Насмешливое выражение слиняло с лица Марше. Он ничего не ответил, только настороженно прищурился.
– И наконец ему это удалось! – засмеялся Алексей. – Ты плюхнулся наземь и какое-то мгновение от неожиданности даже шевельнуться не мог. Надо отдать тебе должное – ты мигом вскочил с земли и вновь оказался в седле. Твои люди молчали, ну а наши дали волю долго сдерживаемой ненависти. На тебя обрушились насмешливые выкрики наших офицеров и солдат. Русских слов ты, конечно, не мог понять, но такие словечки, как «мешок с дерьмом», не мог не понять!
– Молчи! – взревел Марше. – Я узнал тебя! Ты тот самый гусар, который ржал даже громче, чем его вороной конь. Я подъехал к тебе, мы выхватили сабли. Все взоры были обращены на нас! Мы оба ревностно рубились, но ни один не мог даже задеть другого, потому что каждый из нас ловко парировал удары. Наконец мы утомились от бесполезного и бескровного боя, да и полки наши потянулись в разном направлении. «Adieu!» – крикнул ты, прощаясь. Но надо было кричать: «Au revoir!» – до встречи! Вот мы и встретились…
– Встретились, чтобы продолжить начатое, – кивнул Алексей, не обращая внимания на Ирину, которая простирала к нему руки и умоляла остановиться, замолчать. – Теперь ты принимаешь мой вызов?
– Разумеется, – кивнул Марше.
О, какая вспышка счастья озарила лицо Алексея!.. И тут же лицо его померкло, когда Марше снова заговорил:
– Но я скрещу с тобой саблю только при двух условиях. Во-первых, я обещал дуэль вот этому господину, – он кивнул на Сташевского. – То есть если я останусь жив после нашего с ним поединка, придет твой черед. Во-вторых… я не могу драться с мертвецом. Ты приговорен к расстрелу. И получить помилование можешь только при одном условии: если Жюли проведет со мной ночь.
– Нет… – начал было Алексей, но Лидия шагнула вперед:
– Ради этого… ради того, чтобы ты мог проткнуть саблей этого французишку, – я согласна.
Она говорила по-русски, но Марше усмехнулся:
– Я все понял! Достаточно взглянуть на лицо нашего юного героя! Итак, ему все же предстоит дуэль со мной! Ему более не грозит расстрел! Да ведь он вне себя от счастья!
Лидия посмотрела на Алексея. Более несчастного лица она в жизни не видела…
Он не отрывал от нее глаз.
– Ну а теперь молодых пора отвести на брачное ложе, – возвестил Марше, который окончательно вошел в роль дирижера этого измученного оркестра.
Двое солдат, доселе стоявших у дверей, подступили к новобрачным.
– Погодите-ка, – удивленно сказал Марше. – А как же насчет обручальных колец?! Отчего вы не наденете своей юной жене кольцо?
Он указывал на руку Алексея, на говорящий перстень!
– Это кольцо… – пробормотал Алексей. – Это кольцо!..
Ирина всхлипнула.
– Так что там с кольцом? – нетерпеливо сказал Марше. – Вы обещали его другой?
Алексей с силой сдернул перстень с именем Лидии и надел его на руку Ирине. Ну да, какая другая женщина больше, чем она, достойна старинного девиза: «Любовь и долг исповедую я!»?
Да… даже кольца его не смогла она сохранить! Как говорится, не судьба…
– Прощай, – тихо сказала Лидия и вышла из комнаты.
Марше следовал за ней неотступно, словно конвоир или нетерпеливый любовник. Вернее, он был и тем, и другим.
Глава 21 «Не возвращайся!»
– …Ты и сейчас думала о нем? – спросил Марше, отводя спутанные волосы со лба Лидии.
Она открыла глаза и прижмурилась от золотого сияния свечи, отразившегося в его зеленых глазах, сейчас нестерпимо блестящих и от яркого света, и от нежности. Она так отчетливо ощущала в его взгляде, в его прикосновениях, в его смягченном голосе эту нежность, что ей казалось, будто к ее телу прикасается какой-то теплый бархат. Но это был его взгляд, его голос.
