— Барометр куда глядит?
Лопатин безнадежно махнул рукой. Потом подошел к председателю и нерешительно произнес:
— Может, вместе поехать?
— Меня не вызывали.
— Ну и что же. Ты, Петрович, председатель,
— А ты бригадир. Тебе и карты в руки. Ты инициатор.
— Кто? Я? — Лопатин даже встал от изумления.
— А кто? — спросил Столетов, выбривая себе косые височки. — Кто предложил вместо клевера кукурузу? Ты. Кто косилки ночью услал? Опять ты.
Лопатин долго ошеломленно глядел на председателя. Это было похоже на издевательство.
Сейчас в самый бы раз стукнуть кулаком по столу и напомнить председателю его же слова: «У тебя, Юрка, на плечах голова растет — не тыква. Веришь в дело — давай. Учись творить, а не указания выполнять. А я тебя в обиду не дам». Но стукнуть по столу Лопатин не мог — его сбивали с толку теплые, ласковые глаза председателя. Никогда не было у Петровича таких глаз.
— А ты… А вы, следовательно, сбоку? — произнес он наконец. — Тогда конечно… Тогда не о чем толковать…
Он мял рукавицы. Руки его дрожали.
— Кваску хочешь? — спросил Столетов.
Лопатин посчитал это за новую издевку. Он грохнул дверью с такой силой, что с гвоздочка слетела кепка, но тут же вернулся и сказал:
— В разведку я с вами не пошел бы, товарищ Столетов!
И только после этого ушел окончательно, и за окном возмущенно зарычал мотоцикл.
11
Столетов вышел на крыльцо и остановился. Ему надо было на лопатинский участок, но какая-то сила потянула его в другую сторону, в деревню Поповку, и он подчинился этой силе.
Хотя к утру надежда на появление Люды почти угасла и делать во второй бригаде было нечего, Столетов все-таки пошел туда. Поповка была на семь километров ближе к станции. Может быть, там что-нибудь знают.
Не доходя горушки, он услышал звонкий, чистый в тишине утра стук по железу и, поднявшись, увидел бригадира Костикова. Заросший седой щетиной бригадир, неловко скрючившись, сидел на собственной ноге у пыльного мостика и отбивал косы.
— Ты чего здесь? — удивился Столетов. — Места другого нет?
— Согнали, — прикинулся сиротинушкой Костиков. — Дожил! И со своего подворья и с деревни согнали. Шуметь не велено. Дамочка у меня спит.
— Какая дамочка?
— А тебе не доложили? Ну гляди! Светланкина мамаша прибыла. Сурьезная мамаша. Гляди теперь!
Столетов вздохнул со смешанным чувством грусти и облегчения. Так вот это кто. Приехала по вызову. Он не думал, что так быстро приедет.
— Какая она?
— Да ничего, — ответил Костиков. — Еще свежая баба. — Потом подумал и безнадежно махнул рукой. — А в общем женский пол. Дай им рога — всех перебодают.
Столетов соображал, как доставить гостью до места, а Костиков, мелко постукивая молоточком, объяснял между делом:
— Сел на приступочке — косы направлять, шум подняла, спать, мол, ей не дают. — Он перешел на ехидный шепот: — Спазмы у ей. Солнышко вон оно где, а она спит со своими спазмами.
Столетов заторопился к избе. Костиков крикнул, ехидно осклабившись:
— Тебе говорят — спят! Сыми кирзы-то, не гремли каблуком!
Бригадир немного опасался встречи Столетова с приезжей дамочкой. Среди ночи, как только ее привели в избу и стало известно, кто она такая, Костиков буркнул с постели, чтобы она осторожней, поскольку председатель — Петрович у них каторжный.
Гостья перепугалась, захворала своими спазмами и не могла заснуть почти до света.
И Костиков боялся, что она проговорится.
