— Замечательно, — ответил Майк. — Передай картошку…
— В последнее время она что-то здесь не появляется, — упорствовала Джулия.
— Сегодня вечером мы идем в кино.
— Большое дело, — захихикала Джулия.
— Кому до этого есть дело? — спросил Майк.
Но никто не ответил. Каждый был занят едой, хотя я заметил, что Майк не доел свой бифштекс, который обычно он поглощал, не моргнув и глазом, при этом забывая о десерте.
— Что за фильм вы собираетесь посмотреть? — спросила Джулия.
— Не знаю, — сказал он угрюмо, продолжая играть с едой. Элли метнула на Джулию резкий взгляд, который потребовал сменить тему.
Вернувшись из кино, Майк был все таким же угрюмым. Это было раньше, чем обычно. Джулия спустилась по ступенькам вниз, ожидая его возвращение.
— Майк…
Он поднял руку, будто полицейский, останавливающий движение, но она стала нажимать:
— Вы с Джейн хорошо провели время?
— Хуже не бывает, ответил он.
— Что случилось?
— Эй, Джулия, хватит об этом, — обрубил он.
Меня удивила мука в его голосе. Я поспешил вмешаться в их беседу, напомнив Джулии, что завтра ей в школу и пора в постель. Она неохотно поднялась по лестнице, что-то бормоча себе под нос про то, что ничего не случилось.
Ничего, в общем, то, и не случилось.
У Элли заболела голова, и она рано легла спать. Я заканчивал писать свой рапорт, а Майк возился на кухне, издавая обычный шум, сопровождающий создание бутерброда на поздний вечер. Через некоторое время он появился, держа в одной руке бутерброд, а в другой — кварту молока [1]. Он сел на пол в ту же позу Будды, что и Джейн тогда у меня в кабинете.
Он откусил от бутерброда и начал жевать без особого аппетита, будто приговоренный заключенный последний свой завтрак.
— Что с ними происходит, папа?
— Что?
— Они играют на твоих нервах, как и Джулия, которая сует свой нос в чужие дела. И Джейн, она — лишь девушка, но…
— Но что? — спросил я, отложив карандаш.
— Не знаю. Когда она расчесывает волосы миллион раз в день… каждый раз, как я оборачиваюсь, у нее в руках расческа. И еще, когда по радио звучит песня, то она ее напевает так, что саму песню не услышишь.
— Она приятно выглядит, — предложил я.
— Выглядит, — возразил Майк. — Она прекрасна, но…
«Но» — слово-паразит, слово-монстр.
Он отложил бутерброд, который был почти нетронут, если бы не «половинка луны» — его единственный укус.
— Это на протяжении всего времени между нами, — сказал, наконец, он. Его голос был похож на хлопок двери. — Она хочет знать, что между нами произошло. И что я могу сказать? Я не знаю, что произошло, папа, я только…
— У тебя нет к ней прежних чувств, — сказал я, пытаясь быть полезным.
— Правильно, — продолжил он. — Я напоминаю крысу…
— Возможно, и напоминаешь.
Когда он удивленно на меня взглянул, я сказал:
— Ты не можешь помочь всему, что случается с твоими чувствами, Майк. Не в твоем возрасте, и не в каком другом, надо полагать. Было бы ужасно продолжать претворяться с Джейн или кем-либо еще. Если из-за этого ты не чувствуешь себя плохо, то ты на самом деле — крыса.
Он посмотрел на меня, и я снова почувствовал, что наступил мимолетный момент взаимного контакта. На сей раз, оно не выглядело столь торжествующее, как тогда, когда мяч блестяще прошел через кольцо, но, в конце концов, это было взаимопонимание.
— Бедная Джейн, — позже сказала Элли, когда я ей все рассказал.
— Это было неизбежно.
— Интересно, кто будет следующим?
— Кто-нибудь такой же, — ответил я. — Только у нее будет какое-нибудь другое слово вместо «вау».
Я снова услышал «вау» через неделю или две, когда я зашел в торговый комплекс в центре города за вечерней газетой.
— Хай, мистер Крофт. Вау! Как холодно, даже не верится!
Я не сразу ее узнал. Стекла моих очков запотели. Табуреты вокруг барной стойки были заняты подростками, одетыми в те же самые темно-голубые куртки и потертые джинсы. Но я определенно знал это «вау», а затем я увидел, как она помахала мне рукой.
Рядом с нею кто-то встал с табурета, и я сел рядом.
— Хай, — сказал я, вспоминая ее имя по буквам, а затем выложив его вслух: — Джейн.
Перед нею стояло фруктовое мороженое, кажется, земляничное, что выглядело по-королевски холодным и безвкусным. Я содрогнулся от холода, который принес с собой в помещение кафе, а она сидела рядом и маленькой ложечкой отправляла мороженое себе в рот.
