– Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте! – поприветствовала гостей Адочка – она вышла за калитку, стряхивая с рук капли воды. – А что вы тут стоите? Что? Почему не проходите?
– Да вот не можем Иннокентия из машины вытащить, – посетовала Икки.
– Кто такой? Вон тот? – деловито спросила моя кузина и, получив утвердительный ответ, решительно села в машину рядом с Бывшим бабушкиным учеником. – Выходи, – сказала она ему таким тоном, будто говорила «торг здесь не уместен».
Иннокентий даже не удостоил ее взглядом.
– Выходи, сказала! Выходи! Выходи! Выходи!
Реакция «женатого чеговека» оставалась неизменной. Тогда Адочка не говоря ни слова, вцепилась в его шею точно так же, как Иннокентий в кресло, и принялась душить его по-настоящему. Это возымело свое действие – Бывший бабушкин ученик заговорил:
– Пусти! – сипло взвизгнул он.
– Вылезай!
– Чегтова кукла! – еще слабее просипел он, но кресло не отпускал.
– Выходи!
Мне показалось, что лицо Иннокентия посинело, я не выдержала и воскликнула:
– Адочка, оставь его! Пусть сидит, где хочет!
– Да, это уж слишком, – поддержал меня Аркадий Серапионович.
– Господи! Чего будет-то! – пробормотала Огурцова и торопливо перекрестилась.
Но Адочка, казалось, не слышала ни меня, ни Пулькиного поклонника, ни Анжелку – перед ней была поставлена цель, и она решила добиться ее во что бы то ни стало: даже если бы из машины в конце концов пришлось вытащить бездыханное тело Конструктора упаковок для микроторпед.
– Ой! – прошептала Света и взялась за голову.
Всем вдруг стало ясно, что Адочка шутить не намерена.
– Выходи, – бесстрастно повторила сестрица, и Иннокентий, хватая ртом воздух, наконец отцепился от переднего кресла. Адочка быстро открыла дверцу и пинком буквально вышибла его из Пулькиной машины.
– Дугилка кагтонная! – отдышавшись, крикнул тот.
– Сам дурак! – тут же нашлась Адочка и как ни в чем ни бывало снова спросила, почему мы все здесь стоим. Вдруг она увидела в толпе Нонну Федоровну. – А эта воровка что тут делает? А эти старухи? Они что, тоже приехали? И эти, на коленках?
– Нет, Ада, они пришли меня обворовывать, – с усмешкой тихо пояснил Влас.
– Обворовывать? Обворовывать?! – Кузина замолкла на минуту – видимо, что-то прокручивая в мозгах, а потом распорядилась: – Те, кто приехал к нам с сестрицей в гости, пройдите за калитку. Да! Пройдите! – Гости повиновались.
Мы все уже были за забором, на участке, когда Адочка вытащила из сумки-сардельки хвойный освежитель воздуха и, подойдя вплотную к тем, кто пришел обворовывать Власа, неожиданно для всех направила мощную струю прямо на Попову, а потом и на всех остальных. Проделала она это так быстро и с таким спокойствием, будто побрызгала после себя в туалете, развернулась и закрыла калитку на замок.
Буреломцы сначала даже не поняли, что произошло, а когда поняли, было уже поздно – мы все находились в безопасной зоне – у себя на огороде.
– Я говорикала, что она ненормальная! – доказывала базарным голосом Попова, хватаясь грязными руками за глаза.
– Да я сейчас, блин, забор снесу! Убью гадину! – вопил Афанасий со слезами на глазах от хвойного аэрозоля.
– Убить семиселку! – выдвинула лозунг баба Шура.
– Эва! – нараспев протянула староста. – В глаза дрянью всякой!
– Сейчас вообще ружье принесу, всех перестреляю! Всех! Всех! – истерично прокричала Адочка из укрытия, а Попова с мудростью мыслителя, почти пророчески, проговорила:
– Не связувайтесь! И прибьет! Забьет, как порося, кого хошь! – и поспешила домой.
– Ну, настоящий пиндрекс! – только и могла сказать Ляля. Она стояла и протирала глаза, а потом облизывала руки – думала, наверное, окосеть посредством спиртсодержащего хвойного освежителя воздуха.
Толпа постепенно рассосалась – буреломцы никак не ожидали такого поворота событий.
– Ничего себе! – ошеломленно прошептал Влас. – Вот как с ними надо, а мы-то прятались от них в лесах, чертополохе и болоте!
Уж не знаю, правильно ли поступила Адочка с буреломцами, но теперь они точно объединятся против нее и попытаются отомстить, если, конечно, она не выкинет что-нибудь похлеще. В таком случае они будут бояться ее и уважать. Такова их логика. Но не грядущая месть буреломцев занимала сейчас мою голову – я мучительно думала о том, как разместить в доме одиннадцать человек и собаку.
