– Существо в красном кресле? Кто оно?
– Ты был им, – говорит женщина. – Неужели забыл? Должен бы помнить.
Мне хочется возразить. Дескать, что значит – «был»?! Да, нечто в таком роде мне снилось, но с каких это пор видеть во сне и «быть» – одно и то же? Но я благоразумно помалкиваю. Ответ и без того известен: в твоем случае, дружище, видеть во сне – и значит «быть». Другого способа «быть» для тебя пока не предвидится. Эх ты, морок хренов…
– Почему? – спрашиваю. – Почему все так по-дурацки? Почему все запутано? Какого хрена я ни фига не понимаю? Кто я? Зачем? Откуда взялся? И если уж получается, что я – невесть кто, чудище марсианское, нелюдь замысловатая, то почему чувствую себя, как самый обыкновенный человек, глупый, беспомощный, да еще и полусумасшедший?!
– Да потому, что ты – «нелюдь», обменявшаяся судьбами с человеком. Так уж тебе повезло: двойник твой – недобрый колдун и веселый хитрец, ты и сам не заметил, как он всучил тебе московские тротуары вместо уютного твоего Поднебесья и человеческие глаза, способные смотреть, но не видеть. А сам, понятно, был таков. Впрочем, он ведал, что творил, а посему – заслужил. Что сделано, то сделано. Теперь уж терпи! Впрочем, вам обоим это на пользу. Куда как лучше, чем сниться друг другу всю жизнь да из зеркал изредка переглядываться…
Разум мой захотел было изумиться, да вовремя передумал. Тут уж одно из двух: или визжать, заткнув уши, или расслабиться, да на ус мотать непрошеные эти откровения, ответы на вопросы, которых я не задавал. Поза, которую я принял: лежа на брюхе, с расслабленными мышцами и полузакрытыми глазами, – предопределила выбор. Мне говорить-то было лень, какой уж там визг…
– Зачем все так сложно? – вздыхаю сонно. – Причудливая картина мира получается: какой-то двойник, какой-то обмен судьбами, таинственные намеки, смутные воспоминания, вещие сны. Для истории болезни – в самый раз. А вот для жизни на земле – не знаю… Зыбко, громоздко, избыточно.
– Зыбко, это правда. Потому мы и разговариваем здесь, в библиотеке, – говорит она. – Ты ведь, как и наши книжки, выдуманное, недовоплощенное существо – был. Теперь-то все, воплотился по самое не могу! Вон какой тверденький, крепенький, хоть дрова на тебе вози!
Ее смех похож на лисье тявканье. Неприятные звуки. Неужели она тоже на взводе? Лучше бы утихомирилась. Невмоготу слушать.
– В конце двадцатого века перевозка дров – бессмысленное использование рабочей силы, – огрызаюсь, чтобы сменить тему.
Но тема меняться не желает.
– Неужели даже не спросишь, кто тебя выдумал? И зачем? Это же классический вопрос!
– Уши заткну, если рассказывать начнешь.
– Как знаешь.
– Меня интересует только одно: цель. Смутно припоминаю, что когда-то давно, возможно, именно в этом доме кто-то говорил мне, что нет более паскудного словечка, чем вопрос: «Зачем?» Но это единственный вопрос, ответ на который мне сейчас нужен. У меня под ногами топь вместо твердой почвы, память забита трухой вместо фактов, а сердце – предчувствиями вместо желаний. Не человек, а шпионская шифровка, причем связной, знавший ключ, судя по всему, скончался, не оставив завещания… Хорошо, пусть так. Я больше не хочу знать, кто я такой и откуда взялся. Это ничего не изменит. Бегать с криком «Мама, роди меня обратно!» – я и так могу. Вон, к небу обращусь, ему не привыкать… Обозначь цель, укажи направление и оставь меня в покое, ладно? Я как-нибудь справлюсь.
