по осенней листве в поисках кредитных карточек до пяти утра. Одну нашла я, другую – мамаша, Влас разыскал две, но не кредитные, а каких-то магазинов, дающих то ли пяти-, то ли десятипроцентную скидку на товары.
– Больше мы ничего не найдем, – уныло сказал он. – Полина Петровна, заварите мне крепкого кофе и собирайтесь в Москву.
– Хорошо, Власик, хорошо, – пролепетала мама и кинулась на радостях варить зятю кофе.
– Ты даже не поспишь?
– Какой смысл? Потом знаешь сколько машин будет! Ой! – спохватился он. – Я не сказал тебе самого главного. Илья Андреевич попросил меня на этой неделе съездить в Швейцарию, в командировку. Так что раньше следующей пятницы меня не жди. Как-то по-дурацки все получилось, – Влас совсем расстроился. – Никак мы с тобой вдвоем не побудем! Я так соскучился!
– Ничего, – попыталась подбодрить я его, – разлука только укрепляет чувства.
– Ты правда так думаешь?
– Конечно.
– Маш! Ты даже не представляешь, как я тебя люблю! Что тебе привезти из Швейцарии?
– А что оттуда можно привезти? – растерялась я и тут же нашлась. – О, привези шоколад!
– Шоколад?! – удивился он. – Ты у меня самая замечательная!
– Власик, иди кофе пить!
Пока пили кофе, мама все больше и больше впадала в транс – она на глазах теряла самоконтроль и в конце концов заревела белугой. Из бессвязной речи ее я поняла, что она никуда не хочет ехать и боится оставлять меня тут одну.
Наконец, прицепив «жигуленок» с помощью троса к иномарке Власа, мамаша, нервно посмеиваясь, села в подарок мужа-изменщика, открыла окошко и, вытянув шею, принялась расцеловывать мое лицо, приговаривая: «Я каждый день тебе буду писать! Кровинушка ты моя единственная!» Влас буквально вырвал меня из маминых объятий и, подарив мне долгий поцелуй, сел в машину, и они отправились в Москву.
Так прошла еще одна наша совместная с Власом ночь медового месяца.
После отъезда мамы и Власа из Буреломов дни для меня слепились в один огромный нескончаемый клубок времени – я совершенно потерялась в нем.
Слоняясь по огороду, я думала: «Все разъехались: мамаша – в Германию, Влас – в Швейцарию... Даже Кронский! И тот укатил в Тибет! Одна я сижу тут в глуши и схожу с ума».
Как только я почувствовала, что мне жаль себя до слез, кинулась на второй этаж, включила компьютер и, открыв новый файл, решительно забарабанила по клавиатуре:
«План пасторального романа „Птичница и пастух“.
Когда это было написано, решительность куда-то исчезла, и вскоре замелькала заставка: «Работай, бестолочь!» Надо сказать, что мелькала она довольно долго, потому что «бестолочь» ничего путного придумать не могла.
В конце концов я плюнула на план и решила сразу приступить к написанию романа, подумав, что иногда нужно менять методы работы:
«Там, где произошла нижеописанная история любви, люди не сокрушались, что живут не в небоскребах мегаполиса, а в деревянных, добротных избах с русскими печами и удобствами на улице. Они гордились своим селом Ветроломы, гордились птицефермой, коровником, лесопилкой, доской почета с фотографиями, что располагалась на самом высоком месте в селе – на пригорке и имела название „Люди, которыми мы гордимся“.
На ней красовались механизатор Слава Шпунькин, доярка Нонна Попова, а главное, птичница Ляля и пастух Афанасий, о коих и пойдет речь.
Однако в селе существовала и другая доска – она называлась: «Те, кто позорит наше село», которая находилась в низине недалеко от реки, у моста. На ней висели фотографии пьянчужки и лентяя Кислякова, пропащего алкоголика и дебошира Нилки Колчина, женщины легкого поведения Шуры Уваровой...» – Я писала не останавливаясь до рассвета и дошла до того момента, как справный парень Афанасий обратил внимание на пригожую девицу Лялю. Глаза слипались, и я решила лечь спать, оставив своих героев, «когда взгляды их встретились».
