Но теперь Дашенька похорошела. Природа вернула ей свое — теперь это была привлекательная блондинка, очень милая, как в детстве, с широко расставленными серыми глазами. И шаг ее стал другим, и посадка головы, и улыбка, и речь — известная метаморфоза, которая происходит с человеком, когда человек начинает дышать.
Теперь Андрей ее не стеснялся. Он был не прочь пойти с ней на люди, прийти к кому угодно в гости и при случае даже прихвастнуть:
— Вот у меня какая женушка!
Дашенька в таких случаях алела. И, потупив глаза, молчала.
— А хозяйка какая, — восторгался Андрей, — она у меня хозяйка экстра-класса!
И Дашенька смущалась еще больше.
Дашенька навещала мать, и та жалела ее больше, чем всех остальных, мать постарела, жила одна — дряхлеющая все больше, она была очень довольна детьми. Кроме Дашеньки, у всех было высшее образование.
И мать говорила. Жалеючи:
— Бесталанная ты моя.
Мать считала, что Дашеньке в жизни не повезло. И вздыхала.
В скором времени Дашенька оставила свою корректорскую, судьба улыбнулась — после случайного разговора директор института предложил Дашеньке быть его секретарем, такой вот жест. Директор вообще был человек с собственным взглядом на жизнь и не из робких. Он, например, любил украшать стены своего кабинета дорогими картинами. И очень уважал статуэтки из темной бронзы — одна из них была его любимой, она изображала пахаря с сохой. И еще ему хотелось, чтоб в предприемной сидела хорошенькая молодая женщина.
Зарплата Дашеньки выросла в полтора раза, а директор был стар и добр, чего же еще. Всякие там срывы, и заскоки, и грешки были для директора делом глубокого прошлого. Дашенька сначала разузнала про это. И только лишь затем дала свое согласие.
— Боязно как-то, — говорила она знакомым женщинам.
— Почему?
— Ну все-таки. Секретарша — это секретарша.
— Глупости, девочка!.. Вот увидишь — все будет прекрасно.
— А работа — не будет ли трудно?
— Не волнуйся. У него на стреме полным-полно референтов — не волнуйся, девочка.
Дашенька и сама знала, что трудно ей не будет. Она просто так спрашивала. Из скромности.
* * *Андрей работал дома, его тема и выводы были настолько важны, что его начальник и всякие уважаемые люди освободили Андрея и бессрочно отпустили его. «Трудись дома. В наилучших условиях», — сказал ему начальник. Андрей все более становился теоретиком. Предполагалось, что он не должен терять время на проезд туда-сюда. И даже зарплату ему носил старенький почтарь.
А у Дашеньки в эти дни была запарка, и она не осмелилась взять больничный, чтобы создать мужу наилучшие условия, и потому на ее секретарском столе нет-нет и заливался телефон.
— Алло.
— Дашуля, это я, Андрей. Скажи-ка мне быстро, манка — это белое и сыпучее?
— Да. Только не спутай с мукой.
— Ты, кажется, велела на пол-литра молока — две с половиной ложки манки.
— Да.
— Ты уверена, Дашуля?
— О господи, ну конечно уверена!
Андрей к этому времени впал в известную беспомощность — слишком привык к жене, ничего не умел, ничего не запоминал. Он пугался теперь и мало-мальской заботы — а стукнуть ему должно было вот-вот тридцать, и был он на семь лет старше Дашеньки.
Он звонил опять. В голосе была радость первооткрывателя:
— Дашуля! Милая!.. Я только что засыпал манку.
— Хорошо, родной.
— Я засыпал. Я уже помешиваю. Я помешиваю большой ложкой, слышишь, Дашуля?
И некоторое время Андрей держал телефонную трубку в непосредственной близости от кастрюльки. Чтобы жена слышала. И чтобы подсказала, если что-то булькает не так.