– Ты и сейчас думала о нем? – повторил Марше.
Лидия покачала головой:
– Нет, нет…
Но это была неправда, и она знала, что Марше это понимает. Да, она думала об Алексее непрестанно – о том, что сейчас происходит между ним и Ириной. Ну, наверное, то же, что происходило между нею и Марше… Она не сомневалась, что Алексей достойно выполнил свой супружеский долг и зачал сына, которого тоже назовут Алексеем, а потом и его сына, и снова, и снова… и имя Алексея Рощина останется жить в веках.
Эта мысль причинила такую боль, что по телу прошла мучительная судорога.
– Тебе холодно? – спросил лежащий рядом мужчина, почувствовав, как она вздрогнула, и Лидия рванулась к нему, как замерзший рвется к огню, у которого можно отогреться. Но сейчас она искала в объятиях Марше не наслаждения – это она уже получила от него, получила даже против своей воли, почти с ненавистью к себе и к нему, – сейчас она искала унижения.
Она толкнула его на спину и склонилась к нему. Приникла к его бедрам, играя грудью и губами с его плотью. Марше застонал.
Стоны Алексея, с которым она играла так же! Они звучали в ее ушах, и Лидия, как ни старалась, не могла изгнать их из памяти.
А с Ириной? Каков он с Ириной? Наверняка учит ее тому, чему научила его Лидия! И всматривается в ее искаженное страстью лицо так же, как Лидия всматривалась в его лицо… как сейчас она всматривается в лицо Марше… как смотрит в ее лицо он…
Не выдержав бесстыдных, изощренных ласк, Марше опрокинул Лидию на спину и слюбился с ней с какой-то особой, исступленной, почти яростной страстью. Все смешалось в ее сознании. Лицо Алексея то и дело всплывало перед глазами, и тогда она нарочно поднимала сомкнутые истомой ресницы, чтобы снова и снова смотреть на Марше. Она и смущала, и сводила его с ума этим неотступным взглядом. Он смотрел на нее, и вновь словно бы раскаленное золото лилось на Лидию из его глаз.
Алексей и Ирина, она и Марше… Иногда ей чудилось, будто эти четыре нагих тела сплетаются на широкой кровати, водруженной посреди кабинета покойного Гаврилы Иваныча. Играли всполохи огня в печи, играли золотые блестки на ключе… на том самом ключе! Лидия знала, что она как бы закрыла для себя на этот ключ очень многое, что она прощается сейчас со всем, что было для нее – любовь. Она и проклинала эту любовь, и унижала ее… чтобы легче отторгнуть. Сейчас она уже не уворачивалась от наслаждения, которое щедро и умело расточал для нее Марше, она жадно ловила каждую каплю телесного восторга, растягивала его вкус, смаковала, как драгоценное вино, и не сдерживала стонов блаженства, когда они оба захлебнулись наконец своим извержением.
– Если бы я мог, я никогда не расставался бы с тобой, – долетел через какое-то – казалось, бесконечно долгое время – его голос. – Я взял бы тебя с собой в Москву, потом во Францию. Но ты не выдержишь тягот пути. Я не хочу подвергать тебя таким мукам, как те, которые нам предстоят. Кроме того… кроме того, у меня есть во Франции невеста. Мы связаны словом, а я человек слова. Я поклялся, что не расстреляю этого русского офицера, что буду драться с ним на дуэли, – если, конечно, смогу держать оружие после поединка со Сташевским, который может меня не убить – ведь ты предсказала мне возвращение домой! – но ранить… И хоть я не верю, что русский убьет меня на дуэли, но он тоже может ранить меня… В любом случае, состоится дуэль или нет, в любом случае, останусь я жив или нет, – он получит свободу.
– И ничто не заставит тебя изменить слову? – спросила Лидия.
Она хотела приподняться на локте, чтобы заглянуть в глаза Марше, уловить, правду он говорит или лжет, но боялась пошевельнуться, чтобы не спугнуть надежду, которая ожила в ней от его слов.
