— А тебе чего?
— Слышу, про кукурузу спорите… Хошь бы вы помогли. Козу вывести некуда — тут кукуруза, там кукуруза. Кому ни говорю, все отталкиваются.
— Кем работаешь?
— Куда направят.
— Ты прессу читаешь?
— Читаю… Одолела нас кукуруза, язви ее… Травку коровушки больше уважают.
— Траву не коровушки, а лентяи уважают. Посеял и лежи на печи, разлагайся.
— Так-то оно так, — сказал мужичок доверительно, — а все ж таки траву у тебя никто не возьмет, а на кукурузу государство поставки наложит…
— Да ты кто такой! — побагровел Дедюхин. — Колхозник или единоличник? А? Тебе что, государство — мачеха?
Испуганный мужичок исчез, словно провалился, а Дедюхин все не мог успокоиться:
— «Государство поставки наложит»!.. Вишь, какой умный!.. По походке видать, единоличник. Давай-ка выпьем…
— Хватит тебе, Яков.
— Последнюю. В общем не верь ты мне, Захар. Паганель я. И когда писал, знал, что Паганель. И сейчас Паганель… Выпьем.
— Хватит.
— Тогда я один… Ей-богу, Паганель. Твою Людку встретил, а про тебя не сказал.
У Столетова захватило дыхание.
— Людмилу видел? Когда?
— А сейчас… Только что… Ходит тут, автобус ищет… — Он ухмыльнулся, но сразу помрачнел. — «Государство поставки наложит»! Улавливаешь, какой тип? Давай выпьем.
— Хватит, Яков. Она что, приехала?
— Кто? Людка? Приехала… Да ты забудь о ней. Дрянь она.
— Когда приехала?
— А шут с ней… Я дрянь, а она дрянней дряни…
— Дай сюда бутылку!
Столетов встал, устремив на Дедюхина неподвижный мерцающий взгляд. Вероятно, с таким же взглядом отбирал он наган у милиционера.
— Я покупал, а не ты… — начал было Дедюхин, но, взглянув на его лицо, покорно протянул бутылку.
Столетов взял ее за горлышко и запустил вдаль. Она ударилась о бетонный забор и разбилась на мелкие осколки. Дедюхин крякнул.
— Куда она пошла? — спросил Столетов»
— Кто?
— Людмила.
— Туда куда-то, — неопределенно махнул рукой Дедюхин. — Ночь, а душно… — Он расстегнул ворот и снова опустился на скамейку, — жара… И кукурузе худо и человеку.
8
Луна была на ущербе. Темный лес стоял неподвижно. Людмила Сергеевна шла проселком, надеясь встретить попутную машину. Это были ее родные места. Километрах в тридцати отсюда, в Воскресенском, она родилась. Но ни радости, ни умиления не было в ее душе. После того как девчонкой по глупости связалась с учителем и его арестовали, не любила она вспоминать Воскресенское. Здесь жизнь ее пошла под откос. Здесь она вызывающе вела себя у следователя, здесь ее уволили из школы. Ей пришлось уехать за тридевять земель. С трудом она устроилась работать в Казахстане, но и там ее обвинили, что она скрыла связь с врагом народа, исключили из комсомола и уволили.
К тому времени беременность ее стала заметна, и ее никуда не принимали. На нее напала апатия. Она вся окоченела. Если бы не дочь, она бы пропала. Но как только родилась Светланка, Людмилу Сергеевну словно подменили. У нее появилась изворотливость, наглость и удивительная, звериная цепкость. Ей удалось даже, как она любила говорить, «упорядочить свою личную жизнь» — выйти замуж за актера-манипулятора, и дочь стала носить звучную фамилию — Задунайская. Муж любил Людмилу Сергеевну, ревновал, рыдал, просил прощения, но перед самой войной ему стало известно, что Светлана — плод связи Людмилы Сергеевны с репрессированным, и влюбленный манипулятор сбежал торопливо и позорно, позабыв даже лакированный ящик, в котором зайцы превращались в голубей.
Так в начале воины Людмила Сергеевна осталась с четырехлетней дочерью совершенно одинокая, без денег и без работы. Каким-то чудом ей удалось устроиться в военторговскую столовую. Там она подружилась с штабным парикмахером, которому сообщила под страшным секретом, что отец Светланы — известный в то время генерал. Парикмахер был толстый и гордый. Он тоже любил Людмилу Сергеевну, кормил ее офицерским пайком, но хвастал приятелям не тем, что победил ее сердце, а тем, что у нее дочь от генерала. Он сильно выпивал и, опохмелившись, приказывал Людмиле Сергеевне массировать ему затылок. В конце войны к нему нагрянула законная жена, и Людмиле Сергеевне пришлось уходить…
Когда жизнь прижала ее к стенке окончательно, она вспомнила про массаж. Она устроилась работать в привокзальную парикмахерскую и пошла в гору. К ней стали записываться на очередь. Теперь она живет в областном центре, ездит в трамваях и троллейбусах, работает в салоне и ее знает весь город. Ее добиваются, а некоторые клиенты — культурные, эрудированные дамы — ходят к ней на дом.