Дашенька была вся внимание, она записывала людей на прием. Она согласовывала день и час. Она беседовала. Она входила время от времени к шефу с кратеньким докладом — кто явился, и с каким вопросом, и согласен ли подождать хоть бы десять минут.
— Дашенька! — Это опять звонил Андрей. — Дашенька! — он прямо-таки кричал в телефонную трубку. — Каша никак не загустеет. Вроде бы сварилась, но не загустевает… Никак!
— Ешь незагустевшую, родной, — мягко говорила Дашенька. Она никогда не выходила из себя.
* * *Примчавшись домой, Дашенька радостно поцеловала его — отощавший Андрей сидел за столом, писал, чертил, курил, а вокруг был вдохновенный беспорядок — на столе, на тахте, на паркете пола лежали его бумаги.
Картинка была родная и привычная, та же, что и вчера, и позавчера — но не совсем. Потому что с кухни тянуло жареным мясом.
— Привет!..
Оказалось, что зашла в гости подруга Вика. И хозяйничала.
— Что же ты, дорогая, своего мужика голодом моришь? — спросила Вика.
— Да так, — несколько смутилась Дашенька. — Дела…
— Нельзя, дорогая… Или ты забыла, что сердце мужчины и его желудок, в сущности, один и тот же орган?
— Я не забыла…
— Смотри — а то найдется другая, которая ему это напомнит.
Дашенька и впрямь на полминуты взволновалась и оглянулась на мужа — слышал ли?.. Но Андрей не слышал: он был в шоке, он сидел, как сидит деревянный истукан в музее. Запах мяса сводил его с ума. Андрей не слышал, и не видел, и не понимал.
Дашенька выставила подругу Вику как можно быстрее. За чаем Вика все-таки пыталась завести разговор.
— Что же ты не спросишь — как у нас в корректорской?
— Я знаю, как у вас, — спокойно сказала Дашенька.
Вика пожала плечами:
— Ну тогда расскажи, что у тебя новенького.
— Ничего.
— Но ты же теперь при директоре.
— Ну и что — работа как работа.
Вика после чая хотела покрутить пластинки.
— Что ты, Вика, — мягко заявила Дашенька. — Андрей работает…
— А мы — тихо.
— Нет-нет.
Андрей действительно работал, хотя работалось ему неважно — утроенная порция мяса с картошкой, выделенная ему Викой, едва не свалила его в постель. Он зевал. Он тер глаза. В сознании мелькало что-то яркое и расцвеченное — ему снились короткометражные сны, две секунды, не больше, — снились павлины, женские косынки, восточный базар и новенькая географическая карта Крыма.
После чая Вика ушла. Дашенька проводила ее до метро, но тепла в их разговоре не было.
* * *Вика обиделась. Так и бывает. Вике показалось, что ей отплатили черной неблагодарностью, — она не понимала, что сама же сказала слова, которые напугали Дашеньку. Андрей был в известном смысле добычей, а добычей не делятся.
Вика к Дашеньке больше не пришла ни разу, несколько дней кряду Вика возмущалась — она наполнила шумом всю корректорскую.
— Старых друзей забывать — не самое ли последнее дело?! — говорила Вика в гневе.
И еще говорила:
— Ведь это я указала ей путь к сердцу Андрея.
И еще:
— Неизвестно, как бы она сейчас жила, не научи я ее печь пирожки…
А в эти самые минуты Дашенька ухаживала за Андреем, жарила ему и варила, стирала и гладила. Чуткая, она вполне реабилитировала себя после трудных дней запарки. Вике и в снах не снилось, как глубоко и как верно Дашенька усвоила, что уход и забота расслабляют мужчину, делают его ручным, беспомощным, и тогда из него хоть веревки вей.
* * *В предприемной директора, заждавшись, посетители нервничали, а иногда ссорились — каждому его дело казалось более важным и более срочным. И каждый рвался в кабинет.