— Как продвигаются твои рисунки? — спросил я, приняв у продавца чашку кофе.
— Если по правде, то я не многое успела, мистер Крофт. Да я и не слишком честолюбива. Мне кажется, что это все зависит от настроения, — она шмыгнула носом и вытерла его платком.
— Хорошо, у тебя еще есть время, чтобы разобраться в своих амбициях.
И как всегда я обжег свой язык горячим кофе.
— Как Майк? — спросила она.
— Замечательно.
— Я себя ненавижу, — объявила она, взяв маленькой ложечкой огромный шар мороженого, с которого капал сироп. — Я обещала себе, что не буду упоминать его имя хотя бы шесть ближайших месяцев, и вот — вау… произнесла.
— Нельзя себя ненавидеть, Джейн. Ты слишком уж хороша для этого.
— Далеко не все так думают обо мне, — сказала она, теребя волосы, снова открыв на лбу созвездие боли. Она фыркнула. — И после всего я должна быть лучше всех…
Я подумал: где же та самая девушка-лето в обнимку с Майком в красной машине по дороге на пляж, а затем в бикини — загорелая и красивая?
— Ты — не все, Джейн. Ты — красива и талантлива. И когда-нибудь некоторым ухажерам еще дашь фору.
Она послала мне нездоровую улыбку.
— Хороший вы парень, мистер Крофт.
И я подумал о том, что еще недавно какое-то время я был ее врагом, потому что она влияла на успеваемость Майка, когда он за ней ухаживал. И я скрипел зубами от всех ее «вау». Теперь мне о многом было жаль.
— Мне бы хотелось что-нибудь для тебя сделать, Джейн, — сказал я, поворачиваясь к ней. Несмотря на то, что ее глаза покраснели от холода, также как и ноздри, она была все такой же красивой: оставались все те же зубы для телевизионной рекламы и блестящие волосы. С моим желанием возросла и печаль. Всем своим сердцем, я бы сделал для нее все, чтоб она была счастлива, но знал, что ничем не смогу ей помочь.
— Всего можно добиться самому, мистер Крофт, но, все равно, спасибо.
Она закончила фруктовое мороженое, облизала ложку, а затем нашла в сумочке еще один платок.
Она соскочила с табурета и снова посмотрела на меня, словно задумавшись, будто забыла о моем присутствии. И почему бы нет? Я был всего лишь отцом Майка, а не им самим.
— Передайте привет миссис Крофт, — сказала она, отходя от табурета. — И Джулии.
Я смотрел ей вслед, когда она уже направлялась к двери: потертые джинсы, повторяющие рельеф ее изящных бедер, длинные волосы, куртка, украшенная названием школы. Ее невозможно было отличить от миллиона других. Моя чашка из-под кофе уже была пуста. Печаль осталась. Я поднял глаза, чтобы увидеть в зеркале свое отражение: «Хороший вы парень, мистер Крофт…» — как и миллионы других. Я видел линии морщин, напоминающие круглые скобки, заключающие в себе мои губы, редеющую линию волос, маленькие обрывки плоти под глазами, и пучки седины в волосах. Если все девушки для меня выглядят так, как Джейн, то, наверное, все отцы ими также воспринимаются одинаково.
Я заплатил за кофе и купил газету. По дороге домой я подумал о грустном: нужно ли так отличаться от остальных? И я себя спросил: «Что, никогда не смотришься в зеркало? Только во время бритья?»
Протестанты плачут тоже
Для начала, за короткий промежуток времени между Пасхальным Воскресеньем и Днем Благодарения в 1938 году мой брат Арманд уже успел влюбиться одиннадцать раз. Ничего удивительного в этом не было — по крайней мере, для меня, когда тремя годами позже, как-то вечером за ужином он объявил, что просит у родителей разрешение на брак.
Казалось, что в любом случае свадьба была неизбежным концом мук любви, и я удивлялся, почему же он не женился раньше.
Все выглядело так, будто отец вовсе и не отреагировал на эту новость, его широченные плечи, проходящие не в каждый дверной проем, ссутулились, когда он медленно и старательно пережевывал кусок кровяной колбасы, но мать глубоко вздохнула и бледными глазами посмотрела на отца, а затем на Арманда, не веря своим ушам. Остальные сидящие за столом мои братья и сестры вдруг хором засвистели, застонали, будто суда, собравшиеся в главной гавани Бостона.
— Но тебе лишь девятнадцать, — возразила мать, машинально подложив Эстер еще один шарик картофельного пюре. Ее аппетит несколько смутил мать, наверное, из-за гордости за нашего отца, который полагал, что детям важно есть также много, как и мужчинам пить пиво.
