Усаживаюсь на подоконник, осторожно высовываюсь в окно. Памятуя о давешнем предостережении, даю себе честное слово, что не вывалюсь наружу. Только принюхаюсь, посмотрю и послушаю – вдруг там, за соседним углом диктуют сейчас ответы на все мои вопросы, а я, дурак, тетрадку не приготовил – записать.
Стоило высунуться наружу, и картина разительно переменилась. Теперь я отчетливо видел компанию из пяти человек, развалившихся в шезлонгах, метрах в пяти всего от распахнутого окна, в тени высоких деревьев с белой корой и алыми, как у осенних кленов, кронами. Да и толмач мне больше не требовался: я отлично все понимал, кроме разве что фраз, произнесенных совсем уж интимным шепотом на ушко соседке.
Компания была та еще.
Номер первый. Лысый, загорелый моложавый бугай, одетый, как приехавший на курорт спецназовец: видавшие виды камуфляжные шорты, безрукавка цвета хаки, тоже пятнистая, но от пота; голые ноги обуты в пудовые армейские ботинки. В зубах погасшая сигара, на плече татуировка, изображающая красивого вампира женского пола. И лишь на левом запястье неожиданное цветное пятно: тонкий бисерный браслет, вроде тех, что носят студентки-первокурсницы, временно очарованные не столько идеологией, сколько эстетикой хиппи.
Номер второй. Хрупкая старушка в белом платье, похожем на скромный свадебный наряд: кружева на подоле, рукава-фонарики, белая тряпичная роза на поясе. В смуглых морщинистых руках – еще одна белая роза, на сей раз живая. Третий цветок, кажется, склеен из бумаги и размещен на красной соломенной шляпке. Из-под платья выглядывают острые носочки красных лакированных туфелек. Трогательную картинку несколько нарушают крутые мотоциклетные очки ультрамодного дизайна с черными зеркальными стеклами. Словно бы у внука взяла примерить, смеху ради, да забыла вернуть.
Номер три. Изящная блондинка средних лет в синем рабочем комбинезоне, надетом, кажется, прямо на голое тело. Голову ее украшал венок из желтых кувшинок, на коленях лежал чудовищный старый баян. Время от времени блондинка разводила меха и даже исполняла несколько пронзительных аккордов, словно бы дополняя музыкальным визгом свою тихую, ровную речь.
Номер четыре. Невысокий худощавый мужчина с аккуратной, коротко подстриженной бородкой. С виду – типичный кандидат каких-нибудь гуманитарных наук. Невзирая на летнюю жару, он кутался в длинное зимнее пальто с каракулевым воротником. Из-под пальто, впрочем, выглядывали босые ступни. Время от времени он с удовольствием шевелил пальцами ног, по-обезьяньи длинными и подвижными.
Номером пятым значилось существо неопределенного пола. Не то худощавая девочка, не то красивый мальчик. Крупные, но тонкие черты лица, волосы, собранные в хвост, джинсовая куртка и светлые льняные брюки, длинные узкие кисти рук могли принадлежать кому угодно. Прекрасный андрогин не принимал участия в разговоре. Отстраненно улыбался и покачивал головой в такт одному лишь ему слышной музыке, обитавшей, вероятно, в серебристых наушниках карманного плеера. Но и тут не обошлось без странностей. В руках у этого совершенного создания природы был небольшой кокосовый орех. Время от времени создание с громким треском откусывало от него кусочек вместе с твердой мохнатой скорлупой.
Тем не менее компания в саду мне скорее понравилась. Эти люди производили впечатление актеров, собравшихся на второе, или, скажем, третье чтение пьесы о сумасшедшем доме: уже начали понемногу осваиваться с новыми ролями, даже костюмы примерили, но до полного слияния с образом требовалось еще много времени и усилий.
– О! – торжественно сказала блондинка, поднимая указательный палец. И уставилась на меня: – У нас гость! – Баян в ее руках тут же пронзительно замяукал некое подобие туша.
– Только сиди, где сидишь, – поспешно предупредила старушка. – Целиком в сад не вылезай пока: заблудишься. Мы и сами здесь заблудились когда-то, было дело…
– Вас можно поздравить, – улыбнулся мне лысый «спецназовец». – Вы прекрасно освоились в доме, если смогли обнаружить наше убежище.
Вопреки моим ожиданиям у него оказался тихий бархатный баритон, а интонации напоминали учительские. К тому же он единственный из всей компании обращался ко мне на «вы» и церемонно раздвигал уголки губ, сопровождая всякую фразу вежливой, ни к чему не обязывающей улыбкой.
– Как настроение? – добродушно поинтересовался дядечка в зимнем пальто.