— Товарищи, я вас прошу… Ради бога… Потише…
Дашенькины глаза оказывали удивительное воздействие. И мягкий голос. И кроткий совет. И вовремя поданный стакан воды… И когда посетитель уходил, он нет-нет и вспоминал — а все же какой секретарь у директора. Клад. Добрейшее сердце.
Так возникла небольшая слава, а небольшая слава — это самая приятная слава. Говорили, что Дашеньке случилось помирить двух докторов наук, которые враждовали с юности. В пятьдесят на каком-то банкете они хватали друг друга за грудки, бранились, шумели и плескали один другому в лицо остатками коньяка в рюмке — сейчас им было по шестьдесят три года, они поцеловались прямо на глазах у Дашеньки.
Никогда и никому Дашенька не посоветовала плохо — такой вот дар. Иногда и директор звонил ей домой вечером:
— Дашенька, я хотел бы с вами поболтать минут пять — можно?
— Конечно, — мягче пуха отвечала Дашенька, но с достоинством, такой вот почерк.
— Как ваши дела? Как муж?
— Трудится… Он ведь у меня труженик.
— А вы?
— А я у плиты — как всегда.
* * *И директор рассказывал — на днях будто бы случайно притащился Кустиков из ведомства. Нужно ли выложить ему наши требования? И вообще, что мы, институт, можем ему пообещать взамен?..
— Я в этом мало понимаю, Петр Трифонович, — говорила Дашенька, — но мне кажется, что первого шага нам делать не надо.
— Да?.. Почему?
— Кустиков — человек горячий, неровный. Сам все выложит… А тогда можно и подумать, что ему пообещать.
— Я в этом мало понимаю, Петр Трифонович, — говорила Дашенька, — но мне кажется, что первого шага нам делать не надо.
— Да?.. Почему?
— Кустиков — человек горячий, неровный. Сам все выложит… А тогда можно и подумать, что ему пообещать.
Директор и сам все это знал. И наперед именно так подумал и решил. Но, лишний раз перезваниваясь с Дашенькой, он как бы любил убедиться в своей правоте. «Светлая голова у девчонки», — думал директор, и так он думал всякий раз, когда вешал трубку.
Звонили Дашеньке и другие люди. Потому что и другие люди устроены так, что им нужны мягкие слова и спокойные советы. И кроткая улыбка тоже играла свою роль — вокруг немало женщин с влиянием, но все они своенравны, нервны, задерганы. А Дашенька — нет.
Что касается цветов, то на Восьмое марта их понанесли целую гору. Квартира была завалена сплошь, были и мимозы, были и розы. Дашенька и Андрей праздновали вдвоем, он и она — и больше никого. Получился прекрасный семейный вечер, они выпили вина, а потом Андрей пел под гитару.
В дверь звонили.
— Опять тебе цветочки, — смеялся Андрей.
Дашенька открывала.
Пришедший, как правило солидный и очень смущенный человек, откашливался и говорил все то, что положено говорить в этот день. Жал руку. Андрей откладывал гитару и звал солидного человека «пропустить стаканчик саперави» — после вина и двух добрых слов человек уходил совершенно просветленный.
Андрей смеялся:
— Ну, Дашуля, ты — верх совершенства… Еще чуточку стиля, и ты станешь самой влиятельной молодой женщиной в Москве!
Из принесенных коробок конфет Дашенька и Андрей построили пирамиду, пирамида доходила им до пояса. Они шутили, смеялись, вечер был замечательный. И оба — Андрей и Дашенька — думали, что, может быть, это и называется счастьем: двое любящих, и хороший вечер, и жилье, заваленное цветами. И еще одно умиляло Дашеньку: у Андрея не осталось ни друзей, ни приятельниц — только она одна. Только она.
