— Нет, ничего. Я подойду минут через сорок пять. Кстати, не одолжишь мне свой телефон? До завтра.
— А ты не заскочишь по дороге в «Севен-элевен» на Мерквейен за сигаретами?
— Хорошо. Я вызову такси.
— Зачем еще?
— Потом объясню.
— Знаешь, сегодня уже суббота? Даже и не пытайся дозвониться до центрального таксопарка. Да можно сюда добежать за четыре минуты.
Эллен колебалась.
— Послушай, — сказала она.
— Что?
— Ты меня любишь?
Он тихо засмеялся, и Эллен представила себе его полуприкрытые сонные глаза и тощее, измученное тело под одеялом в убогой квартирке на Хельгесенсгате. Там прекрасный вид на реку Акерсельву. И все остальное тоже прекрасно. На мгновение Эллен почти забыла про Тома Волера. Почти.
— Сверре!
Мать Сверре Ульсена стояла под лестницей и вопила во всю мочь. Она всегда так кричала, сколько себя помнила.
— Сверре! Тебя к телефону!
Так орут, когда зовут на помощь — если тонут или еще что-нибудь в этом роде.
— Сейчас возьму, мама!
Сверре вскочил с постели, взял свой радиотелефон и дождался щелчка — мать положила трубку в той комнате.
— Алло?
— Это я.
Слышно было, как на том конце поет Принс. Как всегда.
— Я так и думал.
— Почему?
Вопрос прозвучал резко. Так резко, что Сверре приготовился защищаться — как будто это он должен деньги и все никак не отдает их.
— Ну, ты ведь звонишь, потому что получил мое сообщение? — ответил Сверре.
— Я звоню, потому что просмотрел список принятых вызовов на моем мобильнике. И сегодня ты разговаривал с кем-то в двадцать тридцать. О каком сообщении ты там болтаешь?
— Про наш уговор. Я же в доле, и ты обещал…
— С кем ты разговаривал?
— А? Ну, там была женщина, на автоответчике. Робкая такая, твоя новая?
Ответа не последовало. Только тихое пение Принса: «You sexy motherfucker…» Вдруг музыка прекратилась.
— Скажи мне точно, что ты говорил.
— Я просто сказал, что…
— Нет! Точно. Слово в слово.
Сверре воспроизвел свои слова так точно, как только смог.
— Так и думал, что что-нибудь такое произойдет, — сказал Принц. — Ты сам не понял, как заложил всех нас, Ульсен. Если мы сейчас же не ликвидируем эту утечку, нам всем крышка. Ты понял?
Сверре Ульсен не понял ничего.
Даже сообщая, что его мобильник побывал в чужих руках, Принц говорил совершенно спокойно.
— Это был не автоответчик, Ульсен.
— А кто же?
— Так скажем, враг.
— «Монитор»? Кто-то из этих ищеек?
— Она, наверное, уже на пути в полицию. Ты должен остановить ее.
— Я? Да я просто хотел получить свои деньги и…
— Заткнись, Ульсен.
Ульсен заткнулся.
— Это ради дела. Ты боец или нет?
— Да, но…
— А настоящий боец должен заметать следы, так?
— Я просто был посредником между тобой и стариком, это ты…
— Особенно когда над нашим солдатом висит срок в три года, который стал условным только из-за какой-то формальной ошибки.
Сверре услышал, как сглотнул.
— Откуда ты знаешь? — начал он.
— Не важно. Я просто хочу, чтобы ты понял: тебе есть что терять — не меньше, чем мне и остальному братству.
Сверре задумался. О том, что ему нужно надеть.
— Куда подходить? — спросил он.
— На площадь Скяуспласс через двадцать минут. Возьми с собой все, что нужно.
— Не хочешь выпить? — спросила Ракель.
Харри посмотрел вокруг. Их последний танец был настолько страстным, что мог вызвать неоднозначную реакцию окружающих. Теперь он и Ракель сидели за дальним столиком.
— Нет, я завязал, — ответил Харри.
Она кивнула.
— Это долгая история, — добавил он.
— У меня есть время, чтобы послушать.
