— Контрабанда оружия, постоянный клиент, Принц, круги торговцев оружием. Но ведь их только четыре.
— Больше у меня нет.
— Почему я иду у тебя на поводу?
— Потому что любишь меня. Ладно, я побежал.
— Погоди. Расскажи мне о той женщине, которую…
— Эллен, надеюсь, от твоей интуиции будет больше толку в расследовании. Пока!
Харри набрал номер в Драммене, который нашел в справочнике.
— Мускен, — твердый голос.
— Эдвард Мускен?
— Да. С кем я разговариваю?
— Инспектор Холе, Служба безопасности полиции. У меня к вам несколько вопросов.
Харри вдруг подумал, что впервые представляется инспектором. Неприятное ощущение — как будто солгал.
— Это по поводу моего сына?
— Нет. Вас устроит, если я зайду к вам завтра в полдень, Мускен?
— Я пенсионер. К тому же одинокий. Навряд ли можно найти такой момент, который бы меня не устраивал, господин инспектор.
Харри позвонил Эвену Юлю и рассказал ему то новое, что он узнал.
Направляясь в столовую за йогуртом, Харри думал о том, что Эллен рассказала об убийстве Халлгрима Дале. Надо позвонить в КРИПОС и разузнать поподробнее, но только, похоже, ничего нового и важного он от них не услышит. Но все равно. Вероятность быть убитым в Норвегии, согласно статистике, — один к десяти тысячам. Когда выясняешь, что человека, которого ты ищешь, четыре месяца как убили, трудно поверить, что это совпадение. Есть ли связь между этим убийством и покупкой винтовки Мерклина? Было только девять утра, а у Харри уже болела голова. Хорошо бы Эллен разузнала что-нибудь о Принце. Хоть что-то, — чтобы было с чего начать.
Эпизод 45 Согн, 6 марта 2000 года
После работы Харри поехал в психиатрический интернат в Согне. Сестрёныш стояла в дверях своего дома и ждала его. Она пополнела за последний год, но говорила, что Хенрику, ее молодому человеку, который жил несколько поодаль, она нравится именно такой.
— Но Хенрик же совсем того.
Так она обычно объясняла все причуды Хенрика. Сама она — не «того». Для нее существовала какая-то еле уловимая, но вполне определенная разница. И Сестрёныш охотно рассказывала Харри, кто из ее соседей был совсем того, а кто-еще не совсем.
Она сообщила Харри о том, что Хенрик сказал за последнюю неделю (иногда он говорил весьма любопытные вещи), что они смотрели по телевизору, что ели, куда собираются на каникулы. Они любят загадывать на каникулы. В этот раз это были Гавайские острова. Харри представил себе Сестрёныша и Хенрика в пестрых рубашках-гавайках в аэропорту Гонолулу и не смог удержаться от улыбки.
Он спросил ее, говорила ли она с отцом. Она ответила, что тот заходил к ней два дня назад.
— Это хорошо, — сказал Харри.
— Думаю, что он уже забыл маму, — кивнула сестра. — Это хорошо.
Харри задумался. Тут постучался Хенрик и сказал, что через три минуты на втором канале начинается «Отель „Цезарь“». Харри надел пальто и пообещал, что скоро позвонит.
На перекрестке перед стадионом Уллевол транспорт, как всегда, едва полз. Харри слишком поздно понял, что ему придется поворачивать направо — впереди шли дорожные работы. Он размышлял о том, что ему сказала Констанция Хохнер. У Урии был посредник, очевидно, норвежец. Значит, был еще кто-то, кто знал, кто такой Урия. Харри уже попросил Линду поискать в секретном отделе архива человека с кличкой Принц, хотя ни секунды не сомневался, что она ничего не найдет. Харри чувствовал, что этот человек куда хитрее рядовых преступников. Если, как сказал Андреас Хохнер, Принц был его постоянным покупателем, значит, он сумел найти себе клиентуру незаметно для СБП и всех прочих. Такое требует терпения и осторожности, хитрости и дисциплинированности — Харри не знал ни одного бандита с такими качествами. Может, конечно, этот тип просто удачливый, раз его еще не поймали. Или его защищает высокое положение. Констанция Хохнер сказала, он хорошо говорит по-английски. Он может быть, к примеру, дипломатом — их пропускают через границу в обе стороны, не обыскивая на таможне.
Харри свернул со Слемдалсвейена и поехал по направлению к Холменколлену.
Может, попросить Мейрика на какое-то время перевести Эллен в СБП? Нет, ерунда. Кажется, Мейрик больше занят вычислением неонацистов и светской жизнью, чем охотой за призраками времен войны.