* * *И вообще Андрей как муж очень получшал. Он давным-давно ни на шаг не отлучался из дома, давным-давно не вмешивался в семейный бюджет и уже совершенно не протестовал, если за Дашенькой кто-то вдруг начинал ухаживать, — все было «на отлично». Кроме одного… он был слишком говорлив. А ведь на говоренье уходит много сил.
— Ну прошу тебя, Андрюша… Ну помолчи, — вздыхала Дашенька.
Едва она приходила домой, он тут же открывал рот. И что-то объяснял, что-то рассказывал, хотя вполне мог бы помолчать. Получалось, что в квартире шумно, — у Дашеньки уже сил никаких от него не было.
— Я, Дашуля, пытаюсь молчать… Но не получается, — оправдывался Андрей.
— А ты попробуй.
— Пробую — но ведь не получается.
— Учти: чем меньше тебя слышно, тем ты для меня милее.
— Но мне же поговорить хочется…
Они крупно поссорились, Андрей даже руками махал. Пришлось прибегнуть к серьезной мере — у Дашеньки сердце обливалось кровью, но что было делать. Дашенька взяла отпуск и уехала на юг. А он остался круглые дни сидеть дома и учиться молчанию. И ведь чем больше он будет молчать, тем больше он напишет статей. Перед отъездом они помирились, на перроне Дашенька всплакнула.
* * *— Дашенька, — Андрей звонил на юг, — я научился, родная, кашу варить.
— Умница!
— Разумеется, не так, как у тебя, но все же получается вкусно.
— Андрюшенька! Если бы ты знал, как здесь хорошо. Не море — а чудо чудес. Я ведь никогда не видела моря…
— Отдыхай, родная.
— Как работа?
— Тружусь. Пыхчу, как старый паровозик.
— Ты мой милый и старый паровозик.
— А ты моя ласточка.
В конце разговора он уточнял: как все-таки варить кашу? Никаких каш он не варил, это он лгал, чтобы успокоить Дашеньку и чтобы загорала она у моря с легким сердцем. Питался он хлебом и чаем.
А на исходе последней разговорной минуты Андрей делал шаг к окончательному примирению:
— Дашенька… Я… Я учусь молчать.
— Учись, родной. Вот ведь ты какой милый.
Дашенька уже очень загорела. По утрам она смотрела дельфинов, они играли в море совсем как люди. А вечером Дашеньку ожидала уже сладившаяся и совсем неплохая компания — молодые женщины и мужчины.
Была, например, среди них Елена Скворцова, которая каждый день меняла туалеты, такая вот модница, — ее не видели дважды в одном и том же платье, ее не видели дважды в одном и том же купальнике.
Был в компании и молодой кинематографист по имени Кеша — он прекрасно плавал кролем. Он вообще был довольно интересен и давал понять Дашеньке, что она ему по сердцу, он многим молодым женщинам давал это понять.
* * *Иногда Дашенька звонила своему шефу и интересовалась — как дела? Все ли в институте идет гладко?
Директор отвечал:
— Дела-то идут. Но скучаем без вас, Дашенька… Скучаем.
И это было правдой. В предприемной без нее стало вдруг безлюдно и пусто. «Вернется Дашенька, потолкую с ней, посоветуюсь — а уж тогда буду делать дело», — думал посетитель и, постояв в предприемной минуту-две, уходил прочь.
Жизнь в институте продолжалась, как и положено, но несомненно, что дни и часы этой жизни изменили свою окраску на более серенькую. На более тусклую, на более будничную. Потому что Дашенька — это уже была не только молодая, и ласковая, и смягчающая деловые неурядицы женщина. Это было уже понятие. Это было уже нечто из сферы образов — ДАШЕНЬКА. Как зелень листьев. Как весна, которая для человека не только весна и не только очередное время года. Как дождь, который для человека не только дождь.
Дашенька позвонила в Москву своей новой подруге Гале, велела зайти и проведать Андрея — подействовало ли на него одиночество и научился ли он наконец молчать? пошел ли урок впрок?.. Дашенька догадывалась, что каш он не варит и что ему сейчас несладко. Но хватило ли этого для перековки? — вот вопрос.