Когда Светлана кончила сельскохозяйственный техникум, мать посоветовала ей отрабатывать срок в Воскресенском районе, где сама не была уже лет двадцать. Впрочем, Людмила Сергеевна предчувствовала, что ничего путного из работы дочери не получится. Так и оказалось. Светлана писала: глушь, бескультурье, председатель ненормальный, из арестантов. В довершение всего вчера пришла непонятная телеграмма: «Правление колхоза «Заря» просит срочно прибыть по поводу дочери».
Вот она и прибыла.
Людмила Сергеевна шла и шла, а машин не было. Ей стало казаться, что она заплуталась, но тут встретился сухонький старичок с фонарем и котомкой и объяснил, как идти. Старичок был колхозником и даже членом ревизионной комиссии колхоза «Прогресс». Колхоз крепкий, выполняет все обязательства и с прошлого года начал давать деньги на трудодни. А приходил старичок к московскому скорому поезду. Племяш его проживает в Москве и работает проводником в мягком вагоне. Проезжая «Елочки», племяш на ходу скидывает на свет фонаря сумку с белыми булками. Вот по какому вопросу дедушка приходил на железную дорогу.
Людмиле Сергеевне было приятно, что старичок признал в ней городскую и разговаривал уважительно. Он сказал, что автобусов тут сроду не было, да и пустить их навряд ли возможно, поскольку в сырое время по здешним суглинистым проселкам и пеший не пройдет, не то что автобус.
Лучше всего добраться до развилки, с версту отсюда, за березовым колком, и подождать эмтээсовскую летучку. Если, конечно, гражданка не поскупится на пол-литра, летучка подбросит хоть не до «Зари», а в ту сторону.
Людмила Сергеевна поблагодарила и собралась идти. Старичок спросил, есть ли у нее спички. Бывает, ночами тут волчиха бегает. А спичку запалишь, она уйдет.
— Я, дедушка, людей не боюсь, не то что волков, — сказала Людмила Сергеевна и пошла березовой рощицей. Тонкие стволы белели в темноте. Тогда, в ее девичьи годы, здесь росли такие же молоденькие березки, и кора у них была тонкая, пачкала, как мелок.
Что-то далекое, забытое тронуло сердце Людмилы Сергеевны. Она остановилась и погладила березку.
Примерно через полчаса ей удалось поймать машину. Это была действительно эмтээсовская летучка. Людмилу Сергеевну провезли двенадцать километров и высадили в пустынном ночном поле. До деревни, где жила дочь, было еще километров девять. Людмила Сергеевна пошла пешком, ужасно устала и решила заночевать в деревне Поповке у колхозников второй бригады. Шел первый час ночи, когда она постучала в окно крайней избы.
9
Столетов лег сразу, как пришел. Даже не поужинал. Обыкновенно он засыпал, как только касался подушки. Но сегодня он был так встревожен, что не пытался закрыть глаза.
Если Люда приехала, она давно бы должна быть здесь.
Со станции на машине час ходу. Положим, машину искала час, ну два от силы… Значит, часов в десять, наверное, должна быть в деревне. Но за окнами черная ночь, двенадцатый час, тишина, и свадьба угомонилась, а никого нет.
Несколько раз ему слышались то стук, то шаги легких туфелек. Он приподнимал голову, вслушивался и понимал: кобелек чешется на крылечке, и больше ничего.
Может, Дедюхпн по своей застарелой привычке неуклюже разыграл его, вспомнил про Людку «в порядке шутки»? Непохоже. Сегодня ему было не до шуток. Может, обознался? Тоже сомнительно. Судя по всему, он разговаривал с Людой несколько минут, а память у него цепкая.
Скорее всего Люда действительно приехала, по приехала по своим делам, не подозревая, что Захар живет здесь, рядом, невредимый и с паспортом. Тогда любая случайная фраза наведет ее на его след — Столетова знает чуть не весь район, — она бросится к нему, и ее можно ждать в любую минуту, и сегодня, и завтра… А может, и не бросится… Больно он ей нужен. Конечно, она замужем. Таким, как Людка, соломенное вдовство не идет…
Столетов неподвижно лежал на своей узкой койке, вытянувшись как солдат по стойке «смирно», и, глядя на дощатый потолок, вспоминал школу в селе Воскресенском, добела стертые классные доски, пресную пыль мела и Людку.
Людка была веселая и шумливая, как воробушек. Каждый день у нее заводилась какая-нибудь дешевенькая обнова.