Харри уже подъезжал к ее дому, когда осознал наконец, куда, собственно, едет. Он остановил машину за деревьями. До ее дома оставалось еще метров пятьдесят-шестьдесят. На первом этаже горел свет.
— Идиот, — сказал он вслух и вздрогнул от звука собственного голоса. Захотелось повернуть обратно, но тут входная дверь открылась, и полоска света упала на ступени лестницы. Мысль о том, что она увидит и узнает его машину, на какое-то мгновение привела его в ужас. Он решил потихоньку съехать вниз по склону и уже включил заднюю передачу, но нажал на газ слишком слабо, и двигатель заглох. Послышались голоса. На лестнице показался высокий мужчина в длинном черном пальто. Он с кем-то разговаривал, но из-за двери его собеседника не было видно. Потом он наклонился внутрь, и Харри стало его не видно.
«Целуются, — думал он. — Я приехал на Холменколлен подсматривать, как женщина, с которой я разговаривал всего пятнадцать минут, целуется со своим любовником».
Потом дверь закрылась, мужчина сел в «ауди», выехал на дорогу и проехал мимо Харри.
На обратном пути Харри думал, как бы себя наказать. Нужно придумать что-нибудь суровое, чтобы впредь было неповадно. Сеанс аэробики в «CATC».
Эпизод 46 Драммен, 7 марта 2000 года
Харри никогда не понимал, почему именно Драммену всегда так достается от острословов. Конечно, это не самый красивый город, но чем он хуже других разросшихся норвежских поселков? Харри хотел было остановиться у «Биржи» выпить чашечку кофе, но, посмотрев на часы, подумал, что не успеет.
Эдвард Мускен жил в красном деревянном доме с видом на ипподром. Перед гаражом стоял старенький минивэн «мерседес». Сам Мускен ждал у входа. Он долго изучал удостоверение Харри и наконец произнес:
— Вы шестьдесят пятого года? А выглядите старше, Холе.
— Плохая наследственность.
— Сочувствую.
— Да ладно. Зато я ходил на взрослые фильмы, когда мне было четырнадцать.
По лицу Эдварда Мускена нельзя было определить, понял он шутку или нет. Жестом он пригласил Харри в дом.
— Вы живете один? — спросил Харри на пути в гостиную. Квартира оказалась чистенькой и опрятной, но аккуратно-безликой, каким может быть только жилье мужчины, зацикленного на порядке. Похоже на его собственную квартиру.
— Да. Жена оставила меня после войны.
— Оставила?
— Бросила. Ушла. Уехала.
— Понятно. А дети?
— У меня был сын.
— Был?
Эдвард Мускен остановился и посмотрел на Харри:
— Я выражаюсь неясно, Холе?
Одна его седая бровь поднялась, на высоком чистом лбу появилась глубокая морщина.
— А я такой, — сказал Харри. — Мне все приходится объяснять по десять раз.
— Хорошо. У меня есть сын.
— Спасибо. А чем вы занимались до того, как выйти на пенсию?
— У меня было несколько грузовиков. «Мускен Транспорт». Я продал фирму семь лет назад.
— А дела шли хорошо?
— Вполне. Покупатели не стали менять название.
В гостиной они сели за стол, друг напротив друга. Харри понял, что кофе ему не предложат. Эдвард сидел на диване, скрестив руки на груди, будто желая сказать: «Ничего, переживем».
— Где вы были в ночь на двадцать второе декабря?
Еще по пути сюда Харри решил начать разговор этим вопросом. Разыграть единственный козырь прежде, чем Мускен прозондирует почву и поймет, что других у Харри нет. По крайней мере, посмотреть на его реакцию — может, она что-нибудь и подскажет. Например, есть ли у Мускена что скрывать.
— Меня в чем-то подозревают? — спросил Мускен. На его лице не проявилось ничего, кроме легкого удивления.
— Было бы лучше, если бы вы просто отвечали на вопросы, Мускен.
— Как вам угодно. Я был здесь.
— Как быстро.
— Что вы имеете в виду?
— Вы ответили, даже не задумываясь.
Мускен растянул губы в улыбке, а глаза остались печальными.
— Когда вам стукнет столько, сколько мне, вы будете прекрасно помнить те вечера, в которые вы не сидели дома в одиночестве.
— Синдре Фёуке дал мне список норвежцев, которые проходили с ним обучение в лагере в Зеннхайме. Гюдбранн Юхансен, Халлгрим Дале, вы и сам Фёуке.
— Вы забыли Даниеля Гюдесона.
— Да? А разве он не умер еще до конца войны?
— Умер.
— Так зачем же вы его назвали?
— Потому что он был с нами в Зеннхайме.
— Как я понял со слов Фёуке, в Зеннхайме было больше норвежцев, но только вы четверо пережили войну.