– Ничто и никогда. Мои солдаты получат приказ отпустить его восвояси при любом исходе нашего поединка. Да ты, я вижу, не веришь мне? – насторожился ее молчанием Марше. – Ну так я поклянусь. Я клянусь тебе Марией. Это имя моей матери, моей невесты и Пресвятой Девы. Этих трех женщин я уважал и ценил больше всех живых существ на свете. Это было святое для меня имя – но теперь к нему присоединится имя любимой женщины. Твое имя, Жюли.
И он снова приник к губам Лидии – так стремительно и пылко, что она даже не успела сказать, как ее зовут на самом деле. А потом подумала, что и не нужно ему знать этого. Зачем?..
Наконец Марше уснул. Он уснул, крепко обнимая Лидию, и она долго лежала в кольце его рук, бездумно улыбаясь и хмурясь бездумно, слишком измученная духовно и физически для того, чтобы злиться, или проклинать, или тосковать. Все, на что были направлены силы ее ума и души, было – не уснуть. Спать ей было нельзя, никак нельзя.
Наконец руки Марше ослабели, и Лидия поняла, что он забылся накрепко. Теперь можно было вставать.
Она сползла с постели и накинула на себя одну только рубашку. Ее чудное голубое платье на зеленом чехле валялось на полу, и чулки, и панталоны, но Лидии и в голову не пришло их поднять. Зачем? Ничто из этого ей больше не пригодится!
Никогда.
Она оглянулась на спящего Марше и удивилась тому, что не чувствует ни злости, ни ненависти к этому человеку, который разрушил все ее мечты. Он не виноват. Он просто орудие судьбы! Если бы они встретились в другое время, в другом месте…
Она сползла с постели и накинула на себя одну только рубашку. Ее чудное голубое платье на зеленом чехле валялось на полу, и чулки, и панталоны, но Лидии и в голову не пришло их поднять. Зачем? Ничто из этого ей больше не пригодится!
Никогда.
Она оглянулась на спящего Марше и удивилась тому, что не чувствует ни злости, ни ненависти к этому человеку, который разрушил все ее мечты. Он не виноват. Он просто орудие судьбы! Если бы они встретились в другое время, в другом месте…
Да! И еще с Алексеем встретиться бы в другое время и в другом месте!
– Adieu! – прошептала Лидия и вышла.
Прощай… Прощайте все!
У двери стоял часовой, он схватился было за ружье, но при виде ее полуобнаженной фигуры только тихо хмыкнул и вытянулся во фрунт, не решившись задержать любовницу своего лейтенанта.
Лидия поднялась во второй этаж и дошла до своей комнаты, минуя дремлющих часовых, которые стояли у лестницы (по большей части солдаты спали в зале первого этажа вповалку, охраняли они только главную лестницу), но они после сытного ужина осоловели и почти не обращали внимания на ее невесомые шаги. К тому же они тоже знали, кто такая Лидия, то есть Жюли…
Итак, она вошла в свою спальню и приблизилась к сундуку. Нажала на потускневший гвоздик, украшающий крышку. Гвоздик чуть приподнялся, она вытащила его, и крышка легко сдвинулась. Сбросив рубашку и дрожа от холода, Лидия торопливо переодевалась. Ее белье и колготки, ее свитерок и юбка. Кое-как пригладила волосы. Наклонилась и пошарила под своей кроватью. Туда она закинула утром туфли – свои туфли! – потому что они совершенно не шли к бледно-голубовато-зеленому великолепию ее платья. Но теперь снова пришло время их надеть. И епанча… ага, вот она валяется, по-прежнему вся в сене, как и любимое бархатное платье.
Лидия завернулась в плащ и снова вышла в коридор. Дверь на черную лестницу была рядом, и она неслышно спустилась по ступеням. Шагнула к двери, ведущей во двор, и запнулась на пороге, потому что рядом выросла высокая фигура.
Это была Фоминична.
Лидия испуганно отпрянула, однако нянька не шелохнулась, не подняла крик.
Мгновение они молча стояли рядом, потом нянька медленно, тяжело опустилась на колени, склонила голову. И замерла, не проронив ни звука.