Обязанности были сразу распределены: мы с Власом ушли в дом стелить кровати, Аркадий Серапионович вызвался топить печку:
– Хоть я и городской житель-э-э, но растопить печь в деревенском доме сумею, – с достоинством проговорил он своим густым баритоном.
– Где вы научились? – поинтересовалась я.
– О! Маненька! Видите ли, в детстве я был мальчиком со слабеньким здоровьем-э, – затянул проктолог. – С трех лет матушка с батюшкой отправляли меня на все лето в деревню. Вот там-то я и научился растапливать печь.
– Удивительная история, – завороженно произнесла я, напрочь забыв о проблеме размещения одиннадцати человек и собаки в доме.
Иннокентий бесцельно блуждал по огороду в синем рабочем халате и клетчатых тапках на босу ногу, сверкая белыми волосатыми ногами. За ним хвостом ходила Света.
– У него что, под халатом ничего нет? – изумилась я.
– В лучшем случае трусы, – ответила Икки и добавила: – И то сомневаюсь.
– Так холодно же! – воскликнула я и бросилась на чердак, в надежде найти какие-нибудь старые вещи отчима.
Откопала шерстяной свитер, комбинезон каменщика вишневого цвета, жилетку на овчине со светоотражающей полосой на спине и почти новые ботинки.
– Иннокентий, переоденься в мастерской, – и я протянула ему одежду.
– А шапка? – недоуменно спросил он, перебрав вещи.
Я снова полезла на чердак и отрыла облезлую, вытертую до дыр кроличью шапку, у которой одно ухо было оторвано, а другое задорно торчало вверх. Только после вожделенной шапки Иннокентий согласился переодеться.
Афродита была отвязана от яблони и снова подверглась экзекуции со стороны хозяйки – Адочка мыла Фродю в четвертый раз за сегодняшний день.
– Неблагодарная дворняжка! Свинообразное существо! Выкину на помойку! На помойку! – доносилось из бани.
Пулька с Икки и Женькой занялись шашлыком. Я заметила, что между Икки и Овечкиным будто кошка пробежала – они уже не смотрели друг на друга влюбленными глазами, не повторяли три формы глаголов сильного спряжения немецкого языка, рявкая наперебой. Мне даже показалось, что Овечкин сейчас с удовольствием сбагрил бы свою «либе» куда-нибудь подальше, хотя недели три назад утверждал, что никогда бы не поступил, как Влас, который в медовый месяц отправил свою жену в ссылку.
– Смотри, сколько я тебе шоколада привез! – и Влас вытряхнул из огромной сумки на стол в комнате шоколадные плитки всевозможных размеров в разноцветных упаковках, треугольники, коробки, премилые жестяные баночки.
– Спасибо, любовь моя! Свет очей моих! Сокол мой ясный! – На меня снова что-то напало, какая-то неистовая волна любви и нежности. – А я нашла твою кредитку! – и я протянула ему пластиковую карточку.
– Прелесть! Ты просто прелесть! Как же я тебя люблю, Машка! Встань в шестую позицию, а, – он просил меня выгнуть в икрах ноги так, чтобы они превратились в кривые конечности человека, который всю жизнь просидел на бочке. Эту шестую позицию я выдумала еще в детстве. Надо сказать, что несуществующая в балете шестая позиция была особой слабостью Власа – подозреваю, что он и полюбил меня тогда, двадцать лет назад, на море, когда увидел мои уродливые, совершенно изменившиеся ноги. Помню, я стояла так перед ним и выклянчивала мороженое. И он отдал!
– Потом, – шепнула я, и тут на весь дом раздался плач Кузи. Я кинулась к Анжелке и предложила накормить ребенка и немедленно уложить спать.
– Ну, вот еще! – возмутилась она. – Он должен хотя бы час порисовать. Борис Борисыч, руководитель художественной студии, говорит, что у Кузьмы проявляются способности к авангардизму. Вот, взгляни, – и Огурцова вытащила из папки накаляканные Кузиной рукой «рисунки», на которых невозможно было ничего разобрать. Я так в детстве разрисовывала все книжки, что попадались мне под руку. – Борис Борисыч посоветовал пару дней пописать на пленэре. Я и мольберт с собой захватила. – Она показала мини-подставку, мини-подрамник с холстом. – Дед сделал.
– Да ты посмотри, на нем лица нет! – возмутилась Пулька – она пришла за шампурами. – Ты его совсем замучила! Укладывайте ребенка спать, он даже есть-то не в состоянии!
– Тяжело в ученье – легко в бою! – отрезала Огурцова; мне даже показалось, что ее ступни сорок второго размера вросли в пол и ее невозможно сдвинуть с места.