Людка была веселая и шумливая, как воробушек. Каждый день у нее заводилась какая-нибудь дешевенькая обнова.
— Симпатичная брошка, правда? Симпатичное колечко, правда? — хвасталась она. Это словечко: «симпатичное» она цепляла куда надо и куда не надо, и всегда у нее получалось смешно и мило.
Как они сошлись — он и сам не понимает. Ему было около тридцати, он был серьезный учитель литературы, классный руководитель, а ей, кажется, и восемнадцати не сровнялось… Да, да, она подарила ему маленькую карточку с уголком — недавно снялась для паспорта… Конечно, не было восемнадцати.
Встречались они тайком. Он стыдился связи с девчонкой, которая вела фотокружок и на равных скандалила с учениками. Во время их короткой связи он иногда задавал себе вопрос — что в ней такого, чем она его так крепко держит? И не находил ответа.
Взяли его внезапно, темной зимней ночью. Печальный следователь несколько дней подряд заставлял его повторять частушки. Кроме частушек, опросили, почему его ученик в учебнике раскрасил краской губы и щеки на портрете товарища Сталина?
Бились со Столетовым долго. Писали протоколы, клали черную вечную ручку, предлагали расписываться.
Сперва Столетов возмущался, писал письма в Москву, потом крепился, и наконец пришел день, когда он решил сдаться.
И как раз в этот день в комнату следователя привели Людку.
Она вошла, маленькая, беременная, с острым книзу пузом.
Он встал перед ней, растерянный, придерживая брюки.
— Это ваша супруга? — печально спросил следонатель.
Он молчал. Он понимал, что положительный ответ искалечит и ее жизнь и жизнь ее будущего ребенка.
— Да, я его супруга, — сказала Людка гордо. — Ты не бойся и не признавайся ни в чем. Если засудят, я найду тебя и приеду. Не бойся! Вот увидишь, все будет хорошо! Бсе будет хорошо!
Ее торопливо увели, но она и в коридоре кричала: «Все будет хорошо! Все будет…» Ее, кажется, ударили.
Вот тогда он и понял, что такое эта маленькая Людка с симпатичной брошкой и почему его так тянуло к этой девочке.
Следствие продолжалось, но Столетов стал тверд, как кремень.
Его возили из тюрьмы в тюрьму без права передачи, без права переписки и вообще без всяких прав.
— Поздравляю, — печально сказал однажды следователь. — У вас родилась дочь. Чистосердечным признанием вы облегчите ей жизнь на свете.
И положил на протокол черную вечную ручку.
— Не пугайте, — сказал Столетов. — Если бы я знал, что у нас можно засудить невинного, я бы придушил своих детей собственными руками.
После этого его несколько дней не тревожили. Потом пошли лагеря, пайки черного хлеба, лесоповал, лазареты…
Вернувшись в 1954 году в родные места, Столетов принялся за розыск. Но девичьи фамилии ненадежны…
Он думал, что Люда, в свою очередь, примет меры, постарается разыскать его. Из-за этого главным образом Столетов и вернулся в Воскресенский район.
Впрочем, человек он был мужественный и особыми надеждами себя не тешил.
Усталость наконец сломила его. Он стал засыпать. Ему снились вышки, колючая проволока, лесоповал, тракторы. Чем крепче он погружался в сон, тем громче и надоедливее грохотали трелевочные тракторы.
Он открыл глаза и не мог понять, спит или бредит.
По всей душной горнице: по полкам, по занавеске, за которой спала Варя, по буфету, по потолку — ползли квадратные блики света.
Он приподнялся на локте.
По улице, сотрясая избу, гремя гусеницами, шли тракторы.
Фары ярко освещали горницу.
— Варя! — крикнул Столетов, отирая потный лоб.
— А я, — сонно ответили из-за занавески.
— Поди-ка скорей!
— А я раздемшись.
— Ладно, иди.
— Как есть?
— Как есть.
Она вышла в одной рубашке и, видно испугавшись его блестящих в темноте глаз и частого дыхания, остановилась посреди комнаты.
— Что с вами, Захар Петрович? — спросила она.
— Воды! Воды дай…
Варя бросилась к ведру, зачерпнула ковшик, подала напиться.
Столетов пил жадно и громко.
— Ничего, ничего, — приговаривала Варя, робко присаживаясь на его кровати, — Это Юра в МТС косилки отсылает… Ничего.
— Молодец Юрка! Выучишься — будь такая, как он. Тракторы удалялись. Горница погрузилась во тьму.
Шум утихал. Только треснутое стеклышко в буфете чутко зудело.
— Не поеду я учиться, Захар Петрович, — тихо сказала Варя.
— Ты что, смеешься?
— А что срамиться? Читаю плохо, умножение вовсе забыла.