То ли боялась нарушить ночную тишину, то ли была не в силах сказать то, что хотела.
Да и неважно все это было – слова, слова…
– Ничего, – чуть слышно проговорила Лидия. – Ничего. Я ухожу. Помоги мне выбраться со двора, чтобы не заметили часовые. И еще… мне нужна лошадь.
Фоминична так же медленно и тяжело поднялась. Потом поманила Лидию за собой. Они шли к черной кухне – здесь готовили еду для прислуги, а вчера тут же варили для солдат. Но сейчас тут царила тишина. Объевшиеся французы крепко спали. У самой двери Фоминична нагнулась и подняла большой разноцветный половик. Под ним темно блеснуло металлическое кольцо – крышка подпола!
Фоминична бесшумно сдвинула ее, села на пол и опустила ноги в темноту. Спрыгнула, снизу показалась ее рука, махнула. Лидия не колеблясь спрыгнула следом. Фоминична поймала ее внизу и помогла удержаться на ногах.
Повлекла за собой. Лидия ничего не видела, но нянька двигалась уверенно и быстро.
– Ишь, спят, – пробормотала она вдруг. – Объелись да спят. Хотели было мы с Кешей… да и другие с нами бы пошли… с ножичками-то, да Алексей Васильевич сказал, чтоб его не бесчестили ночным душегубством. Он утра дождаться не может, чтоб с французом сразиться!
Лидия зябко вздрогнула и плотнее укуталась в епанчу.
Прошли еще несколько шагов.
– Ты знала, что я Ирину травила, аль нет? – вдруг просто, буднично проговорила нянька.
Лидия споткнулась.
– Я, да… – со вздохом повторила Фоминична. – Сначала тебя извести хотела. Я ж чуяла, что чрез тебя беда для моей барышни будет. Ну и так тебя, и этак… И водой обливала – ты-де по ночам с домовым носишься, – и лоскутки савана тебе подсунула… А Иринушка моя как прилипла к тебе, так и отлипнуть не может. Да еще и сказала: ежели, мол, тебя кто-то со свету низведет, я того человека возненавижу! Меня, значит, возненавидит? А ведь я ее вырастила. На руках носила, ночей рядом с ней не спала, сиротинкою… А тут еще Алексей Васильевич головы от тебя лишился. Ну, думаю, надо что-то делать. Знала я, что Иринушке от грибков да медку неможется, что доктора ей не велели это есть, но я давай ее потчевать. А сама слух распускала, будто ты ее травишь… Разве знала я, что она этак-то разнеможется? Разве знала я, что ты этого доктора добывать отправишься? Разве знала я, что все этак-то…
Голос ее оборвался. Лидия молчала. Все это не имело уже никакого значения. Прошлое – прошло.
– Простишь меня аль нет? – снова заговорила Фоминична.
– Лошадь мне достань, – сказала Лидия. – Мне в Москву нужно. Побыстрей.
Фоминична вздохнула. Кажется, это был вздох облегчения… Ну что ж, Лидия понимала ее!
В сырой, спертый дух подвала внезапно ворвалось дуновение свежего воздуха, и вдруг прямо перед Лидией забрезжили звезды. Фоминична подтолкнула ее вперед:
– Вылезай и жди. Да не ходи никуда, а то заблудишься – не отыщемся потом. Жди, приду скоро!
Лидия выползла из подземелья наружу, присела на траву. Холод мигом начал пробирать до костей, но куда сильнее донимал сон, и она с наслаждением покорилась ему. Неведомо ведь, сколько придется ждать Фоминичну, а она не спала аж две ночи!
Сон был – как такое же подземелье, из которого она только что вылезла. Только ни единой звезды в него не заглянуло, ни единого проблеска света не блеснуло. И сначала Лидия думала, ей снится, что ее кто-то тихонько подтолкнул в бок:
– Проснитесь, барышня!
Она так и вскинулась от звука знакомого голоса:
– Кеша?!
– Он самый. – Его тощая, высокая фигура виднелась на фоне неба. – Давайте-ка я вас в седло подсажу.
