Владимир Маканин Пойте им тихо
Дашенька Рассказ
Дашенька Дурова любила Андрея, любила год и любила другой, но, как говорили окружающие, любила, «не соразмерив слабых своих возможностей». Это означало примерно то же, что означает известная поговорка — «не по чину берешь». Или другая поговорка, тоже емкая: знай, мол, сверчок свой шесток.
Андрей был довольно красив, и притом броско красив, он очень нравился молодым женщинам, и немолодым нравился тоже — он нравился в метро, он нравился на улице и в туристском походе, на спортплощадке и даже в столовой. Плюс ко всему Андрей был талантливый физик. Тогда это было сверхмодно. А Дашенька работала скромным корректором в Институте лингвистики, сидела где-то там в полуподвале, в комнатушке, маленькая и незаметная.
— Знай сверчок свой шесток, — говорили Дашеньке, ей по-доброму говорили.
И Дашенька задумывалась. И вздыхала. О том, что в поговорке этой немало, конечно, мудрости. Но ведь и жестокости сколько.
* * *В корректорской, где трудилась Дашенька, всегда стоял монотонный гул. Десять женщин сидели за столами и негромко вычитывали тексты — каждая свой, — а все вместе они создавали неразличимое и нескончаемое: «Бу-бу-бу-бу…» Они читали вслух, потому что глазом обнаружить ошибку или опечатку гораздо труднее. Глаз ленив. Глаз не прочь поторопиться. И женщины это хорошо знали.
И Дашенька тоже. Она глотала слезы и думала об Андрее. Но одновременно глаза ее скользили по тексту и губы шептали:
«…В то лето в июне стояла страшная жара. Колхозники ждали благодатного дождя, но дождя не было».
Через два стола за третьим от Дашеньки сидела ее подруга Вика — ее глаза тоже скользили по тексту, губы шептали:
«…Есть немало оснований считать Брута сыном Юлия Цезаря».
В перерыв Вика, настаивая, позвала Дашеньку обедать.
— Не хочется. — И Дашенька быстро-быстро промокнула глаза платочком.
Она стеснялась слез. Она считала подругу Вику очень умной. И побаивалась ее.
— Идем…
— Не хочется.
— Ты должна обедать, и ты непременно пообедаешь — и, ради бога, не делай из этого драму.
Вика решительно взяла Дашеньку под руку и повела в буфет — он располагался тремя этажами выше, в этом же здании. В буфете можно было съесть горячие сосиски с гречневой кашей. И выпить кофе.
Сначала Вика помалкивала, чувства сдерживала и только ела, она любила поесть. В просвет между третьей и четвертой, последней, сосиской она заговорила:
— Ты, Дашенька, должна иметь хоть каплю гордости. Женщина без гордости — это не женщина. Не любит тебя — и пусть не любит. Оборви разом, и бог с ним…
И еще она говорила:
— Не ходи к нему больше. Не унижайся.
И еще:
— Он же тебя первый теперь не уважает.
Но Дашенька пришла к нему, как приходила всегда. Она даже и мысленно не могла оторваться от его звенящего имени. Она только позвонила матери — сочинила, придумав нечто правдоподобное.
Звонила она из телефона-автомата, нырнула с колотящимся сердцем в кабинку и затаилась. Она боялась, что ее увидит Вика — увидит, вытянет из кабинки и продолжит тот разговор.
Через полчаса она появилась у него на пороге.
— Дашуля! Привет! — обрадовался Андрей. — Как это здорово, птичка, что ты снова прилетела!
— Люблю тебя, вот и прилетела, — обиделась Дашенька, ей никак не нравилось слово «птичка».
Он рассмеялся:
— Меня многие любят — а вот ведь не прилетели.
Это он так форсил, шутил, валял ваньку, но, говоря обще€е, он был неплохой парень, и его не испортило то, что он нравился многим, — бывает такое, всякое бывает.
Квартирка у него была небольшая. И хлам всюду. И беспорядок. И бутылки тянули кверху свои шеи там и сям. Но зато он был в белой рубашке (Дашенька сама стирала и крахмалила) и в ярком галстуке (чей-то подарок) и к тому же этак вольно расхаживал туда и обратно, крепко ставя ноги и улыбаясь, — блеск, а не парень. К тому же и физик.
Он говорил:
— …Если бы меня взяли в лабораторию Брусилова, я уж, кажется, ничего бы в жизни не хотел. Больше нет желаний.
— Возьмут, Андрей, — волновалась Дашенька, — обязательно возьмут. Ты такой талантливый.
— Талантливых много. Талантливых гораздо больше, чем принято думать…
— Разве?
— К таланту надо иметь еще кое-что — удачу.
Они сели ужинать, Андрей был голоден — он яростно ел и яростно говорил о своей мечте, о лаборатории Брусилова. Наконец выговорился весь. И наелся.