Проснувшись, я не поняла, сколько времени, потому что все часы, что были в доме, разом встали. Но в том, что был день, я не сомневалась, ведь за окном уже ярко светило солнце. Выпив крепкого кофе, я снова засела за роман о птичнице и пастухе. Мне хотелось как можно быстрее написать его, чтобы порадовать Любочку и вывести ее из глубокого депрессивного состояния по поводу того, что никто ничего делать не хочет и что у всех ведущих авторов, которых она курировала, были серьезные проблемы – как-то: творческий кризис, запой или поездка к тибетским монахам для полного и окончательного исцеления от импотенции и страсти к сексу в общественных местах.
Время от времени я по надобности выходила в огород, на глаза местному населению старалась не показываться (от греха подальше), прячась за гаражом и мастерской, пригибаясь, я бежала стремглав до бани по временной деревянной дорожке. Но уже через день заметила, что за мной никто не охотится и вообще деревня будто вымерла. Только изредка слышались то там то сям нечленораздельные вопли. Тут я все поняла – буреломцы еще несколько дней не вспомнят о моем пребывании здесь. Они слишком заняты, им не до этого – народ пропивает деньги Власа, подброшенные им в ночное небо с яркой Полярной звездой и Большой Медведицей в состоянии крайней нервозности и психоза.
Однажды утром в калитку кто-то постучал. Я с опаской отодвинула занавеску и увидела угловатого мужика с сизым носом, похожим на баклажан, – это был почтальон Тимофей. Только вот зачем так рваться в закрытую калитку, когда на ней висит ящик для корреспонденции?
– Доброе утро, – поприветствовала я Баклажана.
– Какое ж утро?! День уже! Я вот, – и он протянул мне конверт, – письмо принес.
– Спасибо, – поблагодарила я и собралась было улизнуть в дом, как услышала позади:
– Спасибо, – поблагодарила я и собралась было улизнуть в дом, как услышала позади:
– Я это... Как же это... Вы это...
– Что? – переспросила я.
– Кофею не нальешь?
– Да, да, сейчас, – и я закрыла за собой дверь, свято помня слова мамы – никого не пускать на участок. Впрочем, теперь я и сама хорошо знала, что от местных отвязаться не так-то просто.
Через пять минут я вынесла ему кофе с булочкой, но на просьбу пустить его внутрь слишком суетливо прокричала:
– Простите, мне сейчас некогда, я очень спешу, чашку оставьте на почтовом ящике, – и спряталась в доме.
Я не сомневалась, что Баклажан, или Сизый, как звали его деревенские, чашкой кофе не ограничится, потом попросит сигаретку, потом сто грамм, затем сто рублей... И в конце концов еще приволочет ко мне половину деревни.
Я увидела, как Сизый допил кофе, поставил чашку на почтовый ящик, смачно плюнул сквозь зубы в знак негодования, сел на велосипед и уехал.
Письмо было от мамы:
«Здравствуй, моя кровинушка, единственная моя родственная душа! — писала родительница. – Завтра с утра отправляюсь, не знаю куда, но знаю для чего – ради святого дела! – спасти своих пушистиков от гнусных бюргеров, которые используют наших русских кошек для мерзопакостных целей!
Влас сегодня уехал в Швейцарию. Он просто золото – поставил мою «шестерку» к себе в салон! Боюсь только, как бы его архаровцы ненароком не продали ее вместо иномарки.
Но это не главное! Вчера разговаривала с нашей Бесконечностью. Она совсем свихнулась! Все-таки купила себе гроб. Дала Гузке кучу денег, а эта аферистка приволокла ей вместо небесно-голубого с рюшками какой-то ящик с распродажи (по уцененке), обтянутый красным ситчиком, из той самой марлевки, из которой шьют дешевое постельное белье. Да еще с рекламной надписью сбоку: «Похоронит вас „Гипнос“, если даже дышит нос!» («Гипнос» – это фирма по сколачиванию гробов.) Теперь старуха сидит и целыми днями завещание переписывает!