– Эк тебя прорвало! – удивляется моя собеседница. – Что ж, хороший вопрос заслуживает хорошего ответа. Цель – ключ. Тот самый, о котором ты говорил. Связной, к слову сказать, живехонек, не обольщайся… Направление – юго-запад.
Она встает и выходит. Я остаюсь один. Спустя какое-то время переворачиваюсь на спину. В записке было сказано, что я должен заснуть в этом доме. Что ж, глаза уже слипаются. И вместо положенного смятения чувств меня охватывает безмятежный покой. «Необъятный простор и ничего священного», – вспоминаю вдруг вычитанную где-то[6] фразу. И с этой, невесть с какого потолка взятой формулой нового бытия засыпаю сладко, как младенец с возлюбленной своей пустышкой.
55. Плеяды
Зевс <…> вознес их в виде созвездия на небо.
Не наяву, не во сне, а на перепутье, у подножия мифического камня, где, к слову сказать, еще и некое третье направление должно быть указано, чувствую, что я уже не один в этом мире. Двое нас. И больше никого – за ненадобностью. Теплая, живая тень женщины окутывает меня, как облачное одеяло. Телесность ее несомненна, но в то же время она рассеяна и вездесуща, как туман. Она повсюду: сверху, снизу, вокруг и внутри; я окружен и заполнен ею. Вдыхаю едва уловимый аромат чужой кожи и понимаю наконец, за кем гнался сегодня, кто привел меня сюда, и кого я, оказывается, искал в этом доме.
Зачем обманывать себя: звездный потолок в коридоре, волшебные города за окнами, мудреные ответы на вопросы, неопределенные обещания и эксцентричные выходки здешних насельников были мне пока без надобности. Я пришел сюда для того, чтобы она меня обняла. Этого достаточно. Все прочее – что ж, пусть будет, заверните. Возьму с собой, как еду для собаки из ресторана.
Кто она такая и что значит для меня эта встреча, я понял сразу. А через несколько минут я ее вспомнил. И тихо рассмеялся от облегчения. Самое главное про жизнь, доставшуюся мне с чужого плеча, я теперь знаю: что бы ни случилось, я был и буду сказочно, головокружительно, фантастически счастлив, даже если ничего, кроме воспоминаний об этой женщине, у меня не останется: их вполне достаточно. И сейчас к этим драгоценным воспоминаниям прибавится новая глава. Уже, собственно говоря, прибавляется. Здесь и сейчас.
– Как тебя теперь зовут? – спрашиваю. – Тебе ведь не нравилось имя Маша…
– Меня никак не зовут. Я сама зову, если мне кто-нибудь понадобится.
Горячий шепот щекочет не то мое ухо, не то мой сон об ухе. Мне снится, что я улыбаюсь. Снится, что и ее губы приоткрываются в улыбке. И мне приходит в голову, что, если в этом сне у нас обоих есть губы – глупо использовать их лишь для улыбок. Найдется и иное применение теплым нашим губам, во сне ли, наяву ли, но найдется, к гадалке не ходи!
Чудесное видение не возражает. Для того она и пришла, как не раз приходила прежде, открывая мою дверь своим ключом.
– Ты бы, – говорю вслух, – сделала для меня дубликат этого чертова ключа. Я-то свой потерял, а у тебя он целехонек…
Она сразу понимает, о каком ключе речь.
– Что-то в таком роде я для тебя и делаю. Ты ведь уже меня вспомнил, правда? Неплохо для начала.
– Это неплохо и для конца. Разве, кроме тебя, было еще что-то, заслуживающее внимания? Не верю.
– Просто ты соскучился, – смеется она. – На самом деле в твоей жизни и без меня было немало интересного. И будет, конечно…
Мне-то все равно, что будет, чего не будет, чем дело кончится и сердце успокоится. Нет у меня иного пикового интереса, кроме как быть тут, сию секунду, таким способом, каким я есть. Застрять в тягучем, темном янтаре этого сновидения – не дохлой мушкой, крошечной искоркой живого огня, что испепеляет меня изнутри и снаружи. Древние греческие мифы из толстой книжки с картинками, по которой я учился читать и мечтать, внезапно обретают актуальный смысл; теперь я знаю, как чувствуют себя герои, ставшие созвездиями по воле изобретательного Зевеса: пылают во тьме, как я (как мы) сейчас и, подобно нам, не желают ничего иного.