«А что он мне может предъявить? — думал бригадир, глядя в спину Петровича. — Каторжный и есть. Ничего он мне не может предъявить».
До Столетова бригадир второй бригады был председателем правления, и болячка зависти к тому, что нового руководителя народ признал быстро и называет по-старинному уважительно и ласково «Петрович», еще не засохла.
На дворе сестра Костикова сердито оттирала тряпкой городские женские туфли.
— В избу нельзя, — сказала она, точно так же как брат, ехидно осклабившись. — Ослепнешь.
Столетов глянул на нее вопросительно.
— Гости у нас. Голышом. Моются.
Из избы доносился плеск воды и женский говор. Жена Костикова вела речь мягко и плавно, словно припевала, а у приезжей голос был низкий, похожий на Людкин, но глухой и какой-то потертый.
Женщины говорили непрерывно, одновременно. И все же, если прислушаться, получалось что-то вроде связной беседы.
— Мне рожать, а его берут, — говорила гостья. — Представляете, подложил свинью? Болтал гадости. Про колхозы. А на допросах упирается. Не признается. Принципиальность корчит… Он там дурачился, а меня с работы. Следователь, симпатичный такой шатен, вызвал и предупредил: не наш человек. А я девчонка, дура, не верила. Лезла на рожон.
— Это само собой, — говорила в это время жена Костикова. — От них вся беда, от мужиков. У нас вон, через двор, Маруська с тремя осталась. Восемь лет жил да вдруг, летошний год, в аккурат ей рожать, сорвался и убег. Да к кому — к разведенке! И не загульный вроде, а вовсе очумел. Это вы верно, вся беда от мужиков… — повторила она, хотя гостья и не упоминала об этом.
Затаив дыхание, Столетов старался расслышать в тусклом голосе знакомые интонации, и ему казалось, иногда угадывал их. При словах «симпатичный следователь» его словно дернуло током. Но он боялся поверить, что женщина с тусклым голосом — его Людка, и объяснял свои фантазии тем, что думал о ней всю ночь. Вот и мерещится.
Он собрался было отойти, успокоиться, но внезапно новая мысль оглоушила его. Если это действительно Люда, значит Светлана… Он быстро подсчитал годы, сложил, вычел… Так и есть. Значит, Светлана его дочь. Так получается.
— Чепуха! — сказал он с досадой. — Вот чепуха! Солнце все так же светило на безоблачном небе, но Столетову показалось, что стало темней. В ушах его била кровь. Неожиданно для себя он поднялся на крыльцо и вошел в избу.
В темных сенях было прохладно, пахло хомутами, мочалой. Он остановился отдышаться. За дверью сквозь плавную речь Костиковой проступал глуховатый голос:
— Есть нечего. Светка орет. Даю пустую грудь — кусается. Тоже характер. Могла ли я воспитать такого ребенка? А теперь — тем более. Девочка в такой дыре. Кругом уголовники, вроде вашего Петровича…
Дверь отворилась. В сени вышла худенькая женщина в длинном, до полу, рябеньком халате и стала босой ногой нашаривать в темноте туфли. Мокрые волосы ее были замотаны платком.
Заметив Столетова, она спросила спокойно;
— Что вы так смотрите?
— Вроде личность знакомая, — сказал он и отер пот со лба подкладкой кепки.
— Странно. Я мужчинам постоянно кого-то напоминаю.
Она кокетливо пожала плечами и, не найдя туфель, собиралась вернуться в избу.
— Я председатель колхоза, — оказал Столетов, — Правление просило вас прибыть по поводу дочери…
- Ах вот как! Это вы и есть!.. Вы думаете, вам пройдет безнаказанно?
— Что?
— Кто вам дал право издеваться над моей дочерью?
— А я ее в карты проиграл, — проговорил он медленно, не двигаясь с места.
— Как это?
— А так. — Мужчина усмехнулся. — Привык в лагерях. Там, когда денег нет, — урки на человека играют. Проиграл — обязан из человека сделать куклу.