– Я подушку принесла, – раздался голос Фоминичны. – Помягче чтоб…
– Да какая подушка, ты что, – усмехнулась Лидия, устраиваясь в седле. – С подушки я точно свалюсь!
Лошадь нервно перебирала копытами.
– Ишь, игривая какая! – погладила ее Лидия – да так и ахнула: – Откуда она? Наши же лошади… – Она сразу заметила обмолвку и немедленно ее исправила: – Ваши же лошади в болоте спрятаны, далеко. Неужели успели привести?!
– У француза взяли, – ухмыльнулся Кеша, который тоже сидел верхом на тонконогом мерине. – Ничего, нам, главное, до утра обернуться. Поскачем лесными тропами, ими до Москвы всего десять верст. Верхом это – пустяк!
Лидия прикинула. Человек в час проходит пять километров. То есть это пешком два часа туда и два обратно. А на лошади-то несравнимо быстрей!
– А лошади потные будут, – сокрушенно сказала она. – Французы могут догадаться, что их кто-то ночью брал.
– Это уж ты Фоминичне поручи, – хмыкнул Кеша. – Она им про домового расскажет. Мол, он на их лошадях ночью путешествовал. А может, и леший…
Нянька только зубами скрипнула, но ни слова не вымолвила.
– Ну ладно, Фоминична, – сказала Лидия. – Прощай. Не держи на меня зла, и я на тебя держать не стану. Ирине скажи… Скажи, век ее помнить буду. А…
Она осеклась.
– А Алексею Васильевичу велишь что-нибудь передать? – спросила Фоминична.
– Да что ему передавать, – тихо проговорила Лидия. – Ничего не передавай.
– Ты это… – Фоминична запнулась. – Ты навечно уходишь? Или еще воротиться намерена?
Хороший вопрос… Еще кабы ответ знать, совсем хорошо было бы!
– Думаю, что не вернусь, – ответила Лидия.
– Вот и слава богу, – облегченно вздохнула Фоминична. – Не возвращайся!
Глава 22 Пистолет Флоранс
Прежде чем выйти на большую дорогу около заставы, Лидия долго сидела в кустах, наблюдая. Рассвет уже занимался, и она потихоньку молилась, чтобы Кеша успел добраться до Затеряева затемно. Вообще-то должен был успеть. Они ведь расстались не меньше часу назад (расстались, как брат с сестрой, – обменявшись прощальным, безысходным поцелуем и сдавленным: «Храни вас Бог, барышня!» – «И тебя храни Бог всегда!»). Кеша, наверное, думает, что Лидия уже в Москве, а она все еще сидит в этих кустах, продрогшая, замлевшая от неподвижности, и никак не может решиться выйти на дорогу. С каждым мгновением становилось все светлей, и решимости у нее оставалось все меньше. Может быть, где-то и можно было найти тропу в обход застав, но, сколько хватало глаз, везде стояли, ограждая путь в город, то телеги со спящими на них солдатами, то громоздились, в беспорядке нагороженные, какие-то заборы не заборы, баррикады не баррикады, то завалы из бревен, то некие подобия противотанковых ежей, какими их видела Лидия в фильмах о другой Отечественной войне – Великой Отечественной 1941–1945 годов! Сама же дорога была плотно перекрыта пешими и конными французами, которые ко всякому штатскому человеку, будь то мужчина или женщина, бросались целой толпой, не оставляя тому ни малейшего шанса через эту толпу прорваться. Мужик ли появился с возом капусты, женщина ли с котомкой за спиной – обоих ободрали начисто, пустив возчика пешим, а женщину еще и раздев донага. Ладно хоть никто не принялся насиловать ее прямо тут же, при дороге: может быть, оттого, что она была совсем стара, худа, измождена да еще и кривобока, а может, оттого, что на возах к услугам солдат были какие-то девки попривлекательней, помоложе: во всяком случае, до слуха Лидии оттуда доносились развеселые пьяные крики и визгливый хохот. Так что соваться наудачу не было никакого желания – уйдешь, может, и не поруганная, но голая, радости маловато в сентябрьскую стынь!