Целую в обе щеки. Твоя обманутая, несчастная мать».
Едва я дочитала письмо, как услышала, что кто-то отчаянно ломится в калитку. Через узкую щель занавесок я увидела деда Станового. Оклемался, стало быть. Помня, что мамаша отзывалась о нем как о единственно нормальном человеке в деревне, я решила узнать, зачем он пришел, и вышла на улицу.
– Тыртурку принесли? – брызгая слюной, спросил он.
– Что? – Я ровным счетом ничего не поняла из того, что сказал. Теперь, когда старик пребывал в трезвом состоянии, при всем желании невозможно с ходу разобрать, что он говорит, – мысль его снова опережала язык.
– Поч при.. толь.. я и он уэ... Тыртурку прис?
Я решила отталкиваться от единственного длинного слова во всей его речи. Что может означать «Тыртурку»? И тут меня осенило!
– «Литературную газету»?! – радостно воскликнула я, и Становой возбужденно затряс головой в знак согласия.
– Нет, почтальон принес мне только письмо, – Баян сердито махнул рукой и заковылял домой.
«Пожалуй, мама права в том, что он единственный нормальный человек в Буреломах. Даже не попросил ничего», – подумала я и отправилась писать о романтическом свидании пастуха и птичницы на фоне пшеничного поля и высоких стогов сена.
К среде я наконец, услышав по радио число и день недели, обрела время и решила отмечать в календаре крестиками дни своей ссылки.
Судя по всему, последние солнечные теплые дни октября закончились. С утра шел дождь, барабаня по блестящей крыше. Я, зевая, сидела за компьютером до четырех вечера. Роман мой, набирая обороты, стремительно приближался к середине. В чистые отношения птичницы и пастуха вмешалась интриганка и женщина легкого поведения Шура Уварова, которая порочила село Ветроломы, нагло глядя на прохожих с Доски позора. Она пыталась отбить правильного Афанасия, который являлся гордостью все того же села Ветроломы. Словом, страсти разгорались поистине шекспировские.
В начале пятого я вышла на улицу подышать свежим воздухом и, сидя на крыльце под крышей, представила сначала маму, которая рыщет по Германии в поисках своих кошариков, потом Власа – как он скупает для меня шоколад в Швейцарии. Потом Кронского, что лечится от импотенции и сексуальных извращений у тибетских монахов. Я почему-то увидела его мысленным взором лежащим, подобно Рахметову, на гвоздях: его красивое лицо искажается от мучительной боли...
Как вдруг синяя машина, похожая на акулу, остановилась у дома и мгновенно развеяла все мои мысли о кошариках, шоколаде и гвоздях. Из нее выпрыгнуло с диким лаем непонятное существо апельсинного цвета в лиловой шубке, фиолетовых сапожках и с лиловым же бантиком на голове. За ней выскочила, пронзительно крича, худющая девица в таком же, как у «существа», лиловом полушубке из непонятного меха, в вязаном колпаке набекрень; вместо юбки на ней была какая-то тряпка цвета арабской сирени, перевязанная на бедре огромным узлом.
– Нечего высовываться! Нечего! Без тебя вытащу все вещи, без тебя! Без тебя! – Фиолетовая девушка выгрузила из багажника свои пожитки, заставив ими все пространство около калитки. – Через месяц, чтоб тут был! Чтоб через месяц! Не то мы с Афродиткой на тебя в суд подадим! Подлец! Подлец! Подлец! Уматывай! Нечего тут стоять, глаза пялить! Уматывай!
Я настолько растерялась при виде этой сцены, что будто окаменела и никак не могла встать со стула и встретить Адочку. Наконец, когда машина отъехала, я собрала все свои силы и пошла ей навстречу.
