— Нью-Гемпшир — это недалеко из Бостона.
Его ответ затерялся в криках с другого конца веранды.
— Пойдем куда-нибудь в другое место.
Мы перебрались на другую сторону двора, где кто-то во что-то играл. Там были лишь спонтанные шутки и смех. Я, не спеша, направлялся к двери в дом. День постепенно переходил в вечер. Кленовые листья показались мягче, а их цвета — теплее. Я вообразил себе, как травинки, сворачиваясь, режут друг друга. Смешно: мне показалось, что я был единственным, кто устал.
На кухне Эллин не справлялась с мойкой посуды. Ей помогали подруги Джейн. Их разговор выглядел оживленным, но бессмысленным. Я нашел тихое место в доме и закрыл глаза, позволив себе уплыть куда-нибудь вдаль.
— Мистер Крофт?
Голос звучал откуда-то издалека. С трудом отойдя ото сна, я посмотрел на Сэма.
— Я ухожу, — сказал он. — И подумал, что нужно попрощаться. В понедельник уже уеду в колледж, так что, вероятно, меня тут какое-то время не будет.
Встав на ноги, я понял, что, пока спал, вечер превратился в ночь. Звучание вечеринки стало другим. Голоса стали тише, урчали моторы разъезжающихся машин. С улицы доносились приглушенные беседы.
— Ладно, Сэм, хорошо, что ты зашел, — произнес я безо всяких эмоций в словах. Я и не предполагал прощальных сцен.
— Спасибо за все, — сказал он, когда я провожал его через столовую и гостиную к парадной двери. Откуда-то снаружи до нас доносились брызги смеха, которые временами ненадолго прерывались. Я потянулся к выключателю, но не успел. Сэм, щупая руками темноту, уже наткнулся на торшер и опрокинул его на пол. Абажур отлетел в сторону, а лампочка, за которую он держался, со звоном разлетелась вдребезги, оставив на прощание яркую вспышку, будто в комнате с нами присутствовал невидимый фотограф, нажавший на кнопку затвора своей камеры.
Пока мы ползали на коленях в темноте, Сэм не скупился на извинения.
— Забудь это, Сэм, — сказал я. — Бывает.
Когда я нащупал на стене выключатель и включил верхний свет, то во всем своем блеске перед нами предстала Джейн. Я посмотрел на нее, почувствовав, как от света сплющились мои веки.
— Вы двое… — произнесла она. Руки были на бедрах, и она качала головой, удивляясь увиденному.
— Смотри… — начал я, встав на колено и собравшись сказать: «Смотри, моя дорогая, я — твой отец. Я проверял твои дневники и табеля с оценками. Только не надо относиться ко мне, как неуклюжему школьнику… «Вы двое…». Но я понял, что мы с Сэмом были даже более чем в заговоре по сокрушению лампочек. Я использовал его, как камуфляж.
Снаружи сигналила машина.
— Кто-то уезжает, пойду попрощаюсь, — сказала Джейн и вышла за дверь.
— Иисус, мистер Крофт, — сказал Сэм, — Сколько стоит лампочка?
— Только деньги, — ответил я, с известной мне непринужденностью, о которой другие и не догадывались.
После того, как мы собрали с ним осколки и привели в порядок торшер, я, наконец, проводил его до двери.
— Сэм, — сказал я.
Он устало взглянул на меня, будто я собирался предъявить ему счет.
— Сэм, прежде чем девушка вернется, она сначала должна уйти. Понимаешь, о чем я? — он смотрел на меня довольно долго, а затем пожал плечами, что-то сделал бровями, улыбнулся, нахмурился и кашлянул — и все в одно и тоже время. Я поклялся больше не сталкиваться с взрослеющими молодыми людьми.
Нас окружили еще не ушедшие гости, и Сэм был увлечен стремящейся выйти наружу толпой. Я не сказал того, что мне было нужно сказать: «Сейчас не лучшее время для нее, как и для нас обоих — для тебя, кто ее любит и для меня — ее отца», потому что он мог развернуться, взмахнуть руками и снести что-нибудь еще.
С улицы доносился голос Джейн. Она со всеми прощалась, говоря разные добрые слова.
«До свидания, Сэм», — крикнула она.