– Да ты на нас погляди, сразу поймешь, какое у него настроение! – расхохоталась блондинка. – У меня теперь есть баян, видишь? А Триша как одета – хоть сейчас под венец! А ты сам – босяк. Умора! – Она повернулась ко мне и заговорщически подмигнула: – Думаешь, мы и правда такие придурки? Не-е-етушки! Это ты нас так разукрасил. Настоящий художник, что с тебя взять!
– Не смущайтесь, – сочувственно сказал мне «спецназовец». Он явно взялся меня опекать. – Просто наш внешний вид и правда отчасти зависит от наблюдателя. Вы увидели нас симпатичными, но довольно нелепыми людьми. Это значит, что в настоящее время вы испытываете некоторый душевный разлад, но природное легкомыслие и привычка видеть вещи в комическом свете помогают вам держаться на плаву. Это неплохо для начала. Очень неплохо.
– И как тебе нравится быть живым? – вдруг спросил андрогин, не оборачиваясь ко мне и не снимая наушники. Очевидно, вопрос был риторическим. Ответа от меня никто не ждал. Но я все же ответил: надо же с чего-то начинать разговор.
– Мне очень нравится быть живым, – говорю. – Думаю, в ближайшие годы это станет моим основным занятием. Очень уж увлекательно.
Я-то хотел вложить в свое заявление максимальную дозу сарказма, но оно прозвучало на удивление серьезно. Этакая декларация о намерениях. Внимайте и трепещите.
П
52. Паук
«Я был хитер, я придумал хитрость».
К моему удивлению, незнакомцы не подняли меня на смех, а серьезно покивали и уставились на меня с удвоенным любопытством. Только андрогин равнодушно хрупнул ореховой скорлупой в наступившей тишине.
– Это хорошо, что тебе нравится, – наконец сказала блондинка. – Другой на твоем месте взвыл бы, небось: из хрустального-то поднебесья – да в земную, как говорится, юдоль. А ты молодец. Не ноешь.
И я чувствую, что у меня начинает сладко дрожать и таять сердце. Не от похвалы ее, конечно. От внезапно обретенной смутной надежды.
– Так оно было, – спрашиваю, – это «поднебесье»?
– А как ты думал? – строго смотрит на меня «доцент» в пальто.
Отвечаю честно, как на исповеди:
– Думал, что мне приснился странный сон. Настолько правдоподобный, что пробудившись, я забыл жизнь, которая была до этого сна. Впрочем, сон тоже забыл – отчасти. Осталось несколько прелестных, бессвязных обрывков. Примерно так как-то я себе все объяснял.
– Ты не так уж много забыл, – качает головой старушка в мотоциклетных очках. – Так, несколько лиц и имен, десяток-другой эпизодов да пару ключевых фрагментов финального диалога. Впрочем, тебе и забывать-то было почти нечего… Но это не значит, что тебе нечего вспоминать. Теперь только этим и будешь заниматься: таскать чужие воспоминания из соседского сада. Тебе понравится.
– Чужие – чьи? – Я действительно ничего не понимаю.
– Того хитреца, который всучил тебе свою человеческую судьбу.
– А есть где-то такой хитрец? – изумляюсь.
– Есть, конечно. Иногда ты видишь его в зеркале. То есть не всякое отражение – портрет твоего хитроумного двойника, но иногда он все же выглядывает. Любопытно ему, знаешь ли. Впрочем, всякому на его месте было бы любопытно…
– Стоп. – Я невольно прикрываю руками лицо, словно бы защититься стараюсь от избыточной информации. – Я ничего не понимаю. У вас тут не заседание клуба любителей Кэрролла случайно? Имейте в виду: Алиса из меня фиговая. Маленькие девочки обычно сообразительнее и храбрее, чем взрослые дядьки…
– Удивительно верное наблюдение, – перебивает меня «спецназовец».
Его дружки тихонько хихикают, «доцент» извлекает из-под пальто бутылку шампанского и предлагает тост за маленьких девочек, блондинка выжимает из полумертвого баяна припев песенки про отважного капитана, равнодушный ко всему андрогин с грохотом пожирает кокосовую скорлупу. Я смущенно умолкаю. Вдруг стало понятно: мне тут нечего ловить. Только голову заморочат, а то и защекочут чего доброго, как русалки одинокого путника, с них станется. Психи. Уроды.
53. Петр
«Я сделаю, что вы будете ловцами человеков».
Спрыгиваю с подоконника, пересекаю комнату, выхожу в коридор. Открываю следующую дверь. Передо мной – детская спальня. На обоях нарисованы кораблики, якоря и пингвины, на полу проложены рельсы игрушечной железной дороги, по стульям тусуется разнокалиберный взвод плюшевых мишек. В центре комнаты – двухэтажная кровать, заоблачная мечта любого ребенка.