— Какую куклу? — спросила она, пристально вглядываясь в его лицо близорукими глазами.
— Ну, пришить… убить, значит, — продолжал Столетов с шальным вызовом.
— Не может быть… — пролепетала женщина. — Какие-то грезы… Это ты, Захар?
Она подошла, тронула его морщинистую щеку.
— Какой ты стал страшный… — прошептала она. — Какой страшный…
Он печально смотрел на нее.
— Ты сразу узнал меня?
Губы его дрогнули. Он сунул руки в карманы и твердо произнес:
— Нет. По правде сказать, и сейчас не узнаю.
— Опомнись, Захар. Я Людмила.
— Ну и что?
— Как — что? Людмила Сергеевна.
Она посмотрела на него с недоумением, по-птичьи скосив голову.
— Ты… вы совсем забыли? — поправилась она.
— Чего-чего, а память у меня не отбили, — горько проговорил Столетов.
Через много лет, когда где-нибудь пахло хомутами или мочалой, Людмила Сергеевна вспоминала эту встречу, и перед ее глазами вставала одна и та же картина: темные сени, яркие щели двери, и большой, словно вылитый из чугуна, человек с руками в карманах. Именно в ту минуту Людмила Сергеевна поняла, что этот человек, как был для нее когда-то, так и остался самым дорогим на свете. Через много лет ей казалось, что, если бы она бросилась к нему, обняла, заплакала, все Сложилось бы иначе. Но Людмила Сергеевна почему-то не бросилась и не заплакала. Она поджала губы и проговорила своим низким, тусклым голосом:
— Симпатичная встреча.
12
Как всегда за работой, Варя понемногу стала забываться и успокаиваться. Возле колодца посмеялась с бабами: к агрономше прибыла мать, чудная какая-то, в бархатной шапке с шариком, а ноги кривые. И еще была новость: пришла телефонограмма из области. Срочно требуют на экзамены кандидатов, выделенных на зоотехнические курсы. Наверное, это к лучшему. Теперь недолго осталось торчать на глазах у Захара Петровича.
— Симпатичная встреча.
12
Как всегда за работой, Варя понемногу стала забываться и успокаиваться. Возле колодца посмеялась с бабами: к агрономше прибыла мать, чудная какая-то, в бархатной шапке с шариком, а ноги кривые. И еще была новость: пришла телефонограмма из области. Срочно требуют на экзамены кандидатов, выделенных на зоотехнические курсы. Наверное, это к лучшему. Теперь недолго осталось торчать на глазах у Захара Петровича.
Здесь Варю ничего не держит: белье Захара Петровича постирано — только погладить, акт на передачу поросят составлен — только подписать.
За хлопотами она совсем позабыла свои ночные муки, заботило ее совсем другое: как будет жить Захар Петрович один в пустой избе, кто его обстирает, кто пуговицу пришьет, кто накормит. В разговоры о том, что его могут снять с работы и отдать под суд, она совершенно не верила.
Вспомнив, что самовар давно вскипел, Варя бросилась в избу. Там уже сидели Зоя и участник всех ревизий, списаний и передач, «министр унутренних и наружных дел», как он себя называл, ездовой Иван Иванович.
Был он курносый, умный и хитрый, но любил придуриваться, и, особенно перед свежими людьми, изображать простачка.
— А поросят примешь по счету, — говорил Зое председатель, утираясь. — Переметь, какие твои, какие ее. — И взглянул на Варю спокойно, без всякого укора.
— Чего их перемечать? — улыбнулась Варя.
— Небось ребятишек не путаем, — подхватила пронзительным своим голосом Зоя. — Каждого поросенка, не глядя, узнаем. По визгу.
В дверь тихонько, уголком пальца, постучали. Все переглянулись. Так обыкновенно стучат старые бабки, припугивая капризных внучат лешим или кикиморой.