Тихо, про себя я исправил свои слова, адресованные Сэму: «Прежде, чем не вернуться, дочь должна уйти». Мне захотелось сказать это громко, чтобы зазвучало еще убедительней.
На кухне, Эллин сбрасывала в ведро объедки и мыла посуду, и как обычно, все трубы начали гудеть. Какое-то мгновение я смотрел на сломанный торшер и другие последствия вечеринки. Затем, смешав себе еще один коктейль, я пошел наверх, чтобы убедиться, что на нас не нападают какие-нибудь индейцы, хотя знал, что они ушли навсегда.
Чуть не поцеловав отца перед сном
Итак, название уже есть. Наверное, это лучшее из того, что можно подобрать.
«О моем отце».
Например, недавно выяснил, что отцу стукнуло сорок пять. Я знал, что ему сорок с чем-то, но для меня это до сих пор ничего не значило. Дело том, что, когда пытаешься представить себе кого-нибудь в возрасте сорок и старше, то это все равно, что увидеть самого себя где-то в двадцатых годах двадцать первого века. Как бы то не было, ему — сорок пять, и у него худшая из работ, которая может быть у отца в его случае. Он — директор офиса, возглавляющего предприятие «Девять к Пяти», производящие оборудование для компьютеров. Отпуск — четыре недели в год, но две из них должны быть где-то между январем и маем, когда он обычно заканчивает красить стены дома или ремонтировать навес над балконом, и это — где-нибудь в апреле. А затем на две недели в июле мы можем куда-нибудь поехать — туда, где не бывали раньше, где-нибудь в пределах Америки. Он прочитывает пару газет в день и никогда пропускает новости по телевизору в семь вечера.
Наблюдая за ним всю свою жизнь, я, конечно, многое о нем успел узнать: его рост — пять десять [2], вес — 160 фунтов [3]; у него повышенное кровяное давление, любит пропустить стаканчик-другой пива, смотря по телевизору бейсбольный матч его любимых «Ред-Сокс», а перед ужином он не против рюмочки мартини, предпочитает бифштекс среднего размера и имеет привычку сказать: «Этим вечером, Ей Богу, я останусь и посмотрю Джонни Гарсона», но после выпуска новостей в одиннадцать вечера, который смотрит только, чтобы узнать прогноз погоды на следующий день, ложится спать. Он обладает приятным здоровым чувством юмора, но испытывает слабость к ужасной игре словами, которой досаждает нам за обеденным столом: «Ты моя морковь, и мы с тобою вместе тушимся». И мы делаем вид, что нам смешно. Мы — это я и мои сестры. Энни — ей девятнадцать, она живет не дома, потому что учится в колледже, Дебби — ей четырнадцать, и она всю свою жизнь только то и делает, что болтает по телефону, и я — Майк, мне уже почти шестнадцать, учусь в девятом классе. Мою мать зовут Эллин, но отец называет ее Элли, она — «стандартная» мать: «Пойди убери у себя в комнате! Ты уже сделал домашнее задание?»
Теперь, когда уже детали известны, то расскажу о произошедшем в тот день месяц тому назад, когда я шел из школы в центр города, чтобы сесть на автобус, следующий в Норз-Сайд, который затем останавливается прямо у моего дома. Это был один из тех потрясающих весенних дней, переполненных воздухом, пахнущих каникулами, отчего мы все заражались всевозможными болезнями. Хотелось быть везде, где только можно, съесть глазами всех девушек, попадающихся на пути. И одну такую каждый день я видел на автобусной остановке. На протяжении недель я старался собраться духом, чтобы подойти к ней ближе, и каждый раз от ее красоты у меня начинали трястись коленки. Как бы то ни было, не спеша, я брел через Брайант Парк, сокращая путь через бурые, пропитанные грязью газоны. Мягкая как губка почва хлюпала под ногами. Еще голые, без листьев ивы бросали жидкие тени на грязный асфальт. Внезапно я взвизгнул и оторопел, будто кролик Банни Багс из известного сумасбродного мультсериала. Возле мемориала с орудием времен Гражданской Войны была припаркована машина. Наша. На правом крыле была вмятина, оставленная Энни, когда в прошлый месяц она приехала к нам из колледжа на выходные, а на стекле заднего окна я увидел все те же переводные картинки, наклеенные на память о местах, посещаемых нами в скучные поездки во время каникул: Пропасть Ветров и другие подобные места.