— А что у тебя слышно? — спросил Андрей вдруг, и это он впервые поинтересовался, как у нее и что.
Дашенька даже растерялась. Разумеется, в жизни что-то происходило, но в минуту, когда он спросил, возникала только корректорская, да Вика, да нескончаемое шевеление губ: «Бу-бу-бу-бу», — рассказывать об этом она не стала. В горле стоял ком и никак не сглатывался.
— У меня… У меня… особенного ничего. — И Дашенька подумала, что она, пожалуй, сейчас заревет.
Она быстренько отправилась на кухню перемыть посуду — бытовая возня ее успокаивала.
— Ты останешься сегодня? — спросил он.
Дашенька ответила:
— Да.
— Тогда звони матери.
— Я позвонила.
* * *На лето Андрей умчал на Кавказ — он уехал один, и было ясней ясного, что там, у моря, Дашенька ему ни к чему. Море синее и солнце желтое, как хорошо. Не езди, мил дружок, в город Тулу со своим самоваром — такая тоже есть пословица, не из самых забытых.
— Не понимаю я тебя, — говорила Вика. — И как ты можешь на это спокойно смотреть?!
— Пусть отдыхает…
— Я ведь не знала. Это теперь называется — отдыхает?
Подруга Вика была человек одинокий, она была некрасива и малообщительна и добра душой — не раз и не два ей думалось, что, если Дашенька махнет рукой на своего ослепительного Андрея, обе они будут жить и поживать, как живут неразлучные подруги. Что поделаешь, судьба: в большом и современном городе многие остаются без мужа и семьи. Грустно, конечно. Но грустная жизнь — это ведь тоже жизнь. И кстати сказать, не очень она грустная.
— Во всяком случае, ты не будешь такая униженная…
— Я не знаю… — Дашенька потупилась, и на глаза тут же набежали слезы.
— Ну вот ты и плачешь.
— Я не униженная…
— А какая же ты?
— Я не униженная — я его люблю.
— Ах, перестань!..
Бранить бранила, но, с другой стороны, Вика очень хотела Дашеньке счастья — и вот она ломала голову, думала, как помочь, как уладить, как найти «его слабую струнку». Под слабой стрункой Вика понимала то, на чем можно сыграть. И учила Дашеньку:
— Ты должна попытаться взять его женственностью.
И поясняла:
— Стирай ему. Гладь. Наводи порядок в его берлоге. И чтоб он ежедневно и ежечасно выглядел как с иголочки.
И поясняла дополнительно:
— Гоняй в парикмахерскую. Заставляй чаще лезть в ванну. Он, конечно, рос в сарае, но сделать из него человека можно…
— Он не неряха.
— Мужчина — всегда неряха.
В очередное воскресенье мать спросила Дашеньку:
— Куда же твой ухажер делся? (Почему сегодня дома сидишь?) …Уехал?
— Он в командировке, мама.
— В командировке, — мать скривила губы, — смотри-ка, птица какая!
Дашенька смолчала. В таких случаях лучше всего отмолчаться — и тогда не придется нагромождать ложь на ложь, как нагромождают дети кубик на кубик.
— Эх, Дашка, — негрубо сказала мать. — Думаешь, мать — дура, а ведь твоя мать не дура, хотя и малограмотная. Доченька моя, Дашенька, где же твой стыд девичий?
Дашенька молчала.
— Как ты себя чувствуешь, а? — Мать оглядела ее с ног до головы цепкими и вполне земными глазами.
— Хорошо, мама.
Опасения матери были напрасны. Но она как-то особенно выспрашивала и приглядывалась, назревал неприятный разговор, — правда, назревал он уже не впервые.
К счастью, в дверь позвонили — приехала Вика:
— Здрасьте. Приветик, а я к вам в гости — не ждали?
Потом она шепнула Дашеньке:
— Приехала учить тебя пирожки печь. Тесто я делаю особенное. И ватрушки удаются, — вот увидишь! — ему понравятся…
Вика была прекрасная хозяйка, и пекла, и стряпала — пошептавшись, она сразу же отправилась с Дашенькой на кухню, она замесила тесто, приготовила начинку, и вот плита уже выдавала из своего нутра пирожки — один одного веселее… В окне млели летние облака. Вика стояла у плиты в ярком переднике. И повторяла Дашеньке золотые слова о том, что наикратчайший путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.
Потом, здесь же, на кухне, Дашенька и Вика сидели в сумерках. Они не зажигали света, они сидели рядом и говорили о жизни. Немного пошутили. Немного поплакали.