56. Похьела
В финской и карельской мифологии северная страна, иной мир…
К списку Екклесиаста хорошо бы добавить еще несколько пунктов.
Есть время гореть и время догорать, время быть и время существовать, время поднимать веки и время отверзать уста, время забывать слова и время к ним возвращаться.
Пожалуй, достаточно. В остальном список безупречен.
Поэтому теперь мы разговариваем.
В этом сне я на удивление хорошо соображаю. Или просто знаю больше, чем наяву. Мне сейчас ничего разъяснять не нужно, и так все понимаю. Ну, почти все.
– Тебя теперь только в этом доме можно найти? И только во сне? Наяву, в Москве, тебя не будет?
– Да уж, наяву, в Москве, не будет, пожалуй, – шепчет она. – Но не только в этом доме: есть немало других мест, где я люблю назначать свидания. Дом этот, как ты, наверное, уже догадываешься, не человечье жилье, но и не убежище каких-нибудь ссыльных богов. Просто – дверь. Возможность уйти, возможность вернуться, возможность потерять себя и встретить кого-то иного. Вообще – возможность. Хорошее место.
– Перекресток судеб, – вспоминаю не то собственную, не то чужую чью-то, но точную формулировку. – Судьбокресток на пустыре между Мирами.
– Правильно. И таких мест – великое множество.
– А лоцию, небось, никто нарисовать не удосужился? – смеюсь.
– Почему же, – серьезно возражает она. – Были попытки. Ни одна из них, впрочем, успехом не увенчалась. Тайна-то из числа тех, что любой посвященный за счастье почтет разгласить: единожды попробовав на вкус неизвестность, понимаешь, что этот напиток надо бы разделить поровну между всеми жаждущими, но несведущими. Да только карта у каждого своя. По чужим маршрутам можно после воскресного обеда прогуливаться, со всем семейством: ни один завалящий демон из-за угла не выскочит, как ни зови его…
– Перекресток судеб, – вспоминаю не то собственную, не то чужую чью-то, но точную формулировку. – Судьбокресток на пустыре между Мирами.
– Правильно. И таких мест – великое множество.
– А лоцию, небось, никто нарисовать не удосужился? – смеюсь.
– Почему же, – серьезно возражает она. – Были попытки. Ни одна из них, впрочем, успехом не увенчалась. Тайна-то из числа тех, что любой посвященный за счастье почтет разгласить: единожды попробовав на вкус неизвестность, понимаешь, что этот напиток надо бы разделить поровну между всеми жаждущими, но несведущими. Да только карта у каждого своя. По чужим маршрутам можно после воскресного обеда прогуливаться, со всем семейством: ни один завалящий демон из-за угла не выскочит, как ни зови его…
– И что, часто зовут? – спрашиваю.
– Ты не поверишь, как часто. И ведь солидные, благополучные люди, никому и в голову не придет их в метафизической тоске какой-нибудь заподозрить… Но почти всякое человеческое сердце хоть однажды, да заходилось истошным воем по несбывшемуся. Так-то! Очень важно, чтобы ты об этом не забывал…
57. Пространство
К центру ведет путь, т. е. то, что связывает самую отдаленную периферию, во-первых, и все объекты, заполняющие пространство, во-вторых, с высшей сакральной ценностью.
– …Слышишь? Повторяю: важно. Чтобы. Ты – именно ты! Не. Забывал.
– Именно я?
