С собою у меня была кинокамера, и я предвкушал хорошие кадры!
Когда мы подъезжали к Абрамцеву, то действительно увидели милицейский пост, он стоял в полный рост возле ступенек, ведущих с платформы к автобусным остановкам. Около молоденьких ребят в милицейской форме возвышался огромный деревянный щит, напоминавший страшные кадры оккупации из кинохроники. На нем размашисто, крупными буквами было написано: «Автобусная линия до села Радонеж сегодня не работает — ремонт дороги. Открытие памятника переносится!»
Милиция подозрительно осматривала каждого прохожего и с недоверием сопроводила и нас своими бесцеремонными взглядами, когда мы спускались по ступенькам.
Шоссейная дорога и в самом деле оказалась перекопанной. Яма была совсем свежей.
И мы пошли пешком, другой дорогой, через все Абрамцево.
Но из Абрамцева, как оказалось — не выпускали никого!
Тогда мы снова вернулись в центр поселка. И тут нам повезло! Две молоденькие девочки из абрамцевского художественного училища — знали дорогу. И мы ринулись за ними, как за проводниками!
Шли очень быстро: по пригоркам и оврагам, спотыкаясь об окоченевшие земляные кочки, путаясь ногами в рытвинах с переплетенными корнями. Снега было мало, он изрядно подтаял от недавней оттепели.
Наша тропа извивалась вдоль какого-то, казалось, бесконечного забора из колючей проволоки, а за этим забором располагался бесконечный охраняемый объект. Забор тянулся возле русла узенькой, замерзшей речки. Изредка за ним, не так далеко от нас, возвышались среди голых веток деревьев деревянные часовые вышки. А иногда нам приходилось перелезать забор, чтобы преодолеть наиболее трудные участки пути, где тропа, видимо, подмытая весенними половодьями, отвалилась от забора в речку. По льду идти мы не решались, и тогда страх пружинил в ногах, хотелось побыстрее перелезть обратно, к речке: так и казалось, что сейчас раздастся автоматная очередь! Но я сдерживал себя и даже специально притормаживал свой ход и начинал громче разговаривать, на что Вика отвечала явно с волнением, и тогда вспоминал, что не я один преодолеваю страх: страх часовых вышек и колючей проволоки…
Теперь мы шли по жилистой тропе в густо-ветвистом лесу. Деревья и кустарники, опустошенные осенью и обветренные зимой, казалось, рады были встрече с человеком, и каждая веточка, зависавшая над тропою, будто тянулась навстречу, чтобы прикоснуться к нам.
Впереди шагали юные художницы. Они, крупные, спортивно сложенные, вырвались намного вперед. Я увлекся их напористым порывом к цели и тоже вышагивал нога в ногу сразу же за ними. Я и не заметил, как Вика и Юра отстали от нас и опомнился от забытья только тогда, когда меня где-то издалека, позади, окликнул протяжно-приглушенный голос Вики:
— Се-ре-жа! — жалобно позвала Вика.
Я остановился…
Юные художницы скрылись за поворотом и погнались за тропою дальше, а я, отмахиваясь от паривших неподвижно перед моим лицом ветвей, зашагал обратно. Я разыскивал глазами Вику. Вдруг сердце у меня неожиданно екнуло. Я почувствовал, что Вика там не одна, — с Юрой!..
Через несколько секунд Юра и Вика показались вместе…
Юра нес Вику на руках. Нес мою нежность, и она обвивала его шею мягкими руками. У Вики что-то случилось с ногой! Она оступилась в одной из ветвистых рытвин.
Мы усадили девушку на широкий пенек.
Я ласкал и уговаривал ее не беспокоиться.
Юра же, имея диплом медучилища, быстренько стащил с поврежденной ноги сапог, определил небольшой вывих и резко выправил его. Вика вскрикнула.
— Ну, вот и все, малышка, — сказал он и, стоя на коленях перед нею, посмотрел в глаза девушки: выразительно и покорно.
— Пусть Сережа не обижается, — сказал Вика.
И она нагнулась к Юре и мягко поцеловала его щеку.
— Поцелуй моему спасителю, — сказала она…
Вскоре мы оказались на автостраде в километре от окраины села Радонеж. Движения по шоссе почти не было, а многочисленные толпы людей шли туда и обратно, будто прогуливались по Садово-Кудринскому тротуару, но хмурые и говорливые.
Изрядно уставшие, мы приближались по этой дороге к селу. Я на ходу вынул кинокамеру и, приблизив с помощью трансфокатора место людского волнения, отснял несколько метров кинопленки.