— Войдите! — крикнул Столетов.
— Можно побеспокоить? — спросила женщина в малиновом берете, переступая порог и вежливо поджимая губы.
Варя сразу догадалась, что это и есть городская мать агрономши.
— Так, — грубо встретил гостью Столетов. — Чего вам? — И принялся за яичницу.
— Это Светланы матушка, Захар Петрович… Проведать приехала… — объяснила Варя, конфузясь за председателя. Она обтерла тряпкой табуретку. — Садитесь… Устал он… Приходит поздно… Так и засыпает с огурцом во рту.
— Будем знакомы, — сказала гостья протяжно. — Людмила Сергеевна.
Варя смутилась чего-то, и Зойки застеснялась, и Ивана Ивановича, подала руку лопаткой. Потом пошла за занавеску, быстро скинула резиновые сапоги, застиранную юбку, старую телогрейку и надела праздничное.
— Так в чем дело? — спросил Столетов.
— Я беседовала с дочерью, — начала Людмила Сергеевна. — Она, конечно, где-то чувствует свою неправоту…
— Погодите! — прервал ее председатель. — Так вот, Зоя. Главное — тебе надо перенять от Вари ласку…
— Это тебе не кто-нибудь, — сказал ездовой. — Это свиньи. — И было не понять, шутит он или говорит серьезно.
— Для того чтобы от подсвинка получать хороший привес, — продолжал председатель, — нужно обеспечить две вещи: корма и любовь. Любовь экономит корма. Учтите.
— У меня мужик молодой, — возразила Зоя. — Вся ласка на него уходит. А на поросяток не остается… Варьке хорошо, — продолжала она, нагло глядя ему в глаза, — она вроде одинокая. Ласкаться ей не к кому…
— Ладно тебе, — нахмурился Столетов. — Пиши акт.
— А вот он… — Зоя протянула бумагу из-за голенища. — Вдарьте печать — и делу конец.
Варя вышла в новом штапельном платье, в туфельках с бантиками, поставила на стол горячий самовар.
— Может, почайпить с нами? — предложила она гостье.
— Не откажусь, — улыбнулась Людмила Сергеевна. — Какие у вас оригинальные туфли!
— Здесь продавали, — покраснела Варя. — Модельные.
— Симпатичные туфли. И зачем они вам?
Варя принялась резать хлеб. А Зойка и Иван Иванович сидели рядком у двери и глядели, что будет.
— А хлеб вы резать не умеете, — сочувственно протянула Людмила Сергеевна. — Смотрите, какие булыжники. Толсто режете.
— Режьте вы, — Варя положила перед ней нож и отошла.
— Да нет… Я не к тому. — Людмила Сергеевна старалась быть вежливой. — Очевидно, он слишком мягкий, правда?
— Пошли, дед, — сказала Зоя.
— Пошли, — сказал ездовой. Но оба остались сидеть.
— Так, — сказал Столетов, глядя на свою большую металлическую кружку. — Что у вас насчет дочери?
— Видите ли… Вы сами меня вызвали, и вам лучше знать, что по закону, а что не по закону… — Людмила Сергеевна поерзала на табуретке. — Она, конечно, упрямая девочка, но, по-моему, справедливо не хочет лишнего шума… Уладить бы как-нибудь тихонечко… Чтобы не было этой волокиты со справками, заявлениями, объяснениями…
— Потихонечку-полегонечку, — медленно накалялся Столетов. — Опять муха!
Не успела Варя подойти, Людмила Сергеевна вынула ложечкой муху из его кружки, будто Захар Петрович был ей брат или сват какой-нибудь.
— Эх, Варька! — не выдержала Зоя. — Бедолага ты безответная! Пошли, дед.
Они вышли, но пронзительный голос Зои долго еще залетал в открытые окна.
— Варька уедет — будет кому нашего председателя ухаживать!