– Ага. Такое вот специальное полезное знание для отдельно взятого тебя. Этот дом… точнее сказать, эта возможность, – существует по милости Ключника. Он называет себя именем Франк и, кажется, привязан к этой последовательности фонем… Наш Франк, понятно, не единственный. Ключников не сказать, чтобы много, но несколько сотен по миру сейчас бродит. Предполагается, что ты – такой же, как он. Потенциально. То есть, может быть, когда-нибудь, а может быть, никогда, бла-бла-бла… – тут сам Франк непременно добавил бы, что гарантий в таком деле не бывает. Но все же. Ты – такой же.
– И?..
– Не знаю. Это тебе Франк когда-нибудь расскажет, что происходит с такими, как вы, после союза «и», я не специалист… Но я знаю другое. Ключники затем лишь нужны, чтобы открывать двери для людей… Чтобы давать нам возможность. Чтобы у каждого, кто в отчаянии призывает своего демона, был шанс докричаться до этой твари и посмотреть, что будет…
– Благородная профессия, – смеюсь тихонько.
Вопросов у меня по-прежнему нет, вот что удивительно. Казалось бы, такую невнятицу несет прекрасное мое наваждение, – но нет. Мне все понятно. Даже чудится, будто я знаю куда больше, чем она мне поведала. А что не могу пока это знание расшифровать, перевести на понятный мне самому язык – так то пустяки, дело наживное. Расшифруется, небось, когда время придет…
– Это на самом деле была не столько лекция, сколько нотация, – признается она. – Ты всегда был очень высокомерным, Макс. Считал, что это лишь перед тобой в темноте, под опущенными веками, бездны разверзаются. А прочие – так, свинствуют помаленьку… Они-то, возможно, и свинствуют, но не твоего ума дело выставлять им оценки. Высокомерие – роскошь, которую Ключник не может себе позволить. Вы и правда могущественные существа, избранники. И бездны ваши поглубже наших будут, все это так. Но вы – обслуга… Не хмурься, слово, конечно, дурацкое, зато – производная от «служить». Жизнь Ключника – бесконечное служение. После того как вы открываете дверь, мы уходим так далеко, что вам и не снилось… А вы, избранники судьбы, остаетесь на границе. Так уж все устроено. Поэтому завязывай со своим высокомерием, ладно?
– Ладно, – соглашаюсь легко. – Но почему ты говоришь: «вы», «мы»? Разве мы с тобой – не одно и то же?
– Нет, что ты. Природа у нас разная. Я – одна из человеческих детенышей, которым повезло встретить своего Ключника. Ты сам привел меня сюда, к Франку, помнишь?
– Помню. Смутно, но помню.
– Хорошо. В тот день я нашла свою возможность, а ты – своего учителя. Мне фантастически повезло. Тебе… – уж не знаю!
– И теперь ты – своего рода связной между нами обоими? Моя Лестница в небо?
– Угадал. – В награду за сообразительность меня снова заключают в объятия.
Мне бы не слушать, мне бы растаять, мне бы умереть от счастья и ужаса, но я все же слушаю.
– Ко всему, я еще и заложница. Пока я тут, Франк может быть уверен, что и ты от него никуда не денешься. Вернешься. Рано или поздно, так или иначе, ты или другой…
58. Психея
По Пифагору, Психея питается кровью; кровь – «седалище души».
– Подожди, ты говоришь «другой»?!
Я почти кричу, потому что наихудшие из моих предположений всплывают на поверхность, мутят хрустальные воды дивного сна, превращают его в кошмар.
– Но я и есть «другой», – добавляю шепотом, словно бы в надежде, что, убавив громкость, превращу чудовищную догадку в некое подобие глупой шутки.
– И не подумаю ждать. Успокойся. «Другой» он, видите ли… Ты – это ты. Твоя кровь отравлена памятью обо мне. Меня это вполне устраивает – чего ж тебе еще?