В конце шоссе, не доезжая до пригорка, на котором располагался небольшой собор, притормаживали и уже вытянулись метров на сто вереницей автобусы, видимо, их пригоняли из Москвы. На пригорке расхаживали милиционеры не ниже капитана, а также, сразу узнаваемые по пристальности взгляда и озабоченности в лицах, агенты в штатском.
Людей было много. Они собирались кучками и разговаривали. Митинг уже с час как закончился, мы не успели на него, но зато мы стали бродить от одной кучки к другой, и кое-какие обрывки митинга дошли и до нас. Эхо митинга теперь угасало, вновь подходящие дослушивали его как и мы.
Оказывается, памятник «арестован» по причине того, что он выполнен не из того материала, из которого принято законом изготавливать и устанавливать памятник в стране. Якобы его открытие не было согласовано с властями и что его открытие организовало общество «Память», и что даже духовенство Всея Руси не поддержало этого мероприятия, и что открытие памятника обязательно состоится, но позже, по изготовлению такого же, но из другого материала.
На месте вчерашнего бетонного основания для памятника мы увидели возвышающуюся в полтора человеческих роста груду всевозможных цветов, и вся эта махина из цветов была уставлена свечками, которые горели красными лучиками. Казалось, что откуда-то с неба, будто из рая, сюда, на землю, рухнула огромная цветочная люстра и угасал ее божественный свет.
С другой стороны пригорка, там, внизу, возле рощицы, я увидел группу захвата: человек двести, в специальных комбинезонах, со щитами, в касках, с дубинками в руках.
Люди наперекор всему начали веселиться, танцевать, петь, читать стихи.
Милиционеры активно призывали в рупоры всех расходиться. Они вежливо зазывали в автобусы, на которых гарантировался бесплатный проезд до ближайшей станции электрички.
Я снова нажал спуск кинокамеры и отснял все происходящее вокруг.
По моему плечу кто-то похлопал, я повернул голову назад: капитан милиции, представший во всем своем величии, ростом выше меня на голову, тихо сказал:
— Ваши документы, — и мне стало ясно, что он обратился ко мне, а не к кому-то другому, хотя сказал он эту фразу совершенно не глядя мне в глаза, а так, исподволь, чтобы никто не обратил внимания.
Я полез во внутренний карман куртки, достал свой паспорт и подал его капитану, а тот взял документ и так же тихо проговорил:
— Прошу следовать за мной.
— За что? — спросил я. Вика и Юра в это время находились в стороне, возле одной из гудящих людских кучек и увлеченно слушали перекрестные разговоры, и я не решился позвать их, дабы не ввязать в эту ситуацию тоже.
— Пройдемте со мною, — непоколебимо подтвердил капитан мою участь и махнул рукой вдаль.
От железного частокола, невысокого заборчика, что окружал весь храм вокруг, отделились два здоровенных человека в штатском и направились к нам. Я понял, что обстановка осложняется, и тут же повиновался, и покорно пошел в сопровождении капитана навстречу этим парням и тому, что меня ожидало.
Меня завели за храм. Здесь стояла огромная машина — радиостанция на колесах, как я понял, когда оказался внутри ее.
Капитан предложил мне сесть, переписал данные моего паспорта карандашом на какой-то листок бумаги.
— Ну, давай, — сказал он.
— Что? — недоумевая, спросил я.
— Засвечивай пленку.
Ничего не говоря, я вскрыл крышку кассетного отделения кинокамеры, вытащил кассету, размотал всю кинопленку и подал пустую кассету и скомканный пучок кинопленки капитану. Он взял это у меня из рук и, морщась, как от заразы, выбросил в корзину для мусора, стоявшую тут же, возле железного стола, за которым он сидел.
— Вы сюда специально приехали? — спросил он.
Я понял, что говорить правду ему нельзя, ибо я вырвался с работы всего на два дня, тайком, незаконно, никто из начальства моего об этом не знал! Теперь надо было выкручиваться и рассчитывать на судьбу. В любом случае я попытался, а что будет, то и будет!
— Нет, — сказал я.
— Как попали сюда? — поинтересовался капитан.
— Я в гостях у друга в Москве, а об открытии памятника узнал случайно, на вокзале…
И… меня отпустили, а я даже не испугался своего зловещего пребывания, но когда вышел из машины и сделал несколько шагов от нее, то вслед себя я услышал:
— Иногда птицы могут и клевать!
Я обернулся и увидел, как мой капитан скрылся в машине, захлопнул дверь. «Может, мне и послышалось!» — подумал я.
— Иногда птицы могут и клевать!
Я обернулся и увидел, как мой капитан скрылся в машине, захлопнул дверь. «Может, мне и послышалось!» — подумал я.
Все это произошло настолько быстро, что Вика и Юра даже и не заметили моего отсутствия.