При всем при том компания садовых психов уже здесь, в полном составе. Устроились в детской кроватке: внизу – «спецназовец» в обнимку со старушкой, наверху – блондинка с баяном, «доцент» и андрогин. Все хохочут, натянув одеяла до подбородков. Им кажется, вероятно, что это – лучшая шутка недели, вершина хит-парада домашних развлечений. Мне бы надо испугаться, но я, кажется, сержусь.
– Тьфу ты, блядство какое! – говорю в сердцах.
От избытка эмоций слюна вылетает изо рта вместе с фразой и с шипением падает на ковер.
Смотрю и глазам своим не верю: на полосатом половичке образовалась небольшая, но заметная прореха. Рваные края кажутся оплавленными. Тупо разглядываю дыру, не в силах поверить, что моя собственная слюна каким-то образом причастна к ее образованию. Еще один дурацкий розыгрыш?
– Что ж ты, падла, коврик дитю испортил? – укоризненным басом спрашивает старушка. В наступившей тишине ее голос звучит, как труба архангела.
Придурки под одеялами стонут от смеха. А меня почему-то охватывает ледяной, неописуемый, ни с чем не сравнимый ужас. Причем боюсь я не веселых своих знакомцев, а себя. Точнее, быть собой. Даже не так: мне страшно находиться внутри себя. Это похоже на острый приступ клаустрофобии: собственное тело представляется мне чем-то вроде непрочного фанерного ящика, выброшенного в открытый космос с борта орбитальной станции. Мало того, что мне тесно, неудобно и холодно, – я, кроме всего, знаю, что непрочная эта конструкция совершенно не приспособлена к космическим путешествиям. А значит, скоро, очень скоро, в темнице моей закончится воздух, и…
И все, собственно. Чего ж еще?
Отступаю назад, захлопываю дверь, бегу по коридору. Возможно, даже кричу. Или просто хочу закричать. Хрен поймешь, что я там на самом деле вытворяю. Но мне кажется, что именно бегу и кричу. Пока не утыкаюсь носом в еще одну дверь. Но не отпираю ее, а плачу, как ребенок, горько, взахлеб. Долго. Это, к слову сказать, работает: я вдруг понимаю, что ужас ушел. Остался обычный бытовой страх растерянного человека, попавшего в невероятные обстоятельства. Но ледяного, жгучего, живые внутренности пожирающего ужаса больше нет. И это славно. Так славно, что я продолжаю хлюпать носом – теперь уже от облегчения.
Дверь отворяется сама. Чьи-то сильные руки обнимают меня за плечи, нежно влекут за собой. «Я тебя поймала!» – торжествующе объявляет звонкий мальчишеский альт.
Я не решаюсь поднять глаза. Во-первых, мне страшно: неизвестно еще, что там за лик меня ждет… А во-вторых, очень стыдно. Одно дело – реветь в полном одиночестве. И совсем другое – в постороннюю женскую грудь покрасневшими, сырыми органами зрения да обоняния уткнуться. Нехорошо получилось.
– Вот так примерно и выглядит честный ответ на мой вопрос, – говорит великодушная незнакомка.
Я наконец набираюсь мужества посмотреть в лицо обладательнице сильных рук и размеренно тикающего сердца. Без особого удивления понимаю, что передо мной – то самое существо, которое я называл про себя «андрогином». Все-таки девушкой оказалась эта безучастная любительница музыки и кокосовой скорлупы.
– Не понимаю, – вздыхаю, имея в виду не то ее странную реплику, не то общее состояние дел.
– Я задала только один вопрос: нравится ли тебе быть живым. И ты что-то такое невразумительное мяукнул. Конечно, настоящий ответ там и близко не валялся. Но теперь ты сам знаешь, что такое быть живым. Быть живым очень страшно, правда? Быть живым – это значит содрогаться от невыразимого ужаса, вслепую метаться по темному коридору, кричать и не докричаться, ослабеть от слез и обнаружить, что слабому – легче, потому что настоящий ужас требует много, очень много сил… И – если еще повезет! – случайно уткнуться носом в нужную дверь. Тебе повезло, ты уткнулся туда, куда требовалось.
– Почему «повезло»? – спрашиваю.
Мне, в общем, все равно, ответит она или нет. Я пока скорее голосовые связки тестирую, чем осмысленно общаюсь. Но она ответила.
– Потому что в этой комнате нет места дурацким розыгрышам. Это – библиотека. Вообще-то предполагалось, что сюда ты не забредешь. Не в этот раз, по крайней мере: слишком уж далеко от входа. Но ты так скакал по коридору…
Я невольно улыбаюсь. Звук ее голоса влияет на меня благоприятным образом. Успокаивает, но не убаюкивает. Даже способность соображать возвращается ко мне помаленьку. И это славно: я ею весьма дорожу.