59. Птицы
Обские угры считали, что у человека несколько душ: одна из них <…> «уходящая по реке душа» <…> другая – «сонная» душа (приходящая к человеку только во сне) предстает в виде «птицы сна»…
Просыпаюсь от воя сигнализации. Воет моя собственная «Нива». Не понимает, дура, своего счастья. Не ведает, что я – не снаружи, а внутри. Хорош, конечно, ничего не скажешь. Заперся в машине, зачем-то поставил ее на сигнализацию, спрятал ключи в самый дальний, заповедный карман и завалился спать. Словно бы заранее все просчитал и решил подарить себе, любимому, генеральную репетицию пробуждения накануне Страшного Суда.
Ключи я все же нашел. С пятой примерно попытки. Заткнул крикучую тварь. Несколько секунд наслаждался тишиной. Потом огляделся.
Автомобиль мой был припаркован у обочины длинной узкой свалки, которая в былые годы, вероятно, считалась переулком. Или даже улицей – кто ее разберет! Но дни культурного расцвета этого места давно миновали. Теперь здесь обретались гнилые доски, ржавая арматура, пустые пластиковые ящики и примерно полтора миллиона банок от пиво-колы – а как еще сей легкий прохладительный жанр обозначить? Из-под постиндустриального ужаса кое-как пробивалась живучая сивая трава. Вдалеке топорщились бетонные заводские заборы. По небу метались облака, мятые, как больничные простыни. Ущербная луна заливала этот трэш жидким молочным сиропом. Создавалось впечатление, что небесное тело действует продумано и профессионально, как опытный осветитель, привыкший работать на малобюджетных ужастиках: если бы не бледные его лучи, пейзаж получился бы уродский, но квелый и невнятный. А так – настоящая, добротная жуть. Уважаю.
По всему выходило, что отсюда надо убираться. Чем скорее, тем лучше.
Я завел машину. Фары высветили полустертую надпись на обломке металлических ворот, который пережил не только вторую створку, но и саму ограду, и теперь торчал из земли, как гнилой, но несокрушимый зуб. «Ост. пр-д» – вот что там было написано. Я кивнул: да, правильно. Уж этот адрес я на всю жизнь запомню… А что пейзаж переменился – так на то и место зачарованное.
Я был абсолютно спокоен. Прекрасно помнил все свои похождения, да и сладостный сон, привидевшийся мне в пустой библиотеке, запечатлелся в памяти до мельчайших деталей. И ожившие старые (вероятно, все же чужие) воспоминания никуда от меня не делись. Сидели смирно на привязи, как одомашненные, до утраты основного инстинкта откормленные волчата. Если полагать картины прошлого сокровищами, то я вошел в этот дом нищим, а покинул его – ну, не миллионером, положим, но на жизнь, пожалуй, хватит.
Что же касается содержания обретенных воспоминаний, оно меня почему-то больше не пугало. Не озадачивало даже. И не вызывало внутреннего протеста. Удивившись собственному спокойствию, я еще раз прокрутил перед внутренним взором дикую эту концепцию. Ну, хорошо, положим, я – невесть откуда взявшаяся копия живого когда-то человека, обитатель чужих снов, жилец зазеркальный, не то Ка, не то Ба древнеегипетское, обнаглевшее, да еще и сверхзадачей какой-то невнятной обремененное… И что, топиться теперь? Некоторые вон двухголовыми телятами рождаются. Или бородатыми женщинами. Так что мне еще повезло…
Мой разум, вероятно, просто устал истерить по поводу всякого завалящего чуда. Сидел смирно, привыкал к мысли, что концепция сменилась. Теперь истерить будем только в том разе, ежели чудеса вдруг закончатся, что, впрочем, сомнительно. Вот и ладно.
Я сверился с картой. Убедился, что Остаповский проезд действительно существует. Правда, на схеме он выглядел куда опрятнее, чем в жизни. Ну да ладно, машина у меня – практически вездеход, выберусь как-нибудь.
60. Пуса
В китайском буддизме святые <…> не ставшие буддами, а посвятившие себя вспомоществованию и защите всех живущих.