— Я хочу, чтобы сегодня вечером звучали только смешные истории, — улыбнулся Харри. — Давай лучше поговорим о тебе. Расскажи о своем детстве.
Харри думал, что сейчас она рассмеется, но она только едва улыбнулась.
— Моя мать умерла, когда мне было пятнадцать. Обо всем кроме этого я могу говорить.
— Извини.
— Извиняться не за что. Она была необычной женщиной. Но в этот вечер надо рассказывать только смешные истории…
— У тебя есть братья или сестры?
— Нет. Только я и отец.
— Значит, тебе пришлось оставить его одного?
Она удивленно посмотрела на него.
— Я знаю, что это такое, — продолжал Харри. — У меня тоже мать умерла. После этого отец целыми днями сидел в кресле и смотрел в стену. Мне приходилось буквально кормить его с ложки.
— У моего отца была сеть магазинов по продаже стройматериалов — он начал дело сам, и мне казалось, что он живет только этим. Но с той ночи, когда умерла мама, он потерял к торговле всякий интерес. Он все распродал, а потом и вовсе сдвинулся. Разогнал всех, кто его знал. Включая меня. И превратился в желчного, одинокого старика. — Она сделала неопределенный жест рукой. — У меня — своя жизнь. В Москве я познакомилась с молодым человеком, а отец сказал, что если я выйду за русского, то стану предательницей. Когда мы с Олегом приехали в Норвегию, отношения у нас с отцом были очень натянутые.
Харри вышел из-за стола и вернулся с коктейлем для Ракели и стаканом колы для себя.
— Жаль, что мы не были знакомы, когда ходили на лекции по праву.
— Я тогда был задирой, — ответил Харри. — Наскакивал на всех, кому не нравилась музыка, которую я слушал, и фильмы, которые я смотрел. Никто меня не любил. Да и я никого не любил.
— Мне сложно в это поверить.
— На самом деле это фраза из фильма. Ее говорит парень, чтобы проверить Миа Фарроу. В смысле, в фильме. Никогда не пробовал, как это звучит в жизни.
— Ну-у, — задумалась Ракель и отпила из бокала. — Думаю, попытка прошла удачно. Но… ты уверен, что это фраза не из другого фильма?
Они оба рассмеялись. Разговор перескочил на хорошие и плохие картины и концерты, на которые они ходили в свое время, и скоро у Харри сложилось о Ракели довольно целостное представление. Например, в двадцать лет она самостоятельно совершила кругосветное путешествие. А за Харри в эти годы из серьезных достижений числилась лишь неудачная попытка выехать за рубеж да первые серьезные проблемы с алкоголем.
Ракель взглянула на часы:
— Одиннадцать. Меня ждут.
У Харри замерло сердце.
— Меня тоже.
— Да?
— Да, моя пустая квартира. Тебя подбросить до дома?
Она улыбнулась:
— Не надо.
— Это по пути.
— Ты тоже живешь на Холменколлене?
— Рядом. Ну, почти рядом. Бишлет.
Ракель рассмеялась.
— Значит, на другом конце города. Тогда ясно, чего от меня хочешь.
Харри виновато улыбнулся. Она положила руку ему на плечо.
— Подтолкнуть твою машину, верно?
— Кажется, он уехал, Хельге, — сказала Эллен.
Она стояла в пальто у окна и выглядывала из-за занавесок. На улице внизу никого не было: в такси, стоявшее под окном, сели три веселые подружки и машина уехала. Синица не ответила. Однокрылая птичка только два раза моргнула и почесала живот маленькой лапкой.
Эллен попробовала еще раз позвонить Харри на мобильный телефон. Но тот же самый женский голос ответил, что аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.
Эллен накрыла клетку платком, сказала «спокойной ночи», выключила свет и вышла из дома. На улице Енс-Бьелькесгате по-прежнему было пусто, и она поспешила на Торвальд-Мейерсгате, где, как она знала, всегда много народу в субботу вечером. Перед магазином «фру Хаген» она пару раз кивнула знакомым, с которыми, кажется, однажды перебросилась словом в каких-то гостях. Она вспомнила, что обещала Киму купить сигарет, и свернула на Мерквейен, чтобы заглянуть в «Севен-элевен». Этого мужчину она тоже вроде бы где-то видела, — и машинально улыбнулась, когда он посмотрел на нее.