— Как я понял со слов Фёуке, в Зеннхайме было больше норвежцев, но только вы четверо пережили войну.
— Верно.
— А почему тогда вы вспомнили именно Гюдесона?
Эдвард Мускен пристально посмотрел на Харри. Потом в потолок.
— Потому что мы были вместе очень долго. Мы думали, он выживет. Да, мы почти верили, что Даниель Гюдесон бессмертен. Он не был обычным человеком.
— Вы слышали, что Халлгрим Дале умер?
Мускен покачал головой.
— Кажется, вас это не слишком удивило?
— Почему это должно было меня удивить? Меня бы сейчас больше удивило, если бы я услышал, что кто-то еще жив.
— А если я скажу вам, что его убили?
— Тогда да, это меняет дело. Зачем вы мне это рассказываете?
— Что вы знаете о Халлгриме Дале?
— Ничего. В последний раз я видел его под Ленинградом. Он получил контузию.
— Вы ехали домой не вместе?
— Я не знаю, как Дале и все остальные добирались назад. Самого меня ранило зимой сорок четвертого, когда в окоп попала граната с русского истребителя.
— С истребителя? Самолета?
Мускен криво улыбнулся и кивнул.
— Когда я очнулся в лазарете, мы уже полным ходом отступали. В конце лета сорок четвертого я оказался в лазарете «Синсен» в Осло. Потом я узнал о капитуляции.
— Значит, после ранения вы не видели остальных?
— Только Синдре. Через три года после войны.
— Когда вы вышли на свободу?
— Да. Мы случайно встретились в ресторане.
— Как вы относитесь к тому, что он тогда дезертировал?
Мускен пожал плечами:
— Ну, у него были свои причины. Во всяком случае, он перешел на ту сторону, когда исход всей заварушки еще не был ясен. Не то что большинство норвежцев.
— Что вы имеете в виду?
— В войну у нас ходила пословица: «Кто выбирает не спеша, выбирает правильно». Конечно, в начале сорок третьего на нашем участке фронта приходилось отступать, но мы не знали, насколько плохо общее положение. Поэтому никто не вправе называть Синдре «флюгером». Не то что других — те всю войну свою задницу берегли по тылам, а как войне конец, так позаписывались в Сопротивление. Мы называли их, как мормонов, — «святые последних дней». Некоторые из них сегодня с удовольствием разглагольствуют о героическом вкладе норвежцев в правое дело.
— Вы имеете в виду кого-то конкретного?
— Всегда придет в голову кто-нибудь, кто раззолотил себе ореол героя задним числом. Но это не так важно.
— А Гюдбранн Юхансен, вы его помните?
— Разумеется. В конце концов, он спас мне жизнь. Он…
Мускен прикусил губу. Как будто сболтнул лишнего, подумал Харри.
— Что же с ним случилось?
— С Гюдбранном? Насколько я помню… Та граната… в окопе были Гюдбранн, Халлгрим Дале и я, когда она покатилась по льду и отскочила от шлема Дале. Помню только, что Гюдбранн был к ней ближе всего, когда она взорвалась. А когда я вышел из комы, никто ничего не мог мне рассказать ни о Гюдбранне, ни о Дале.
— Что вы хотите сказать? Что они исчезли?
Мускен посмотрел в окно.
— Это произошло в тот же день, когда русские начали полномасштабное наступление, — начался, мягко говоря, хаос. Когда я очнулся, тот окоп, в котором мы были, уже давно был в руках русских, а наш полк отступил. Если Гюдбранн выжил, он бы, наверное, оказался в лазарете полка «Нурланн» на участке «Север». То же самое с Дале, если его ранило. Думаю, меня тоже должны были перевести туда, но я оказался в другом месте.
— Гюдбранн Юхансен не значится в национальном идентификационном регистре.
Мускен пожал плечами:
— Значит, его убило той гранатой. Так я и думал.
— И вы никогда не пытались найти его?
Мускен покачал головой.
Харри искал глазами хоть какой-нибудь косвенный признак того, что у Мускена дома водился кофе: кофейник, кофейная чашка. На камине в золотой рамке он увидел фотографию женщины.
— Вы сожалеете о том, что произошло с вами и другими квислинговцами после войны?
— Если вы о наказании — нет. Я смотрю на вещи трезво. Нас судили, потому что такова была политическая необходимость. Я проиграл войну. И не жалуюсь.
Вдруг Эдвард Мускен засмеялся — трескучим смехом, похожем на крик сороки. Харри не понял, над чем. Потом Мускен снова посерьезнел.
— Клеймо предателя — вот что меня мучило. Но я утешал себя тем, что мы — те, кто был там, — мы ведь защищали свою страну, рискуя жизнью.