– Это я вам как врач говорю! Укладывайте его спать, не то придется еще в местную больницу с ним тащиться!
Слова о больнице сразу же привели Анжелку в чувства, она оторвалась от пола и принялась стелить кровать, что стояла вплотную с Адочкиным ложем.
– Тяжело в ученье – легко в бою! – отрезала Огурцова; мне даже показалось, что ее ступни сорок второго размера вросли в пол и ее невозможно сдвинуть с места.
– Это я вам как врач говорю! Укладывайте его спать, не то придется еще в местную больницу с ним тащиться!
Слова о больнице сразу же привели Анжелку в чувства, она оторвалась от пола и принялась стелить кровать, что стояла вплотную с Адочкиным ложем.
– Завтра с утра до вечера будет на пленэре писать, – бубнила Огурцова, а я дала Кузе апельсинового сока. Он с жадностью выпил его, плюхнулся на кровать и моментально заснул.
Гостей я разместила следующим образом: Адочка с Афродитой спали на своей кровати, рядом – Анжелка с Кузей, на диване – Икки с Овечкиным, на тахте – Пулька с Аркадием Серапионовичем.
На втором этаже было всего две кровати, да и то полуторные. Одну из них должны были занять мы с Власом, а напротив «молодожены» – Иннокентий со Светланой (правда, как они там поместятся, я представляла себе смутно – вес «жены» Бывшего бабушкиного ученика зашкаливал за центнер).
Наконец все кровати были постелены, на улице накрыли стол, поднесли шашлыки. И вот уже пробки от шампанского полетели в сторону огорода Валентины и Ленока. Фродя была реабилитирована и смиренно сидела у ног хозяйки. Наконец-то наступил тот долгожданный момент, когда я узнаю все новости и хоть чуть-чуть приобщусь к цивилизации и жизни своих друзей.
– Твою маму я проводил, машину поставил к себе в автосалон, – отчитывался Влас, – так что можешь не беспокоиться – все в порядке. Только вот бабушка сказала, что Верунчик, ой, прости, Вера Петровна немного не в себе.
– Что такое? – испугалась я.
– Она ночью в гробу в каком-то спит, а днем занята только тем, что завещание переписывает. Сначала все отписала сыну, но потом они переругались, и она все переписала на Полину Петровну, а после телефонного разговора обиделась на нее за то, что та ее сумасшедшей обозвала, и переписала все на тебя. На тебя вскоре тоже за что-то рассердилась и теперь хочет разделить все поровну между вами или вовсе никому ничего не оставлять.
– А что там делить-то? – удивилась я.
– Как что? – Огурцова чуть было шашлыком не подавилась от негодования. – А квартира?
– Квартиру она лет восемь назад безвозвратно подарила сыну. Золота, бриллиантов у нее отродясь не было. Если только обрезанные тряпки... – предположила я.
– А чего ж ты к ней ездишь, если квартира не на тебя? – Огурцова все-таки подавилась и надолго закашлялась.
– Так она мне бабушка родная! При чем тут квартира? – растерялась я.
– Я б ни за что не ездила! Кхе-кха! – Анжелка никак не могла прокашляться.
– А как же твои христианские принципы? – спросила Пулька. – Подай руку ближнему своему или что-то в этом роде?
– А если она квартиру не отдает, то какая же она мне ближняя? – удивилась Огурцова, выплюнув кусок шашлыка. – Нечего бисер перед свиньями метать!
Чтобы сменить тему, я спросила, почему не приехал Михаил.
– Вот это уж свинья настоящая! Да еще какая! – Анжела обреченно махнула рукой. – Нет, вы представляете, он со мной разводиться собрался за то, что я его сына развиваю, везде с ним мотаюсь, таланты выискиваю! На балалайке тут начала его учить играть! Вообще ужас! А отец на старости лет с матерью разводиться вздумал!
– Да ты что?! – поразилась Пулька, а меня от этих слов в жар бросило. «Это я во всем виновата», – крутилось у меня в голове, и я вспомнила тот день, когда Иван Петрович пришел ко мне с вафельным тортом под мышкой просить совета, как к «инженеру человеческих душ». Особенно отчетливо я припомнила, что именно я ему тогда посоветовала.
– Да! – подтвердила Анжела. – Причем он долдонит матери об этом вот уж полторы недели, а она будто его не слышит – продолжает кур парных резать и в окно выбрасывать. Правда, последние три дня одержима новой идеей – ей нужен человеческий глаз.
– Зачем? – ужаснулась Икки.
– Точно не знаю, наверное, этот ее Куртя, то есть аферист Задрыжкин, приказал.
– Где ж его достанешь? Глаз-то? – продолжала ужасаться Икки.
– Да, у живого человека просто так его не вытащить, – пробаритонил проктолог.