Я подошел к ним, но промолчал о случившемся.
Побродив по пригорку еще с полчаса и вдоволь наслушавшись всевозможных разговоров, которые смутно жужжали в моем сознании, мы спустились вниз к автобусам.
Люди наотрез отказывались ехать в них и наперекор услужливым приглашениям направлялись в сторону станции пешком.
У Вики побаливала нога, и потому мы вынуждены были направиться в готовившийся к отправлению автобус. Автобус уже дернулся на месте, и нам пришлось немного пробежаться.
Но тут произошло неожиданное! Только я и Юра посадили Вику в автобус, как двери его со скрежетом захлопнулись, и автобус тронулся, и поехал, и стал набирать скорость.
Я и Юра бежали за ним метров двести, Вика металась по автобусу, но он не останавливался, видимо, такова была установка властей.
В надежде на то, что Вика будет ожидать нас на станции, мы бегло зашагали вслед удаляющемуся автобусу.
По пути мы с Юрой обменивались короткими фразами, на длинные не хватало дыхания, надо было спешить! Я видел, как Юра волновался: он постоянно оглядывался назад в надежде, что следующий транспорт догонит нас и все-таки подхватит, подвезет до станции… Я же в абсолютном спокойствии перебирал ногами, как во сне, и хорошо, что мы стремительно шли, ибо одышка вполне походила на взволнованность и озабоченность о случившемся, и, таким образом, я мог скрывать от своего друга мои чувства.
— Послушай! — обронил Юра на ходу. Он размашисто шагал, раскачивая в такт широкими плечами.
— Что? — тут же отреагировал я на обращение друга.
— Вика тебе кто?
— В смысле? — спросил я, будто не понимал, в чем дело.
— Я имею в виду, — Юра сглотнул воздух, — невеста?
— Не знаю…
— Не понял… — удивился Юра. — А кто же знает?
— Я шучу, — сказал я.
Мы свернули на обочину и пропустили прошумевшую крутыми шинами «Волгу».
— Так все же? — настаивал Юра на продвижении разговора.
— Соседка! — определил я.
Юра замолчал… и уже проплыло справа от нас три-четыре телеграфных столба, как друг снова обратился ко мне.
— А Вика… — задохнулся он от быстрого шага, — сказала, что вы… поженитесь!..
— Нет! — отрезал я.
— Ты опять шутишь? — заволновался Юра и в который раз оглянулся назад в надежде на попутный транспорт.
— Я серьезно! — подтвердил я.
— Поругались? — поинтересовался Юра, перешагнув большой, угловатый камень на обочине, о который едва не споткнулся я.
— Нет! — сказал я.
— Разлюбил?
— Нет! — снова ответил я отрицательно.
— Ну, хватит… Сереж…
Я промолчал, но тоже оглянулся назад и продолжал идти, и думал: «Сколько же слов людьми было обронено на этой дороге!.. И многие слова теперь дремлют под асфальтом автострады…
Наверное где-то здесь же можно прислушаться и услышать незримо зависшие на века слова Сергия Радонежского, а сейчас сквозь них проезжают автобусы, проносятся «Волги», шагаем сейчас и мы!..»
— Ну, так что? — опять спросил меня Юра.
— Это… Долго объяснять! — сказал я.
— Ясно… А мне Вика — понравилась, — застенчиво признался Юра. — Я женился бы… Не раздумывая! — сказал он.
— Ну и женись!.. В чем же дело?! — определил я.
— А что… Женился бы! — подзадорил себя Юра.
— Она хорошая, — сказал я и опять обернулся назад: метрах в ста нас догонял, свирепо рыча, автобус.
Мы остановились и стали усердно махать, сигнализируя руками шоферу. Через минуту мы уже сидели в полупустом салоне автобуса и мчались в сторону станции.
— Откуда ты узнал об открытии памятника? — поинтересовался я у Юры.
— В литинституте, ребята подсказали, — ответил он.
— Ты что, и в «Памяти» состоишь?
— Нет, но в группе у нас есть люди оттуда.
Мы помолчали и проехали с полкилометра.
— Откуда этот отрывок? — спросил Юра.
— Какой? — не понял я.
— Тот, в твоем письме, — уточнил Юра.
— А-а, — вспомнил я. — Приедем в Москву, расскажу…
Вику Юра заметил первым: она стояла на обочине шоссе. Мы разразились криками на весь автобус так, что ошеломили всех пассажиров! Шофер остановил машину…
Снова мы были все вместе: Юра, Вика и я. Вика очень радовалась! Она хотела меня поцеловать, но я, глянув на погрустневшего Юру, игриво увернулся от поцелуя.