— Ваши тогдашние политические взгляды…
— Придерживаюсь я их сейчас или нет?
Харри кивнул, Мускен сухо улыбнулся:
— На этот вопрос легко ответить, господин следователь. Нет. Я ошибался. Все очень просто.
— Потом вы не пытались связаться с неонацистами?
— Боже меня упаси! Нет, конечно! Кажется, несколько лет назад они собирались в Хокксунне, в тот раз кто-то из этих идиотов позвонил и спросил меня, не хочу ли я прийти и рассказать о войне. Кажется, они называли себя «Blood and Honour». Что-то в этом роде.
Мускен склонился над столом. На его углу, строго выровненная по краю, лежала аккуратная стопка журналов.
— А что именно на этот раз нужно СБП? Вычислить очередных неонацистов? Если так, то вы пришли не по адресу.
Харри не знал, что можно рассказывать Мускену, а что нет. Но того вполне устроил лаконичный ответ:
— Честно говоря, я не совсем знаю, что нам нужно.
— Узнаю старую добрую СБП!
Он снова рассмеялся своим сорочьим смехом, громким и неприятным.
Позже Харри решил, что именно этим издевательским смехом плюс тем, что ему не предложили кофе, и был предопределен его следующий вопрос:
— Каково, по-вашему, было расти вашим детям, зная, что их отец был нацистом? Может быть, именно поэтому Эдвард Мускен-младший попал в тюрьму за наркотики?
И в тот же момент, увидев в глазах старика боль и злобу, Харри пожалел о сказанном. Можно было бы узнать все и не нанося удара ниже пояса.
— Весь этот суд был фарсом! — прошипел Мускен. — Адвокат, которого дали моему сыну, был внуком того судьи, который судил меня после войны. Они хотят отыграться на моих детях, только чтобы скрыть собственный позор за то, что они делали в войну. Я…
Вдруг он замолчал. Харри ждал продолжения, но ничего не последовало. Внезапно, совершенно неожиданно, он почувствовал, как ему скрутило живот. На какое-то время в комнате не было слышно ни звука. Хотелось чего-нибудь выпить.
— Это был «святой последних дней»? — спросил Харри.
Мускен пожал плечами. Харри понял, что тема закрыта. Мускен посмотрел на часы.
— Куда-то торопитесь? — поинтересовался Харри.
— Мне надо пройтись до домика в горах.
— Вот как? Далеко отсюда?
— Гренланн. Пора выходить, чтобы успеть засветло.
Харри встал. У порога они остановились, раздумывая, что сказать друг другу на прощание. Вдруг Харри сообразил:
— Вы сказали, что вас ранило под Ленинградом зимой сорок четвертого, а в лазарете Синсен вы оказались на исходе лета. А где вы были до этого?
— Что вы имеете в виду?
— Я недавно прочитал книгу Эвена Юля. Он военный историк.
— Я прекрасно знаю, кто такой Эвен Юль, — сказал Мускен с какой-то странной улыбкой.
— Он пишет, что полк «Норвегия» был расформирован при Красном Селе в марте сорок четвертого. Где вы были с марта до того времени, как оказались в лазарете «Синсен»?
Мускен пристально посмотрел на Харри. Потом открыл входную дверь и выглянул наружу.
— Практически нулевая видимость, — сообщил он. — Вам надо ехать осторожно.
Харри кивнул. Мускен выпрямился, прищурился и из-под ладони посмотрел на пустой ипподром — серый овал покрытой гравием дорожки темнел на фоне грязного снега.
— У мест, в которых я был, когда-то были названия, — произнес Мускен. — Но они так изменились, что их уже никому не узнать. Мы отмечали на картах только дороги, озера и минные поля, — никаких названий. Может, я буду прав, если скажу вам, что лежал в эстонском городе Пярну, — точно я не знаю, и навряд ли это что-нибудь меняет. Весну и лето тысяча девятьсот сорок четвертого я провалялся в койке, слушал пулеметные очереди и думал только о смерти. А не о том, где я.
Харри осторожно ехал вдоль берега реки и остановился на красный свет у моста. Следующий мост, Е-18, торчал на фоне пейзажа, как зубной протез, к тому же закрывая вид на Драмменс-фьорд. Да, и тут этим драмменцам не везет! На обратном пути Харри уже решил было остановиться и выпить чашечку кофе в «Бирже», но передумал.
Зажегся зеленый свет. Харри нажал на газ.
Эдвард Мускен крайне болезненно отреагировал на его замечание о сыне, и Харри решил узнать, кто был судьей по делу Мускена. Он бросил последний взгляд на Драммен в зеркало заднего обзора. Все-таки есть города и похуже.