– Погоди, – я в растерянности. – Какая Лидочка? Какой телефон? Номер твой у меня и так есть…
– Лидочка – секретарь. И просто хорошая девушка. Телефон мобильный. Мой. У меня их каким-то образом три штуки скопилось. Один для Москвы, другой для поездок, а этот – для понтов, запасной. Возьмешь его себе. Номер почти никто не знает, так что тебя не будут дергать. Не забывай заряжать и выключай пореже. Я вряд ли стану надоедать тебе звонками, но мне будет приятно жить, зная, что это принципиально возможно. Ты не против?
– Конечно, нет. Звони хоть каждые полчаса.
– Обойдемся без крайностей.
Он кладет трубку, а я начинаю собираться. Кидаю в рюкзак сменное белье, запасную пару штанов и прочую полезную ерунду. Долго и с удовольствием выбираю кассеты: не всякая музыка способна выдержать испытание долгой дорогой. Между делом впускаю в дом Лидочку, каковая оказывается восхитительной рыжекудрой валькирией. Обретаю первый в своей жизни сотовый телефон: прежде как-то деньги жалел тратить на удобное средство связи. Радуюсь, как ребенок, заполучивший новую игрушку. Звоню Вене, отчитываюсь: дар богов доставлен в целости и сохранности, в количестве одна штука. Мой друг уже на нейтральной полосе, по ту сторону действительности, между небом и землей. Оставляю его наедине с зубными щетками, среди коих он вознамерился найти новую спутницу жизни. Угощаю прекрасную посланницу кофе, осторожно испытываю на ней свое гипотетическое обаяние: работает? не работает?
Результат следует признать удовлетворительным: Лидочка не предпринимает пока активных попыток броситься мне на шею, зато и уходить не спешит. Если бы я предложил ей поужинать, дело было бы в шляпе. Но шляпы у меня нет. К тому же сегодняшнюю ночь я намерен встретить в нескольких сотнях километров от Москвы, а потому ужин отменяется. Лидочка наконец понимает, что ни третья, ни четвертая чашка кофе не нарушит шаткого равновесия, и уходит. Да и я задерживаюсь всего на четверть часа: вымыть посуду, пересчитать и рассовать по карманам деньги, прибавить к багажу теплый свитер – пожалуй, все.
По лестнице не иду – лечу. Ветер дальних странствий кружит голову, холодит разгоряченное лицо, веселит сердце.
Завожу машину и вдруг, без видимых причин, тяжелая смрадная волна ужаса накрывает меня с головой. Я уже никуда не хочу ехать. Я больше не понимаю, зачем это нужно. Что за странная идея: путешествовать в поисках новых кошмаров, от одного наваждения к другому, от мало-мальски контролируемого сумасшествия к абсолютному безумию?!
В этот момент я не верю себе. Давешние дивные события кажутся мне навязчивым бредом. Чувствую себя внезапно исцелившимся. Поскуливаю от желания немедленно зажить нормальной человеческой жизнью. Пойти в магазин, купить ящик пива, выдуть его в одиночестве, а завтра, с похмельной, но поумневшей головой окунуться в дела.
Меня спасло врожденное упрямство. Стиснул зубы так, что от нежной эмали откололся микроскопический кусочек. Резкая боль немного привела меня в чувство. Я закурил, подождал, пока она утихнет, а потом аккуратно вырулил из забитого дорогим частным транспортом двора. Остановился у аптеки на углу, купил пачку обезболивающего, на тот случай, если ночью, где-нибудь в чистом поле раненый зуб захочет оказаться в центре внимания. И неторопливо, памятуя о прискорбном состоянии собственных нервов, покатил в сторону области.
Часа полтора спустя, преодолев несколько заторов и отъехав километров на сорок от кольцевой дороги, я наконец понял, что спасся почти чудом.
67. Рупавачара
Рупавачара не нуждаются в <…> доме (который возникает одновременно с их рождением).
Поездка вышла чрезвычайно приятная. Этакое неспешное летнее путешествие, с ночевками в лесу, сбором земляники на завтрак, бурными купаниями в окрестных водоемах и сердечной дружбой с прекрасными пейзанками столетней выдержки, которые поили меня парным молоком и без особой надежды пытались обрести в моем лице оптового покупателя сельскохозяйственной продукции.