Эллен стояла в «Севен-элевен» и пыталась вспомнить, что курит Ким: «Кэмел» или «Кэмел лайт». Она вдруг подумала о том, как мало они знакомы. И сколько им еще предстоит узнать друг о друге. И что в первый раз в жизни эта мысль не испугала Эллен, а наоборот — обрадовала. Она была просто приговорена к счастью. Мысль о том, что Ким лежит голый в постели, в каких-то трех кварталах от нее, наполнила Эллен каким-то вязким, сладким и светлым чувством. Она сделала выбор в пользу «Кэмела» и нетерпеливо ждала своей очереди. Снова оказавшись на улице, она решила срезать путь и побежала вдоль Акерсельвы.
И вдруг подумала, что даже в большом городе совсем рядом с многолюдными местами есть и такие, где нет ни души. Все звуки скрадывались журчанием реки и жалобным хрустом снега под каблуками. И когда Эллен вдруг поняла, что слышит не только собственные шаги, было уже поздно сворачивать. Теперь она слышала и дыхание, тяжелое и громкое. Эллен услышала в нем страх и злобу и в то же мгновение поняла, что ей грозит смертельная опасность. Не оборачиваясь, она побежала. Шаги за ее спиной стучали в такт ее собственным. Эллен пыталась бежать по правилам — спокойно, не поддаваясь панике и не делая ненужных движений. «Не беги, как старая баба», — подумала она и нащупала газовый баллончик в кармане пальто, но шаги сзади слышались все ближе. Она подумала, что если добежит до ближайшего фонаря, то, считай, спасена. Хотя знала, что это не так. Она была как раз под фонарем, когда ей нанесли первый удар — по плечу. Эллен свалилась в сугроб. Второй удар сломал ей руку, и газовый баллончик выскользнул из ослабших пальцев. Третий раздробил коленную чашечку, но от боли Эллен не могла даже закричать, и застрявший в горле крик пульсировал в артериях ее по-зимнему бледной шеи. В желтом свете фонаря она увидела, как преступник заносит над ней бейсбольную биту, и узнала его: тот самый мужчина, которого она встретила на углу у «Фру Хаген». Повинуясь инстинкту следователя, Эллен отметила про себя, что на нем короткая зеленая куртка, черные ботинки и черная вязаная шапка. Первым ударом по голове был поврежден глазной нерв, и Эллен уже не видела ничего, кроме бездонной темноты.
«Сорок процентов завирушек выживают, — подумала она. — Я переживу эту зиму».
Пальцами она щупала снег, пытаясь за что-нибудь ухватиться. Следующий удар пришелся по затылку.
«Уже недолго», — подумала Эллен. — «Я переживу эту зиму».
Харри остановился на Холменколлвейене, у дорожки, ведущей к особняку Ракели Фёуке. В лучах белого лунного света ее кожа казалась неестественно белой, почти мертвенной, и даже в полутемном салоне автомобиля Харри мог разглядеть в ее глазах усталость.
— Ну вот мы и приехали, — сказала Ракель.
— Приехали, — повторил Харри.
— Я бы пригласила тебя домой, но…
Харри рассмеялся:
— Думаю, что Олег этого не оценит.
— Олег сладко спит, я думаю, это не понравится его няне.
— Няне?
— Няня Олега — дочь одного из моих коллег по СБП. Прошу, пойми меня правильно, я просто не хочу, чтобы обо мне на работе поползли слухи.
Харри сидел, уставившись в приборную панель. По стеклу спидометра тянулась трещина, индикатор давления масла погас — видимо, перегорел предохранитель.
— Олег — твой сын?
— Да, а ты что думал?
— Ну-у. Я думал, ты говоришь о мужчине, с которым вы вместе живете.
— Каком мужчине?
Прикуриватель или вылетел, или его украли вместе с магнитолой.
— Олег родился, когда я жила в Москве, — сказала Ракель. — Мы с его отцом два года прожили вместе.
— И что случилось потом?
Она пожала плечами:
— Ничего. Просто мы друг друга разлюбили. И я вернулась в Осло.