Вика рассказала, что она долго протестовала в салоне того, увезшего ее, автобуса, и в конце концов надоела шоферу, и он высадил ее на полдороге…
Теперь, уже не спеша, мы пошли к ближайшей станции электрички, пошли напрямик, через редкий лесок.
Юра шел впереди метрах в десяти по тропе, вымощенной деревянными досками, выложенной, видимо, жителями неподалеку расположенного поселка. По всему было видно, что Юра старался не мешать мне разговаривать с Викой. Он, вероятно, еще надеялся на то, что я пошутил, и все-таки примечал я, как он нет-нет, да прислушивается к нам.
— Смотри! — театрально воскликнул я для Вики, так, чтобы и Юра услышал. Он обернулся и глянул на нас.
— Смотри внимательно — на деревья! — предложил я все так же громко Вике.
— А что? — насторожилась Вика, озираясь вокруг.
— Ты видишь, — это все женщины! И мужчины! А не деревья!
— С чего ты взял?! — удивилась она.
— Смотри, смотри, внимательнее! Деревья с одним-единственным стволом — это мужчины, а деревья, стволы у которых ветвятся на двое, трое, — это женщины, они все закопаны головою в землю, по пояс! Видишь: и две ноги у этих деревьев-женщины, и кривые полоски — между ног!.. Что же эти полоски напоминают, — разыгрывал я ситуацию. — Сейчас вспомню! Минуточку!..
— Вот дурак! — весело крикнула на меня Вика и пихнула меня в плечо с деревянной тропинки.
— А что, разве я не прав?! — выкрикнул я, как бы окликая тем самым Юру и приглашая его в разговор.
— Да, есть что-то похожее, — поддержал меня друг. Он на мгновение оглянулся в мою сторону: я шел неподалеку от деревянного настила: Вика не пускала меня на него и мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку, чтобы не угодить в заснеженные по колено рытвины.
— Ну ладно, иди по тропе! — заботливо окрикнула меня Вика, сжалившись. — Не хватало, чтобы еще и ты себе ногу вывихнул!
Я повиновался.
— Вот, слушай, — сказал она, когда я уже снова шел с нею рядом по деревяшкам. — Я сейчас вспомнила! Скажи: ты знаешь, что такое бесстрашный, бескорыстный, бесстыдный?! — она тоже говорила громко, чтобы слышал и Юра, который шагал теперь метрах в пяти от нас. — В общем, что значит все слова, начинающиеся на «бес»? — договорила Вика.
— Нет! — шутливо ответил я. — Не знаю!
— Ну!.. Бес же! Бес! — улыбаясь, вопрошала Вика и как бы пытаясь подсказать ответ интонацией своего голоса.
— Не знаю! — снова ответил я.
— Бес!.. Дьявол значит! Недогадливый ты! — торжествующе выкрикнула Вика и глянула на Юру.
— И что же получается: бес страшный! — Вика хохотала, а я продолжал перечислять, — бес стыдный! Слушай! — остановился я, обращаясь к Вике. — А как же тогда понимать бес корыстный, ведь само слово — бескорыстный хорошее слово?!
— В том-то и дело, что — нет! — объяснила Вика, забегая вперед меня и, тем самым, притесняя меня с деревянной тропы. — Ведь люди, — говорила она, — двойные и корыстные, как ни крути! Двойные и корыстные в своей душе, а бескорыстный только притворяется таким, а на самом деле он дьявол в маске.
Бес корыстный, такой же бескорыстный, как, помнишь, в сказке «Коза и семеро козлят! — волк шкуру одевал и голосок утончал! «Козлятушки ребятушки!», а сам о себе думает, о желудке.
— Откуда ты такого нахваталась?! — удивился я.
— Это не я!
— А кто?
— Мария Федоровна!
— Какая Мария Федоровна? — припоминая, спросил я.
— Ну что ты, не помнишь! Соседка моя! Бабушка! — воскликнула Вика.
— А-а… — только и вымолвил я с понимающим видом, шутливо оттопырив губы.
— Мудрая бабушка! — отозвался Юра впереди…
До Москвы мы добрались без проблем…
Всю ночь напролет я пробеседовал с Юрой полушепотом, сидя у окна в его комнате в общежитии. Вика сладко спала на Юриной кровати, и Юра нежно, время от времени, поглядывал на нее.
На следующий день Юра проводил нас в аэропорт рано утром, я спешил объявиться на работе, так как та запись карандашом моих паспортных данных, сделанная капитаном милиции в помещении радиостанции, помнилась, хотя и холодно, но близко, и мне надо было, на всякий случай, хотя бы упредить сообщение о моем, если таковое последует, задержании. Тогда, по крайней мере, один день можно будет объяснить, как отгул. О засвеченной пленке я так никому и не сказал…