– Сестрица! Сестрица! Сестрица! – воскликнула кузина и вцепилась мне в шею сильными своими длинными, как щупальца паука кругопряда, пальцами. – Вот обещала и приехала! Приехала! Приехала! – «Еще несколько секунд, и я буду задушена», – промелькнуло у меня в голове, но, к счастью, Адочка оставила в покое мою шею.
– Я очень рада, что ты приехала, – и это было правдой – я медленно, но верно сходила с ума от одиночества и полной изоляции.
Под проливным дождем мы перетаскивали чемоданы, сумки, саквояжи, как вдруг я заметила, что с Адочкиной и Афродитиной шубок потекла лиловая краска.
– Ой! Смотри! У тебя полушубок красится!
– Тьфу! Чертовы чернила! Фродя, беги в дом! В дом! – закричала она и тут же скинула полушубок.
– Ты покрасила шубки чернилами? – удивилась я.
– А что, что в этом такого?! Фиолетовыми! В пластмассовом пузырьке! Ручная работа, работа ручная! – В мозгах задребезжала тонкая стальная пластина, но я героически втащила желтый неподъемный чемодан в коридор:
– Что там? – поинтересовалась я.
– Консервы для Афродиточки на месяц, – пояснила кузина. – Да, на месяц, на месяц!
– А кто тебя привез? И почему ты не пригласила его в дом? Хоть бы чаю попил после такой тяжелой дороги.
Адочка встала в позу «руки в боки», ее и без того выпученные глаза, казалось, вот-вот выкатятся из орбит, пухлые африканские губы без контура, будто перепрыгнувшие с одного из полотен Гогена, сжались от негодования и походили теперь на розовый поросячий пятачок, длинный нос стал еще длиннее...
Я не имела ни малейшего понятия, что могло привести ее в такую ярость, и мне вдруг показалось, что она достанет из своей лиловой сумочки-сардельки не хвойный освежитель воздуха, а пистолет и расстреляет меня без суда и следствия.
– Его? Этого подонка? Подонка? Подонка? Это ничтожество? Это муж, мой бывший муж! Наглец! Деспот! Изверг! Жмот! И бабник! Бабник! Он испортил мне всю жизнь! Я ненавижу его! Ненавижу! – Она расходилась все больше и больше, и я проклинала себя, что спросила о том, кто ее подвез. Голова раскалывалась от крика сестрицы. Вдобавок ко всему Афродита подлетела ко мне с визгливым лаем и довольно больно тяпнула за пятку – так, что прокусила носок, а на пол капнула капля крови, за ней еще одна...
– Она меня укусила! Твоя собака! – воскликнула я – меня поразило, что Ада с Афродитой не успели приехать в гости, как одна чуть не придушила меня, другая прокусила мне пятку.
– Да, Фроденька кусается! Кусается! И я тебя еще в Москве предупреждала! Она только меня любит! Только меня!
Я залила пятку йодом, обмотала бинтом и поинтересовалась:
– Адочка, ты ей делаешь прививки от бешенства? – и тут почувствовала, что Афродита не прочь укусить меня за вторую пятку для симметрии.
– А ты думаешь, я не занимаюсь Фроденькой? Да мы с ней из «ветеринарок» и салонов красоты не вылезаем! Не вылезаем! Фродя, не трогай тетю Машу, она моя сестрица! Сестрица! Поняла? Любить ее я тебе запрещаю, но и кусать не позволю! Не позволю! – Афродита, обидевшись, убежала в комнату. – Так вот, это был мой бывший муж! Муж! Муж бывший... – повторяла она, растягивая слова, как заезженная грампластинка. – А привез меня этот вампир потому, что по брачному договору он и после развода обязан помогать мне, если у меня появятся какие-то сложности. Попробовал бы он меня не привезти! – И она вдруг захихикала. – Мы с Афродиткой на него бы в суд подали! Кровопийца!