* * *В конце отпуска Андрей, не подававший признаков жизни, все же прислал фототелеграмму, это очень удобный вид связи, потому что и быстро (намного быстрее письма), и можно вместить кучу слов. Правда, Андрей вместил их не так уж много:
«Дашуля. Море замечательное — чудо чудес. К моему возвращению, будь добра, приведи в порядок мою берлогу. Ключи у соседа по лестничной клетке. Целую».
Когда Андрей вернулся, они поженились. Со свадьбой — день в день — совпало еще одно хорошее и важное событие: Андрея взяли в лабораторию Брусилова. Сцепление обстоятельств волновало как знак свыше. Всю или почти всю «медовую» ночь он шастал из кухни в комнату, а из комнаты в кухню и взволнованно бормотал:
— Сбылось, сбылось!.. Ну, теперь главное — не робеть. Вкалывать и еще раз вкалывать!
Было три часа ночи. Чиркнув в темноте спичкой, чтобы закурить, Андрей повторял:
— Вкалывать! Слышь, Дашуля… Если уж ты вскочил на коня, надо взмахивать плетью — верно?
Дашенька, конечно же, соглашалась. Замирая, она кивала ему и кивала. Она немного зябла. Она жалась в угол постели и (потихоньку от Андрея, в темноте) плакала непонятно отчего. Счастье было как-то неожиданно, как бы свалившееся с неба, — она и Андрей, семья, жизнь бок о бок, и верилось, и не верилось тоже.
* * *Она сидела у себя в корректорской, а мыслями была с ним — Андрей ставил сейчас свой первый эксперимент в новой лаборатории.
«…В деревне наступила ночь. Шелестели осины. Лаяли на прохожих собаки», — вычитывала текст Дашенька, голова Дашеньки клонилась все ниже, глаза слипались… А рядом читала текст Тамара. А дальше Соня. А дальше — Вика. И все вместе они бубнили и как бы коллективно бредили: «Бу-бу-бу-бу…»
Возвращаясь домой в троллейбусе, Дашенька уже поняла, что заболела.
Дома она слегла.
Андрей был внимателен и чуток, и готовил ей чай с малиной, и в аптеку бегал, но по ходу болезни выяснилось нечто — оказалось, что он совершенно не выносит беспорядка в доме. Он привык к уходу. И как же быстро стали его раздражать раскиданные там и сям вещи. Он привык к чистоте, привык к жене — а жены, в сущности, не было, и кругом был нарастающий беспорядок, потому что Дашенька уже третий день лежала пластом.
Андрей нервничал.
— Не могу работать, — жаловался он. А ведь обычно вечерами, после работы, он два-три часа работал дома.
Он стал уезжать в библиотеку. Придет с работы, наскоро поужинает — и уехал.
— Ты уж не сердись на меня. Не сердись, — жалко и потерянно оправдывался он.
— Ладно.
— Пойми — я должен работать.
Андрей уезжал. Дашенька кое-как вставала с постели. В голове звон, в висках стучало — она опасливо передвигалась по полу, как передвигаются по льду. Брала в руки тряпку. И потихонечку начинала прибираться в квартире.
«Может быть, приятели новые. А может быть, женщина», — думала Дашенька. Покончив с уборкой, она шла на кухню. Медленно и вяло она мыла посуду. Но она ошибалась — Андрей действительно работал.
* * *Дашенька выздоровела. И теперь — как бы в память о болезни — она научилась мило подшучивать над Андреем.
— Ты знаешь, — говорила она, к примеру, рано утром, — рубашки-то свежей нет…
— Что?! — пугался он.
— Не успела вчера постирать, — объясняла она. — Дел много. Собиралась, порошку купила, но не успела.
Андрей начинал сходить с ума. Он метался по комнате — хватался то за свитер, то за пиджак, то за галстук. И ежеминутно глядел на часы: что же делать, что же теперь делать?.. Бедняга привык быть одетым как на свадьбу.
Помучив его минуту-другую, Дашенька смеялась и открывала платяной шкаф. И наконец — звала:
— Андрей!.. Вот — оказывается, есть одна чистая. Держи. Скорее!
Он хватал свежую рубашку и судорожно одевался. Дашенька смеялась:
— Везучий ты, Андрей. Могло ведь не оказаться рубашки…
Он хватал портфель и мчался на работу. Целовал Дашеньку. И бросал ей на бегу:
— Сегодня же все постирай. Отдай в прачечную… Нельзя же так!
Когда она рассказывала об этих шутках у себя в корректорской, все хохотали. А Вера Викторовна признавалась, что такие шутки доставляют ей истинное наслаждение и продляют жизнь, — мужчин Вера Викторовна вообще презирала.
— Молодец, Дарья, — Вера Викторовна глубоко-глубоко вздыхала, — так их, окаянных!