— Так ты…
— Мать-одиночка. А ты?
— А я просто одиночка.
— До того, как тебя перевели к нам, я слышала что-то о твоей напарнице по отделу убийств.
— Эллен? Нет. Мы просто хорошо ладили. Ладим. Она все еще время от времени мне помогает.
— С чем?
— С делом, которое я веду.
— А, ну да, с делом.
Ракель снова посмотрела на часы.
— Тебе помочь открыть дверь? — спросил Харри.
Она улыбнулась, покачала головой и толкнула дверь плечом. Та, жалобно взвизгнув, распахнулась.
На склоне Холменколлена было тихо, только тихо шуршал ветер в ветвях старых елей. Ракель поставила ногу на снег.
— Спокойной ночи, Харри.
— Да, и еще один вопрос.
— Да?
— Когда я был здесь в прошлый раз, почему ты не спросила меня, зачем я ищу твоего отца? Ты только спросила, можешь ли чем-нибудь мне помочь.
— Привыкла на работе. Не хочу спрашивать о вещах, которые меня не касаются.
— Ты перестала быть любопытной?
— Я была и буду любопытной, просто не спрашиваю. Так зачем тебе был нужен мой отец?
— Я ищу бывшего легионера, с которым твой отец мог быть знаком на войне. Этот легионер купил винтовку Мерклина. Кстати, когда я говорил с твоим отцом, он вовсе не произвел впечатления желчного старика.
— Похоже, книга вернула его к жизни. Я сама удивлена.
— Может, однажды вы снова помиритесь?
— Может быть, — ответила Ракель.
Их взгляды встретились, зацепились друг за друга и уже не могли оторваться.
— Мы флиртуем? — спросила она.
— Никогда об этом не задумываюсь.
Ее смеющиеся глаза стояли перед Харри и потом, когда в Бишлете он припарковал машину в неположенном месте, вбежал в свою пустую квартиру и лег спать, не обратив внимания на мигание красного огонька автоответчика — сигнал о новом непрочтенном сообщении.
Сверре Ульсен запер за собой дверь, снял обувь и стал тихонько подниматься по лестнице. Он перешагнул скрипучую ступеньку и тут же понял, что напрасно.
— Сверре?
Мать кричала из открытой спальни.
— Да, мама?
— Где ты был?
— Просто гулял, мама. Но я уже пришел и сейчас лягу спать.
Он не слушал, что мать говорила дальше, — он примерно знал, что она может сказать, и просто пропускал ее реплики мимо ушей. Ульсен вошел в свою комнату и заперся. Наконец-то он один. Он лег на кровать, уставился в потолок и прокрутил в памяти то, что произошло. Как кино. Ульсен закрыл глаза и попытался остановить пленку, но та крутилась дальше.
Ульсен не знал, кем она была. Принц, как они и условились, встретил его на Скяуспласс и отвез на улицу, где она жила. Из автомобиля ее окна видно не было, зато они хорошо видели подъезд — как только она выйдет, они сразу заметят. Принц сказал, может, придется прождать так всю ночь, посоветовал Ульсену расслабиться, включил эту проклятую негритянскую музыку и опустил спинку кресла. Но уже через полчаса дверь подъезда открылась, и Принц сказал: «Вот она».
Сверре кинулся за ней, но не успел догнать, потому что она вынырнула из этой темной улицы, и вокруг сразу стало много народу. В какой-то момент она внезапно обернулась и посмотрела прямо на него. Ульсену сразу же показалось, что его раскусили — что она заметила биту, спрятанную под курткой. Он так испугался, что у него перекосилось лицо, но потом, когда она выбежала из магазина «Севен-элевен», страх прошел и уступил место злобе. Подробности того, что случилось под тем фонарем у реки, Ульсен помнил и не помнил одновременно. Он знал, что произошло, но что-то выпало из памяти. Как в игре, где тебе показывают только часть картинки, а ты должен угадать, что это.