– Зачем у живого? – Анжелка смотрела на нас как на идиотов. – Она три ночи уж как с кладбища не вылезает. Ждет подходящего момента, чтобы разрыть свежую могилу и достать глаз.
– Это же вандализм! – допив вино, проговорил Влас.
– А что ей, докажешь, что ли!
– А мои-то! Мои-то! Гоголеведы! Ведь снова смотались из Москвы! – смеясь, проговорила Пулька. – Одно хорошо, что квартиру хоть на время освободили!
– Пулхэрия, а зачем тебе квартира-э, позволь узнать? Для свиданий? – подозрительно спросил Аркадий Серапионович.
– Нет. Дышать свободнее, – ответила она и рассказала последние новости о поисках ребра Гоголя.
Судя по Пулькиному рассказу, события разворачивались следующим образом.
Аполлинарий Модестович пробыл в Кишковерстске почти месяц. Он каждый день ходил в краеведческий музей и доказывал директору, что ребро во втором зале вовсе не реликвия города, вовсе не останки его основателя – какого-то совершенно неизвестного историкам польского пана, а не что иное, как ребро великого русского писателя – Николая Васильевича Гоголя, автора бессмертной поэмы «Мертвые души».
Директор поначалу не слушал истового гоголеведа, потом смотрел на него выпученными глазами, принимая за сумасшедшего, а к концу недели бегал от него из первого зала музея во второй – по кругу. Пытался запираться от ненормального гостя из Москвы и у себя в кабинете, и в подсобке, где хранятся сомнительные экспонаты, покрытые толстым слоем пыли, но тщетно – пару раз Аполлинарий Модестович чуть не выломал дверь. Директор грозился обратиться в милицию, к городским властям, даже к каким-то влиятельным (он подчеркнул – очень влиятельным) людям Кишковерстска. Пулькин отец даже почувствовал в этом «подчеркивании» неприятный запашок. Но ничто не могло остановить его.
Аполлинарий Модестович в свою очередь сначала официально объяснил, что ему надо, потом просил несговорчивого директора подобру-поздорову расстаться с ребром, затем перешел на слезно-умоляющий тон и пообещал дать расписку об изъятии реликвии, но все бесполезно. Тогда гоголевед перешел к крайним мерам – как было написано выше, он принялся гоняться за хранителем ценностей города Кишковерстска и дошел до того, что выследил, где тот живет. Пулькин отец не оставлял свою жертву ни на минуту – он словно тень везде и всегда следовал за ним. Даже отказался от гостиничного номера, чтобы не платить лишних денег, а ночью обосновался на коврике у порога дома директора краеведческого музея. Утром он встречал его измученной улыбкой, стоило тому только приоткрыть дверь своей квартиры, вечером – провожал весь истерзанный, но улыбающийся, пока у него перед носом не захлопывалась дверь. Так продолжалось около трех недель.
И Аполлинарий Модестович пошел на крайнюю меру, прибереженную на самый исключительный случай – он предложил директору взятку. Тот отказался. Однако Пулькиного отца это не расстроило – он подумал, что просто предложил слишком мало, и на следующий день сумма взятки возросла вдвое. Хранитель снова отказался, но гоголевед отказывался верить, что директор краеведческого музея настолько честный, что не берет взяток. «Мало», – снова решил он. На следующее утро Аполлинарий Модестович гордо зашел в кабинет, сел напротив жертвы, которая перелистывала толстый учетный журнал, и пульнул увесистый конверт – тот исчез между страницами.
– Выйдите вон! – прикрикнул директор, не думая возвращать взятку.
Гоголевед покинул кабинет, будто под гипнозом. Он с отрешенным взглядом бродил по двум маленьким зальчикам краеведческого музея, а в голове крутилась одна-единственная мысль: «Плакали мои денежки! Плакали мои денежки!» Тут вдруг дверь кабинета распахнулась, и хранитель ценностей города Кишковерстска тихо попросил Аполлинария Модестовича войти.
Пулькин отец не просчитался, он попал в самое яблочко, не веря в честность директора. Теперь гоголевед дал столько денег, от количества которых хранитель отказаться не смог.
– Я принимаю ваше предложение, – сказал он, будто делая огромное одолжение, однако при этом пугливо, с опаской глядел по сторонам – нет ли во всем этом какого-нибудь подвоха и не отведут ли его прямо сейчас под белы рученьки в надлежащие органы. – Но с одним условием – вы должны написать расписку, что изъяли останки основателя города... – он задумался, – ну, допустим, на месяц, и ровно через месяц обязуетесь их вернуть в целости и сохранности.
– А если научно будет подтверждено, что это не останки основателя города, а действительно ребро великого русского писателя Николая Васильевича Гоголя, автора бессмертного «Носа»? – удивился Пулькин папаша.