В машине никого не было. Может, кто-нибудь угнал и оставил ее здесь? Вот это да! Я прошел мимо фонтана с голым, застенчивым херувимом, разбрасывающим брызги во все стороны, и снова ненадолго остановился. Он был здесь — мой отец. Он сидел на скамейке под голыми деревьями и пристально глядел на маленький водоем, в котором обычно плавают золотые рыбки, пока их не начнут красть дети. Отец сидел, о чем-то глубоко задумавшись, напомнив при этом статую в каком-нибудь музее. Я посмотрел на часы: два часа тридцать минут по полудню. Интересно, что он тут делал в такое время суток? Я уже собрался приблизиться к нему, но начал колебаться: что-то меня остановило… не знаю — что. Хотя он выглядел совершенно нормальным человеком, я почувствовал себя так, будто застал его голым, где можно находиться только в одежде. Это было похоже на неожиданное вторжение матери ко мне в комнату — совсем неожиданное. Затаившись, я стоял в стороне, изучая его глазами, будто вдруг он превратился в незнакомца. Все те же знакомые, подстриженные ежиком волосы, белая кожа под ними, и те же морщины на его шее, будто у индюка. Теперь он вздохнул: его плечи поднялись и опустились, и через его тело волной прокатилась еле заметная дрожь. Он повернул лицо к солнцу и закрыл глаза. Казалось, что все его мысли были открыто написаны на его лице. Тихонько, на цыпочках я отошел назад. Изредка мог видеть, как кто-нибудь идет на цыпочках, но не смог припомнить хотя бы момент в своей жизни, когда сам делал то же самое. Так или иначе, я не напомнил ему о себе, и он продолжал сидеть на скамейке в парке и греться на солнышке, потому что для меня в тот момент было важнее поспешить на автобусную остановку. Именно в тот день я поклялся подойти к этой девушке и заговорить с нею неважно о чем — о чем попало. В конце концов, я отнюдь не Франкенштейн, чтобы какая-нибудь девчонка подумала, что хочу провести с ней время. В любом случае, на остановке ее не было. Я стоял в стороне и намеренно пропустил автобус, проходящий в два сорок пять. Она не появилась. В три тридцать сел на следующий автобус и поехал домой. Тот день был точно не мой.
Вечером, за ужином я молчал. Меня тревожили мысли о той девчонке и о неприготовленном домашнем задании, ожидающем у меня в комнате. Ужин в нашем доме представляет своего рода ритуал, напоминающий полный балаган и, вместе с тем, наказание скукой, неважно, по какому поводу. Все, что обычно слышу от отца — сильно утомляет, но аппетит у меня как у слона, несмотря на излишне худощавое сложение, и, как говорит мать, я слишком быстро ем. И, самое противное, что я что-нибудь спрашиваю или смеюсь над какой-нибудь нелепой шуткой, когда мой рот, как обычно чем-нибудь переполнен. Но в тот вечер я прекратил есть, когда мать спросила отца о том, как прошел день у него в офисе.
— Обычная рутина, — сказал он.
Я подумал о той сцене в парке.
— Целый день ждал контракта с Хопером? — спросила мать.
— Даже не было перерыва на кофе, — сказал он, подложив себе еще картофельного пюре.
Я почти подавился котлетой. Он лгал — мой отец лгал. Я сидел за столом в оцепенении от испуга, представ перед ужасом «необитаемой земли», будто сама ложь могла пробудить во мне панику. Разве я сам не лгал большую часть своей жизни, чтобы другим было лучше, комфортней, разве не скрывал правду, хотя бы наполовину, от родителей, учителей или даже друзей? Что могло произойти, если бы каждый вдруг начал говорить правду всю целиком? Но его мотивы меня почему-то обеспокоили. Я о том, почему ему надо было притворяться, что в этот день он не был в парке? И за первым вопросом последовал второй, который был еще хуже первого: что он там делал, вообще, чтоб не в стену кулаком?