— Ладно, если я достаточно взрослый, чтобы работать, то, наверное, созрел, и для женитьбы, — ответил Арманд, адресуя сказанное матери, в то время как его глаза не могли отклеиться от отца. Арманд редко мог смотреть куда-нибудь в пустоту. Сотни раз я видел, как он стоит с битой, не отрывая взгляд от мяча, а затем искусно посылает его за пределы поля, чтобы успеть его обежать по кругу и коснуться «базы». Он был рекордсменом «Френчтаунских Тигров», и на его счету было немало разбитых окон в соседских домах. С битой он управлялся лучше кого-либо еще в нашем квартале, а когда учился в школе, то был активистом группы дебатов, обсуждающей, например, почему американское правительство должно взять под контроль и национализировать железные дороги. К тому же он великолепно играл в баскетбол, и у него всегда находилось время на любовь. «Это — то, что заставляет вращаться мир вокруг своей оси, мальчик Джерри», — сказал он мне, когда я наблюдал за тем, как он незадолго до того расчесывался перед зеркалом.
Я был намного младше его и имел свое собственное мнение о любви, как о чем-то дурацком и излишне неприятном, заставляющем идти на ужасные танцы, надевать воскресный костюм, скажем, вечером в среду и принимать ванну два или три раза в неделю. И все же я допускал, что, если Арманд мог столь искренне отдаваться любви, то что-то хорошее в этом все-таки было.
Однако в тот вечер за ужином я ему не завидовал, внезапно поняв, что за несколько прошедших месяцев он заметно изменился. Иногда он не мог вспомнить, какой сегодня день, и быть одновременно хмурым и счастливым. Иногда, вечерами он сидел на ступеньках веранды, глядя в никуда, и мог не заметить меня, когда, проходя мимо, я задевал его за плечо, или мог безразлично качнуть головой, когда я его спрашивал об успехах на бейсбольной тренировке.
— Сколько ты зарабатываешь на фабрике? — спросил его отец, взяв со стола еще один ломтик хлеба.
— Пятьдесят центов в час, в следующем месяце будет еще больше, — ответил Арманд.
— И сколько ты скопил?
— Двести десять долларов, и у нее почти столько же. Она работает секретарем в одной из контор в центре города и говорит, что согласна работать, чтобы мы смогли устроиться.
— Она… она… — сердито прервала его мать. — Кто — она?
— Да, которая? — спросила Эстер. С ее аппетитом, очевидно, что-то случилось, потому что она положила вилку на стол рядом с еще почти полной тарелкой. — Это — кто: Иоланта, Тереза, Мэри-Роуз или Джин?
Мать успокоила ее взглядом.
— Думаю, что их количество не должно быть известно, ты как-то говорила Ма, — подключился Пол. Он был умным, хорошо учился, каждый раз в конце года приносил домой похвальные грамоты, и, конечно же, действовал всем на нервы.
— Достаточно, — скомандовал отец, будто судья, ударив молотком по деревянной наковальне и обратился к Арманду: — Сын мой, ты больше не мальчик. Ты работаешь больше чем год, начав сразу после окончания школы, и уже знаешь, что такое зарабатывать на жизнь. И, я полагаю, что каждому человеку нужна любовь, свадьба, а затем — дети.
Мать фыркнула и отвернулась. Она всегда утверждала, что отец был неисправимо романтичен, и почему-то боялась ходить с ним на свадебные церемонии, круглый год проводимые в Холле Святого Джона, потому что он всегда становился сентиментальным и плаксивым, выпивал слишком много пива и настойчиво толкал тост за тостом о красоте любви, или пел старые канадские баллады об умерших или о разбитых сердцах.
— А можно ли, наконец, узнать имя той, которая войдет в нашу семью? — спросила мать.
Арманд почесал затылок и потащил свою голову за ухо, что было плохим знаком.
— Джессика Стоун, — произнес он.
— Джессика? — спросила Эстер. — Что это за имя такое?
— Стоун… Стоун… — размышляла мать.
— Она протестантка, — воскликнул Пол. Его голос напомнил захлопывающуюся дверь.
Мать перекрестилась, и воцарилась устрашающая тишина, из чего следовало, что мы все уставились на отца. Его голова склонилась, а огромные плечи просели в недоумении. Суставы его пальцев побелели, когда он сильно сжал край стола. Я тоже сильно сжал край стола, напрягшись в ожидании грядущего взрыва. Но когда, наконец, отец поднял голову, то никакого насилия за этим не последовало. Неуверенное спокойствие в его голосе меня насторожило, потому что это всегда внушало ужас.