Иногда Дашеньке хотелось собрать подруг — устроить девичник, — и оказалось, что сделать это проще простого. Как все физики, Андрей пугался надвигающегося беспорядка загодя. Достаточно было денька два в квартире не убираться, и ровно на третий день Андрей в гневе сбегал в библиотеку на весь вечер.
Женщины собирались, они выпивали немного красного вина и выбалтывали друг другу о своих бедах и своих радостях, мирные посиделки расслабляли их, как расслабляет взгляд на озеро или на движущуюся воду ручья; для них, женщин, это было совсем немало — для них это было отдушиной.
— Как хорошо у тебя, Дашенька! — говорили они.
И Вера Викторовна счастливо вздыхала:
— Так их, окаянных!
И все смеялись.
Само собой, перед их приходом Дашенька успевала убрать и вылизать свою квартирку до полного блеска. Чистоту она обожала.
Если Андрею будто бы по делу (а может быть, и впрямь по делу) начинала названивать какая-то беспокойная женщина, Дашенька устраивала ему небольшую семейную сцену (то самое, что называется малым вправлением мозгов). Она — отваживала. А затем ни утром, ни вечером не притрагивалась ни к кастрюлям, ни к пылесосу, отчего в течение недели уютная квартирка превращалась в сарай, превращалась просто, быстро и без усилий, ломать — не созидать.
Андрей выходил из себя. Пробовал бунтовать.
— Я развожусь! — кричал он. — Хватит. Кончено.
Дашенька молчала.
— Я развожусь, ты слышала? Я подаю заявление!..
— Андрюша, родной мой, ну зачем же так сразу…
У Дашеньки уже вполне открылись глаза, широко открылись. И открывшиеся милые эти глазки видели, что при всей своей внешней лихости и яркости Андрей стал, в сущности, совершенно ручным. Еще немного усилий, и он станет как ребенок. Дашь сахарцу — улыбнется. Дашь еще — и еще улыбнется. И обратной дороги нет, потому что обратных дорог не бывает.
Андрей и раз, и другой, и третий пробовал обидеться и сбежать к своему товарищу в общежитие. Там даже стены дышали свободой. Он жил там несколько дней, иногда неделю, но к смене белья в банный день был уже тут как тут.
* * *Как и остальные мужья, Андрей часто и подолгу думал о разводе. Он знал, что думать — это недостаточно, это ноль, это ничто, нужно именно волевое усилие, а вся воля, как казалось Андрею, отдана сейчас экспериментам в лаборатории, минута не та.
— Мне еще год-два, — бормотал вечерами Андрей, как бормочут заклинания. — Год-два, и я доделаю эту чертову работенку. И тогда распрямлюсь.
Он толком не знал, что это означает — «распрямлюсь», но в слове таилось много надежд. Слово было больше, чем просто слово. И он улыбался.
— Тогда я ей покажу, — бормотал он, — тогда она увидит прежнего Андрея.
Он еще не догадывался, что за этой чертовой работенкой придет следующая работенка и что все это затянется на много-много лет, и конца не будет по той простой причине, что конца не бывает.
И еще штрих. Во время ссор с женой Андрей вдруг заметил, что ему, небритому, потертому и помятому, сотруднику лаборатории улыбаются вроде бы совсем не так, как раньше. И рады они ему совсем не так — а он хотел, чтоб ему были рады.
Когда Андрей ночевал у своего приятеля в общежитии, он ночь напролет курил, жег свет и жаловался на судьбу. Но общежитские стены, все поглощая, слышали много жалоб — слышали ссоры, крики, исповеди, доверительные шепотки и всхлипыванья далеко за полночь. Приятель только разводил руками:
— Женщина — это тайна.
— Что? — переспрашивал Андрей.
— Тайна, говорю. Женщина — это всегда тайна.
Приятель был женат трижды и каждый раз собирался вести счастливую семейную жизнь — но кончил общежитием.
Андрей возвращался. Дашенька встречала его ласково и с доброй кроткой слезой.
В первый вечер по возвращении домой он бывал молчалив. Работал. Писал, скажем, статью. И обиженно, тихо-тихо и как бы случайно напевал о том, что он цветы не бросает к ногам, но…
Разумеется, это означало, что он, Андрей, любил и любит ее на веки вечные. Дашенька вздыхала. Грустила. Она слушала эту давным-давно не модную и нудную песню… «Чудачок, — думала она, — зачем мне твое сердце, когда оно и так со мной, в моем буфете. А цветы — это все-таки цветы. Я уж молчу про розы. Но букетик красных гвоздик мне бы сейчас не показался лишним».
* * *В детстве Дашенька была очень милой, а потом все куда-то ушло. Она была худая и пугливая, ее обижали на работе, отчего она плакала по пустякам и забывала взять билет в троллейбусе, и вообще не походила на молодую женщину — она была похожа на истощенного и беспородного зверька.