Я разглядывал его, пытаясь старательно изучить глазами, будто незнакомца. Но это не работало. Он был просто моим отцом. В его глазах ничего нового я не нашел. В них была все та же усталость, с которой он будет дремать в кресле с газетой до выпуска новостей. Закончив десерт, он вздохнул и зевнул. «Забудь об этом», — сказал я себе. Всему можно найти объяснение.
Теперь стоит перемотать пленку времени к событиям того вечера, когда зазвонил телефон, и объяснить всем телефонные традиции нашего дома. Начнем с того, что мой отец никогда не подходит к телефону. Телефон может звонить девять, десять или одиннадцать раз, а он просто будет продолжать читать газету или смотреть телевизор, «требуя», чтобы к телефону подошел кто-нибудь другой, и он прав, потому что большинство звонков адресовано Дебби или мне. Как бы то ни было, несколько дней спустя, после того случая в парке, телефон прозвонил где-то раз двадцать или тридцать, и я выскочил из своей комнаты, потому что родители чуть ли не получили удар, когда после десяти вечера я позвонил домой, что задерживаюсь на школьной вечеринке.
Когда я снял трубку, то обнаружил, что отец уже ее поднял на другом аппарате. Последовала пауза, и затем он сказал: «Я уже снял, Майк».
«Да, сэр», — ответил я, и повесил трубку.
Я остановился на ступеньках, ведущих в гостиную, и затаил дыхание. Его голос что-то не спеша бормотал, но даже издалека я мог уловить в этом спокойствии некую скрытность. Вернувшись к себе в комнату, я положил на диск проигрывателя пластику группы «Свит-Энд-Тайрс», а затем вспомнил, что этим вечером мать ушла на встречу Совета Женской Взаимопомощи. Я встал и посмотрел на себя в зеркало. С правой стороны носа мелкой сыпью высыпали прыщи, чтобы уравновесить те, что слева. Кто мог звонить ему по телефону в столь поздний час? И почему он подошел к аппарату быстрее, чем обычно? Был ли это тот самый человек, которого он ждал в Брайант Парке? «Не будь смешным, Майк», — сказал я себе. — «Думай о реальных вещах, таких как прыщи». Позже, я спустился вниз. Отец сидел в своем кресле. Он храпел. Газета в его руках напоминала хрупкую палатку, накрывающую его лицо. Голова была запрокинута назад. Седые прожилки в его бороде напоминали маленькие щепки льда. Ноги выглядели хрупкими, чего прежде я никогда еще не замечал. Они напоминали белую макрель, наполовину выступающую из его шлепанцев. Я возвратился наверх, так и не открыв холодильник. Внезапно голод был подавлен чувством вины. В этом не было никакой тайны — это был мой отец, который спал в кресле с открытым ртом и храпел.
На следующий день я уже знал, как зовут девчонку, которую каждый день видел на автобусной остановке, и это напоминало взрыв бомбы — Сэлли Беттенкоурт. Наверное, такая Сэлли Беттенкоурт встречалась в каждой школе, где-нибудь в группе поддержки местных футбольных героев, которую выбирали королевой бала, этакой «Мисс Цветущие Яблони». Это — Сэлли Беттенкоурт школы «Монумент Хай». А я — не футбольный герой, хотя прошлой зимой и принес три победы на внутреннем баскетбольном турнире. И несколько недель назад, когда мы ждали автобус, она «улыбнулась» мне — так, чтобы отметиться. Чтоб я провалился на этом месте, когда узнал ее имя. Она стояла в нескольких футах от меня и болтала с окружавшими ее девчонками и парнями. Я подошел ближе и прочитал имя на обложке одного из ее учебников. Работа для детектива.
Такая же работа для детектива началась на следующий день, когда мне захотелось изучить все, что лежит в отцовском столе. В нем находится вся его личная корреспонденция и бумаги из его офиса, завернутые в старое рвущееся полотно, зачем-то купленное матерью на какой-то распродаже старых вещей. Дома не было никого. Ящики стола не были закрыты на ключ. Потянув один из них на себя, я увидел какие-то похожие на дневники записные книжки. Заглянул в одну из них. В основном только цифры и расчеты, квитанции и корешки чеков. Скучно и неинтересно. Уныло. Но в верхнем ящике оказалась коробка, в которой я нашел письма в конвертах разных форм, размеров и цветов, открытки, подаренные ему на День Отца, которые он хранил все эти годы. Я нашел ту, которая была подписана именем Майки: буквы были старательно выведены, кажется, мне тогда было четыре или пять. А еще я нашел в ней письма с секретными признаниями в любви — от Энни, Дебби и меня.