– Именно «скакал»? – повторяю машинально.
Сам понимаю, что чушь мету. Исправляюсь. Спрашиваю о том, что меня действительно беспокоит:
– Это ведь не ты была в зеленой машине? Там сидела какая-то другая женщина.
– В зеленой машине? – хмурится она. – Вряд ли. Потому что я не понимаю, о чем речь…
– Я имею в виду зеленую машину, за которой гнался. И приехал сюда. За рулем была женщина, которая показалась мне знакомой. Я очень хотел с ней поговорить: я ведь действительно ничего не помню. Все забыл, как отрезало… И вдруг знакомое лицо! Я решил ехать следом. Машина остановилась у вашего забора, я тоже, но, когда я вышел, женщины уже нигде не было… Думаю, это все же не ты.
– Не я, – соглашается равнодушно. – Более того, я по-прежнему не понимаю, о чем ты говоришь. Я, видишь ли, не знаю всех подробностей вашего нынешнего бытия… Машины какие-то зеленые, рули, заборы, – вздыхает она. – Зачем они нужны? Впрочем, должно же быть хоть что-то! Некий набор исходных образов для коллективных манипуляций…
Больше всего на свете мне сейчас хочется демонстративно сунуть палец в нос и замычать нечто невразумительное. Дескать, нам, великовозрастным сельским дебилам, все нипочем. Нет, ну в самом деле! Если уж берешься читать лекцию для одного слушателя, позаботься, чтобы несчастный понимал хотя бы половину твоих тезисов.
– Это пустяки, – смеется девочка-мальчик, – просто мысли вслух. – Кажется, она почувствовала мое возмущение и нашла его забавным. – Извини, не хотела тебя путать. Ты уже и без моей помощи запутался.
– Именно, – ухмыляюсь. – Началось с потери памяти. Потом чудища из зеркал полезли. Потом…
– Не нужно мне все это пересказывать. – Она поднимает руку, словно бы желая возвести некий материальный барьер, сквозь который не проникнет моя бессвязная, но обильная информация. – Пустая трата времени – рассказывать о себе, оказавшись в единственном месте, где о себе можно слушать, а не говорить… Ну да, ты еще не понял. Повторяю: тебе повезло. Ты попал в библиотеку. Это – единственное место в доме, которое обязывает нас быть внятными. В библиотеке никто не смеет морочить другому голову. Есть шанс узнать некоторые вещи, которые покажутся тебе важными. Более того, возможно, они действительно являются важными. Вполне, знаешь ли, возможно.
На сей раз до меня наконец дошло. Я молча кивнул, огляделся в поисках места для долгой беседы. Но комната была абсолютно пуста. Я так и не понял, почему она называлась «библиотекой»: ни книжных стеллажей, ни самих книг тут тоже не было. Ну да я уже понял, что в этом монастыре не только мой устав не работает, здесь на свои-то собственные уставы давно забили…
– Можно сидеть на полу, – советует девушка. – А еще лучше – лежать. Самые лучшие разговоры случаются, когда собеседники лежат. Не знаю уж почему, но это так.
54. Письмена
Это сообщение может быть обращено к другому или самому себе (запись на память, т. н. меморат), но, строго говоря, не предполагает непременной дешифровки. <…> Многие письмена долгое время оставались или остаются нерасшифрованными, что не мешает им быть элементами мифопоэтической системы…
Послушно укладываюсь на пол. На живот, как пляжник. Подпираю подбородок кулаками. Действительно, вполне комфортная поза. Да и пол теплый, словно оборудован специальным подогревом. Дурацкая, впрочем, идея: откуда бы взяться всяким буржуйским технологиям в этой пустой комнате, под неровно окрашенными досками цвета засохшего меда?
– А почему «библиотека»? Здесь ведь нет книг.
– Почему же, – смеется девочка-мальчик, усаживаясь по-турецки напротив меня, так, что ее лицо белеет теперь над моей головой, как исхудавшая луна. – Здесь хранятся книги, которые пока не написаны. Многие, впрочем, не будут написаны никогда. Знаешь, как это бывает: люди часто думают, что неплохо бы написать книжку о том, как… – далее следует короткий, в несколько слов втиснутый, или путаный, многословный замысел. Иногда сочиняют название, порой даже персонажей придумывают. Некоторые успевают сотворить несколько абзацев и только потом отказываются от своей затеи. Эта комната – своего рода лимб для ненаписанных книг. Единственное место, где они воплощены. Просто ты их не видишь, как и многих других вещей здесь, в доме. Вот существо, которое еще недавно сидело в красном кресле – о, оно могло бы даже прочитать эти книги! Но эта способность когда-нибудь к тебе вернется… наверное. Гарантий, как ты понимаешь, в таких делах никто дать не может.