Ульсен снова открыл глаза. Посмотрел на вздувшуюся штукатурку потолка. Когда он получит деньги, то вызовет наконец службу ремонта, чтобы ликвидировали эту протечку-мать столько с этим бьется. Ульсен начал думать о ремонте, но в голову лезли другие мысли. Что-то не так. На этот раз все по-другому. Не как с тем узкоглазым в «Деннис-кебаб». Эта женщина — обычная молодая норвежка. Короткие русые волосы, голубые глаза. Она могла бы быть его сестрой. Ульсен попытался повторить, что ему внушал Принц: что он боец, что это ради Дела.
Он посмотрел на фотографию, которую повесил на стену под флагом со свастикой. На фотографии рейхсфюрер СС и начальник германской полиции Генрих Гиммлер стоял на трибуне в Осло. 1941 год. Он обращался к норвежским добровольцам, принявшим присягу войск СС. Зеленая униформа. На воротнике буквы «СС». На заднем фоне — Видкун Квислинг. Гиммлер. Славная смерть 23 мая 1945 года. Самоубийство.
— Черт!
Сверре поднялся и начал беспокойно ходить туда-сюда по комнате.
Он остановился перед зеркалом у двери. Провел рукой по голове. Потом начал рыться в карманах. Черт, куда подевалась шапка? На секунду он испугался, что она сейчас лежит в снегу рядом с убитой, но потом вспомнил, что, когда он снова садился в машину Принца, шапка на нем была. Ульсен перевел дух.
От биты он избавился, как и советовал Принц. Вытер отпечатки пальцев и выбросил в Акерсельву. Сейчас надо просто затаиться и ждать, что будет дальше. Принц сказал, что позаботится обо всем, как делал раньше. Где Принц работает, Сверре не знал, но был уверен, что у него так или иначе есть хорошие связи в полиции. Ульсен разделся перед зеркалом. В лунном свете, пробивавшемся через занавески, татуировка на его коже казалась серой. Ульсен провел пальцами по железному кресту, который висел у него на шее.
— Сука, — пробормотал он. — Проклятая красная сука.
Когда он наконец уснул, уже начинало светать.
Эпизод 51 Гамбург, 30 июня 1944 года
Дорогая, любимая Хелена,
Я люблю тебя больше жизни, теперь ты это знаешь. Хотя мы были вместе всего лишь короткий миг, а впереди тебя ждет долгая и счастливая жизнь (я в этом уверен!), надеюсь, ты не забудешь меня совсем. Сейчас вечер, я сижу в комнате отдыха в гамбургском порту, а снаружи падают бомбы. Я один, остальные укрылись в бомбоубежищах и подвалах. Света нет, но от вспышек за окнами светло так, что я могу писать.
Нам пришлось сойти с поезда, не доехав до Гамбурга — прошлой ночью железную дорогу разбомбили. В город нас отвезли на грузовиках, и нам открылась ужасная картина. Каждый второй дом разрушен, среди дымящихся руин снуют собаки, и повсюду я видел тощих, оборванных детей, которые смотрели на нас большими пустыми глазами. Я проезжал Гамбург, когда ехал в Зеннхайм два года назад, но теперь город не узнать. Тогда я думал, что Эльба — самая красивая река на свете, а теперь по ее мутным волнам плывут обломки досок, когда-то кому-то принадлежавшие вещи, а кто-то сказал, что вода стала ядовитая — столько в ней трупов. А еще говорили про ночные бомбежки, про то, что надо выбираться из страны. По плану, следующим вечером я должен быть в Копенгагене, но на севере железную дорогу тоже бомбят.
Прости, что так плохо пишу по-немецки. Как видишь, рука у меня дрожит, но это из-за бомб, от которых весь дом трясется. А не от страха. Чего мне теперь бояться? Оттуда, где я сижу, я могу видеть то явление, о котором много раз слышал, но не видел ни разу — огненный вихрь. Огонь на той стороне порта, кажется, охватил все. Я вижу, огонь охватывает и поднимает в воздух отдельные доски и целые крыши. А море просто кипит! Видно, как из-под мостов поднимается пар. Если какой-нибудь бедняга хотел спастись, прыгнув в воду, он, должно быть, сварился заживо. Когда я открыл окно, то почувствовал, что дышать нечем — выгорел весь кислород. И услышал рев — будто кто-то стоит посреди пламени и требует — еще, еще, еще. Да, это страшно, жутко, но в то же время завораживает.