«Что-то ищешь?»
Его тень упала на стол. Я что-то пробормотал, в моем голосе проступило раздражение. Я понял, что можно ввести в заблуждение кого-нибудь из взрослых, просто бормоча и фыркая поднос, будто говоришь на иностранном языке, который они не поймут. Они тут же попадают в некоторое замешательство, смущаются и решают, что лучше с тобой не спорить — так проще, что именно и произошло. Я рылся в ящиках отцовского стола и что-то невнятно бормотал. И, когда он застал меня за этим занятием, то выглядел обеспокоено, будто я искал какие-нибудь улики и доказательства для подачи иска в суд.
На следующей неделе произошло еще нечто, но это уже не имело никакого отношения к моему отцу: я позвонил Сэлли Беттенкоурт, и сделал это лишь потому (могу поклясться), что она снова улыбнулась мне на автобусной остановке. Но это была уже не улыбка вежливости. Она улыбнулась так, будто бы знала меня как человека, как индивидуума. На протяжении четырех дней я набирал ее номер трижды. Один раз ее не было дома, трубку подняла или ее мать, или сестра — я так и не понял. Второй раз — она принимала душ: «Что-нибудь ей передать?» — спросил голос. «Нет» — ответил я. На третий раз линия была занята. И у меня появилось чувство, что, на самом деле, я — убийца, вычисляющий свою жертву по телефону, и мне не нужно волноваться о том, куда деть руки, или насколько плохо мое положение. Вторым из происшествий была ужасная контрольная по истории, которую я почти провалил. Я получил за нее низкую «C», из-за которой мог бы лишиться похвальной грамоты в конце года, из-за чего с матерью случилась бы истерика. Под номером три следовало назначение, полученное от отдела городских парков, на работу в течение лета: спасатель номер тридцать восемь. Стоит пояснить: тридцать восемь — это номер бассейна для детей двенадцати лет и младше — не самый романтический бассейн в городе.
Будучи обеспокоенным историей, я поговорил с учителем мистером Роджерсом, чтобы он позволил мне заново написать контрольную, чтобы в кратчайший срок спасти мои отметки, и я не лег спать, учил историю. Стереонаушники сжимали мою голову, чтобы не начинал дремать и чтобы никого не разбудил, прохладные звуки «Тайнтед Оранж» щекотали мои уши… Внезапно, проснулся, будто меня выстрелили из орудия. На часах было час двадцать — по полуночи. Я зевнул. Во рту была противная кислятина, будто там прошел босиком Французский Иностранный Легион (одна из старых шуток отца, которую слышал миллион раз). Я спустился вниз за стаканом апельсинового сока. Свет просачивался из спальни. Обернувшись назад, я опрокинул сок себе на рубашку. Там был он — мой отец. Он развалился бесформенной кучей в кресле, будто умер. И я сам чуть не умер от ужаса. Но я заметил, что его губы трепещут, и вдруг он громко захрапел. Одна рука свисала, упав на пол, будто упавшее полотенце. Его пальцы почти касались книги, очевидно выпавшей из его руки. Я поднял ее. Это были стихи. Имя этого поэта я ни разу не слышал. Кеннет Фейринг. Листая страницы, обнаружил, что стихи были главным образом о временах Великой Депрессии. Книга была подписана — тонкий почерк и выцветшие чернила: «Джимми, я тебя никогда не забуду. Мюриэль». Джимми? Моего отца звали Джеймсом. Моя мать и его друзья называют его Джимом. Но Джимми? Замечаю дату ниже подписи, аккуратно выведенную все тем же хрупким почерком: «2 ноября, 1942 год». Тогда он был достаточно молод, чтобы его называли Джимми. Девушку, подарившую ему книгу со стихами, звали Мюриэль. И среди глубокой ночи он достает с полки эту книгу и читает, даже если это стихи о Депрессии. Он зашевелился, хмыкнул, прочищая горло, и его рука, будто большой белый паук, заползала по полу в поисках этой книги. Я вернул книгу на пол и тихонько выскользнул из комнаты.