И кажется, хватило.
Подруга Галя навестила и была поражена — Андрей был не только катастрофически худ, он еще и одичал. Он ни разу за все эти дни не выходил из квартиры. Отвык. Дашенька уж давно отучила его от улицы. Он был весь домашний. Он бродил по квартире и грыз сухую макаронину, от голода его шатало. Правда, мозг его функционировал и работать он продолжал — стол был завален листками, свежеиспещренными цифрами и формулами.
Галя сказала:
— Вы же дикий человек…
— А?
— Разве можно так жить?! Вы вот-вот протянете ноги…
Андрей молчал. Он только покорно улыбнулся. Теперь он без труда мог молчать и час, и два, и три.
Галя посоветовала:
— Сходите в магазин и купите еды. Хлеба. Масла. Сыр. Колбасу. И еще есть такие супы в пакетиках, если уж вы не умеете варить сами.
— И все это можно купить?
— Ну, разумеется.
Нечто такое, под названием «магазин», Андрей помнил, но помнил смутно. Он много дней не ел.
— И хлеба можно купить? — Андрей вдруг начал глотать слюну.
— Если есть деньги, конечно, можно.
— Вот так прямо даю им деньги — а они мне в обмен хлеб?
— Ну ясно.
Галя ушла, Дашенька строго-настрого наказала ей — не помогать оставленному и одичавшему мужу. Только навестить.
* * *Она немедленно позвонила Дашеньке и доложила, в каком жутком состоянии находится ее муж.
— А как у него с речью? — спросила Дашенька.
— То есть?
— Он разговаривает?
— Да.
— Надо ему, видно, еще побыть в одиночестве…
— Смотри, Дашенька, не перегни палку.
— Я и сама уже волнуюсь. А что — он так уж плох?
— Еле двигается…
— Еле двигается, а все-таки говорит — ох уж эти мужчины… Как ты думаешь, сколько он еще выдержит?
— Дня три или четыре, не больше.
— Ладно. Завтра вылетаю. Думаю, он молчать все-таки научился… Спасибо тебе, Галя.
— Не за что.
— Спасибо. Ты настоящая подруга.
Дашенька последний раз поплавала всласть в море и теперь выходила из воды. На ней была голубая шапочка и нежно-голубой купальник, белокурые волосы чуть выбивались у висков. Она выходила из моря, рождалась из морской пены.
Воды уже было по колено — отмель. Дашенька выходила и улыбалась. Она дивно провела лето. И ведь Андрей научился молчать, теперь все в порядке, семья как семья.
Воды было уже по щиколотку, Дашенька выходила на сухой песок и не переставала улыбаться. Ей было двадцать пять лет. «Пора заводить ребенка», — подумала она. И уточнила: «Одного. Разумеется, одного. Жизнь все-таки нелегка…» И Дашенька опять улыбнулась.
Колышев Анатолий Анатольевич Рассказ
К примеру, оказался не в духе заведующий библиотекой. Или ладно, чего там заведующий — просто дежурный библиотекарь, который стоит сегодня на выдаче книг и в данную минуту, стало быть, главный. Крупная и красивая женщина — она принимает у читателей книги и выдает, и голос ее весьма строг. А он, Колышев, допустим, билет свой читательский еще не продлил. Или дома забыл. Или иная провинность. Или совсем хорошо — кто-то начеркал на книге что-то вроде пушкинских головок, этакие милые женские профили. Притом не Колышев их начеркал, но могут подумать, что Колышев, потому что последний-то книгу читал он. И главное — он сам предчувствует, что могут на него подумать. И будто бы уже виноват. Будто бы пойман. Такая вот жила и таилась в Колышеве дрожь, не боязнь — а именно тихая дрожь, трепет, волнение, да и боязнь тоже.