— А ей как, трудодни за это писать станут или деньгами платить? — спросил ездовой не то всерьез, не то в шутку.
— А это уж как правление порешит, — в тон ему отвечала Зоя.
— Ты что не садишься, Варя? — спросил Захар Петрович.
— Неохота.
— Садись.
Хоть бы он не смотрел так виновато, не жалел бы, а то вовсе мочи нет.
— Садись, Варюша, — проговорил он, первый раз за все время называя ее так, как называла когда-то мама.
У нее сдавило горло, и она кинулась на волю.
Она быстро прошла хлев, огород, вышла на лужок к ригам.
Узкая тропка вилась вдоль реки, мимо риг и маленьких банек.
За рекой, в жидком мареве, дрожали желто-бурые взгорья. Над лужком, над сухими цветами, метались порожние пчелы, тукались о Варины руки. Хриплыми от жары голосами перекликались петухи. Как бы хорошо побродить одной по прохладному бережку и обдуматься… Да куда там! Зойкин Федька уже заметил ее и бежит сзади. Не так давно Варя попросила его повторить с ней таблицу умножения, ему и понравилось, и он не дает ей прохода.
— А ну, тетя Варя, семью восемь! — крикнул он.
— Семью восемь? — Варя задумалась. — Не пятьдесят шесть? Ой нет! Пятьдесят восемь?
Мальчишка остановился.
— Пятьдесят восемь? Нет, кажется, не пятьдесят восемь, — он зашептал, зашевелил губами. — Ну вот, обратно сбила! С тобой и сам позабудешь… Ну ладно! Семью девять.
— Уж больно ты трудное спрашиваешь, Федя. Вон какая жара. Давай чего-нибудь полегче.
Она остановилась и задумчиво смотрела на воду, — Толсто режу, — проговорила она внезапно, и губы ее задрожали…
— Чего? — насторожился Федька.
— Толсто, мол, режу. Пускай она ему тонко режет! Федька испуганно посмотрел на ее мокрые глаза и сказал поспешно:
— Ну ладно, ладно… Пятью пять — сколько?
13
Среди пустых и ненужных подарков, которые мать привезла Светлане, был один, который оказался совершенно необходимым: темные очки. В дорогой, янтарного цвета оправе.
Конечно, колхозницы будут смеяться, увидев ее в пляжных очках, с огромными черными стеклами, но стоит ли обращать внимание на их завистливые насмешки?
Агроном в «Заре» исполнял по совместительству и обязанности зоотехника. И когда Светлану вызвали на свиноферму — рекордистка Астра готовилась к прибавлению семейства, — она схватила резиновые перчатки, надела очки и побежала.
Красивая двухдверная матка нервничала, беспокойно крутилась в тесном станке, шевелила солому, готовила логово.
Как только Светлана появилась в своих черных очках, Зоя ткнула локтем подружку и оказала пронзительно:
— Гляди — пугало!
И Иван Иванович, подвозивший в это время картошку к кормозапарнику, добавил придурковато:
— Что это у нас поросята последнее время поносят? Может, от страху?
Женщины покатились со смеха.
Светлана сдержалась. Она считала ниже своего достоинства входить в пререкания с рядовыми колхозниками. Что-то ей говорило, что тут замешана мама. Вскоре ей удалось выведать, что мать ходила к председателю на квартиру и умоляла его быть снисходительней к дочери. Светлана расстроилась не на шутку и, как только кончился опорос, бросилась домой.
Людмила Сергеевна, уютно, с ногами устроившись на кровати, просматривала журнал «Колхозное производство».
— Мама! — крикнула Светлана еще в дверях. — Зачем ты бегала к председателю?
— Боже, как ты меня напугала, — проговорила Людмила Сергеевна, спокойно откладывая журнал.
— Что ты там болтала?
— Нельзя ли повежливей. Кто я тебе, мать или не мать?
Светлана прошла несколько раз по комнате в грязных ботиках.