— Ладно, — начал он устало. — Ты не хочешь красивую канадскую девушку. Возможно, ты не любишь гороховый суп, или стройную ирландку, возможно, тебе не по нраву кукурузный бифштекс с капустой, или итальянку — они тоже хороши, если ты не любишь лазанию или спагетти, — в его глазах собралась ярость. — Но протестантка? Ты что, сын мой, сошел с ума? Для этого мы отправили тебя в лучшую католическую школу? Для этого ты служил мальчиком у алтаря? Чтобы жениться на протестантке?
— Я ее люблю, — ответил Арманд, подскочив на ноги. — Это не Канада, Па, это — Соединенные Штаты Америки, тысяча девятьсот сорок первый…
— Арманд, Арманд, — прошептала мать с мольбою в голосе.
— Эй, Арманд, — вдруг ярко и с интересом вмешался Пол. — Она будет из каких протестантов?
— Что значит, из каких протестантов? — прорычал отец.
— Из конгрегатов, — ответил Арманд. — Она поет в хоре конгрегатской церкви. Она — замечательна и верит в бога…
Волнение закипало в моих венах. Я ни разу не был знаком с кем-нибудь из другой конфессии. Наша семья прибыла из Канады позже других, и мы обосновались в квартале, удаленном от мира протестантов и янки. Хотя мой отец стал пламенным патриотом, во всем верно поддерживающим Френсиса Делано Рузвельта, и лояльным демократом, он редко бывал за пределами Френчтауна. В результате я почти не видел протестантов. Они были людьми, жившими на другом краю города, которым в воскресенье утром не надо было идти в церковь, если не хотелось оставить теплую постель, чьи церкви могли быть закрыты на время летних отпусков. Сестра Анжела уверяла нас, что для протестантов небеса также не были закрыты, но она имела в виду, что именно католическая церковь лечила сердца, делая их совершенными. Внезапно мое волнение перешло в чувство, что под моими ногами рушится мир. Я очень любил отца и мать, и при этом переживал за Арманда, стоящего рядом за столом, походя на некоего одинокого героя, противостоящего всему миру.
Отец вдруг расслабился. Он пожал плечами и улыбнулся.
— Ладно, о чем нам волноваться? — спросил он у матери. — На этой неделе протестантка, а на следующей — возможно, …индианка, а дальше…
— На следующей неделе, в следующем году и навсегда, это будет Джессика, — закричал Арманд. — Это не щенячья любовь, Па. Мы с ней вместе уже семь месяцев.
Для Арманда, конечно, это было своего рода рекордом.
— Семь месяцев? — удивленно спросил отец. — Это ты гулял с протестанткой в течение семи месяцев у меня за спиной?
— Не у тебя за спиной, — возразил Арманд. — Я разве когда-нибудь приводил кого-нибудь из девушек домой? Нет. Потому что я хотел подождать, пока не встречу ту единственную, и ею оказалась Джессика.
— Ладно, даже и не думай приводить ее сюда, — сказал отец. — Я не хочу, чтобы ее имя вновь упоминалось под этой крышей, — его кулак грузно опустился на стол, и тарелка соскочила на пол. От ужаса мать аж подпрыгнула, а Арманд развернулся на месте и ушел из дома, громко хлопнув за собой дверью.
Так началось то, что мой брат Пол описывал как шестимесячную войну в семье Рено, и все баталии проходили за столом во время ужина. Отец не был человеком жестких правил, но он всегда настаивал, чтобы на ужин собиралась вся семья, чтобы разломать буханку хлеба всем вместе, по крайней мере, один раз в день. Даже Арманд с его бунтарской натурой не осмеливался нарушать этот закон. Он лишь заметно изменился: вел себя тихо и задумчиво, стараясь не проводить много времени дома. Целый день отработав на гребеночной фабрике, он приходил поужинать и тут же уходил к своей Джессике. И это было каждый вечер. От него больше не было слышно фальшивого насвистывания, когда он красиво одевался, и вел себя так, будто бы мы все стали для него невидимыми.
Мне пришлось занять место подающего у «Тигров», потому что Роджер Луизье сломал руку, и в результате я «продул» три игры подряд. Арманд согласился дать мне несколько полезных советов, но серьезной помощи от него я не получил. Он походил на разрезанного надвое, одна часть его бормотала: «замечательно», даже если моя подача была неважной, а другая утопала куда-то глубоко в свои мысли. Пол как-то сказал, что над нашим домом нависла своего рода гибель. Он любил все драматизировать и часто использовал слова, такие как смерть или чистилище (Эдгар Алан По был его любимым писателем), и все же я мог признать, что неприятности Арманда бросили тень на нас всех.
Каждый ужин превращался в предсмертную агонию.