— Семилетку кончала?
— Кончать-то кончала, а потом что видела? Поросят да подушку. От зари до зари с поросятками. Поросяткам таблица умноженпя ни к чему. Не нужна она поросяткам, таблица-то умножения. — Она горько усмехнулась. — Зойкин Федька задачку просил решить, а я и не знаю как и не помню эту задачку, ровно нам такую задачку и не задавали. А по немецкому только и помню— «ди лампа». Это значит «лампа». Никуда я от вас не поеду.
— Ты что же это? Согласилась, а теперь на попятный? — удивился Столетов. — Повторяй математику. Сам проверю.
Варя шмыгнула носом и заплакала. Но пронять Столетова слезой было невозможно. Навидался он за свою жизнь самых разных слез, и коротких, и длинных, и женских, и мужских, и страшных — невидимых, и дешевых — фальшивых. Он спокойно прислушался к тихому плачу и добавил:
— Поросят передашь Зое.
— Захар Петрович? — спросила Варя, глядя в сторону и жалко и криво улыбаясь.
— Ну?
— Почему вы мной брезговаете? Слезы душили ее.
— Неужели уж я такая урода, никуда не гожусь? Легко ли, полгода в одной избе. А вам что шайка, что я.
Изумленный Столетов смотрел на нее во все глаза.
— На улице у колодца бабы… каждое утро шуточки… Как ножом в душу. Хоть бы за дело — не обидно бы… А замуж меня не надо… — Она нависла над Столетовым, прижалась к его груди мокрой щекой. — Не бойтесь, родный вы мой…
— Встань! — скомандовал Столетов. Она испуганно отпрянула.
— Ступай спать!
Она послушно пошла к себе. Ситцевая занавеска колыхнулась и застыла, как все вокруг. Словно что-то умерло там, за занавеской, словно никого там нету.
И постепенно, сперва тихонько, а потом все смелей и уверенней в углу заскрипел сверчок.
— Варя! — позвал Столетов. Ответа не было.
— Варя, — повторил он еле слышно.
— А я, — так же тихо, еле слышно, будто не сказано а только подумано, раздалось из-за занавески.
— Ты не обижайся. Занавеска не колыхалась.
— У меня жена здесь где-то… Так что не обижайся.
10
Варя дожидалась утра с ужасом. Ей было до того совестно, что она тихонько стонала. Она просто не понимала, как теперь глядеть в глаза Захару Петровичу, что сказать. Так бы и жила-вековала мышкой за занавеской, на свет бы не показывалась.
Но подошло время, за окнами посветлело, пришлось одеваться, приниматься за неотложные утренние дела: кормить поросенка, кур, носить воду, греть кипяток, готовить.
Захар Петрович встал серьезный, с Варей не говорил и все к чему-то прислушивался. Сам вымыл эмалированную кружку, нацедил воды для бритья и поставил кружку на плитку. Потом приладил ремень к спинке стула и стал править бритву.
«Хоть бы зашел кто-нибудь», — тоскливо подумала Варя. С той поры, как поселился Захар Петрович, горница стала похожа на проходную контору. Как ни приучает председатель людей к порядку — ничего не получается: и в обед и в завтрак лезут к нему на квартиру, курят, следят, галдят каждый свое, пьют воду. С самого ранья толкутся. А сейчас, когда надо бы, нет никого…
Захар Петрович наладил бритву, стал искать мыло. В другое время он спросил бы, конечно: «Варя, где мыло», — а сейчас молчит, ищет сам, да не там ищет…
Слава богу, застучали сапоги, в сенях всполошились куры — идет кто-то.
Дверь распахнулась — вбежал Лопатин. Он был в черном свадебном костюме, но на лбу его сверкали очки-консервы, да в руках он мял кожаные перчатки.
— Дождались, Петрович, — раздраженно сообщил Лопатин. — Вызывают.
— В район?
— Выше. — Лопатпн сдержанно оглянулся на Варю. Варя взяла ведро и вышла. — К Ефиму Васильевичу. Подвела королева-то…
— Худо дело! — Столетов подумал, стряхнул с плеча Лопатина цветную бумажку, спросил: —Как погода?
— Все то же. Жжет.
— У Ниловны спину не ломит?
— Нисколько. Как думаешь, сильно будут драить?
— Думаю, сильно. Гонять технику холостяком в такое время не шутка.
— Строгача?
— Не меньше.
Столетов нашел мыло и принялся бриться. Брился он сегодня особенно тщательно, и это раздражало Лопатина.
Лопатин зашагал наискосок по горнице и, стараясь успокоить себя, заговорил:
— На правлении решили — косить не будем. Верно? Коси не коси — что в лоб, что по лбу. Все равно корму не будет. Верно? А дождя дождемся — может, что-нибудь да уберем. Верно?