Я-то, признаться, предполагал, что на пути моем встанут какие-нибудь огненноокие демоны, разверзнутся бездонные пропасти, заворкуют сирены, прольется смоляной дождь, стирающий тело человечье с лица земли, словно бы плоть наша – кособокий детский рисунок мелом на жестяной стене гаража. На худой конец, думал я, все окрестные маньяки выйдут на трассу, одержимые идеей автостопа, и станут набиваться мне в попутчики, а придорожные лесопосадки заполнятся неопознанными летающими персонажами «Секретных материалов». Но ничего в таком духе не случилось. Ехал, ехал и наконец приехал – вот и вся моя одиссея.
Приморский город, который, согласно документам и некоторым смутным воспоминаниям, я должен был полагать своей родиной, поначалу произвел на меня препоганое впечатление. Жарко, пыльно, хотя время вроде бы близится к закату. Да и пейзаж унылый: скверно оштукатуренные жилые бараки перемежаются тюремного вида заборами и ветхими корпусами промышленных предприятий. Толстые тетки в ярких платьях, с блестящими от пота лицами, несут в прозрачных пластиковых пакетах кровавые комки мяса и увядшую зелень; загорелые, жилистые, словно бы провяленные на солнце мужчины пьют вино в тени чахлых акаций; дети орут так, словно игра для них – сущая мука.
Я совсем было затосковал, но по мере продвижения от окраины к центру бараки сменились пяти– и девятиэтажками, деревья излечились от чахотки, а нестройные колонны распаренных теток украсились длинноногими красотками в куцых, едва прикрывающих грудь маечках. Отвращение мое сменилось вполне лирической скукой.
Исторический центр выглядел почти буржуазно: первые этажи элегантных построек XIX века были отданы под магазины и ресторации, тротуары пестрели зонтиками уличных кафе, а по мостовой сновали древние, но живучие «тойоты», «опели», «фольксвагены» и даже – матерь божья! – «мерседесы». Другое дело, что богатство здесь соседствовало с упадком, а роскошь с убожеством: на углу прекрасно отреставрированного дома, вмещающего, если верить вывескам, ювелирный магазин, стриптиз-клуб и салон эксклюзивного дамского белья, приютился пункт приема стеклотары; в центре вымощенного розовой брусчаткой тротуара помещался ржавый, смердящий мусорный бак, а прекрасная обладательница невесомой блузки от Диора и бриллиантовых серег сидела на террасе ресторана, демонстрируя праздношатающимся эстетам загорелые ножки в резиновых шлепанцах-вьетнамках с пластиковыми ромашками.
Все это вместе создавало пленительную атмосферу задушевного распиздяйства. Что ж, решил я, где и разыгрываться моей любительской драме метафизических исканий, как не в этом захолустном театре абсурда…
Что касается сценария, его у меня не было. Всю дорогу я почему-то не слишком верил, что доберусь до места, а добравшись, показал себя стойким последователем Винни-Пуха. Решил, что для начала надо как следует подкрепиться. Заодно и план ближайших действий составить. Например, понять, где я буду ночевать. Дома-то у меня тут нет… Или все же есть? Хороший вопрос.
Заведение, на полупустой террасе которого я углядел безумицу в бриллиантах и шлепанцах, показалось мне вполне привлекательным: деревянные столешницы, гигантские подсолнухи-мутанты в напольных вазах и их миниатюрные копии в керамических кувшинах, свечи, алые салфетки и тонкое стекло стаканов. Да и запахи, доносящиеся с кухни, меня заинтриговали. Мясо и кофе здесь, кажется, готовили неплохо, прочее я счел несущественным.
Минут пять я потратил на поиски места для парковки: ресторан с террасой располагался на углу обычной улицы с двусторонним движением и пешеходной зоны, поэтому желающих пристроить свой автомобиль хватало. Пришлось чуть ли не квартал пятиться задним ходом в поисках свободного пространства, но я победил.
Выхожу на тротуар, с наслаждением топочу по щербатому асфальту истосковавшимися по ходьбе ногами, тяну спину, разминаю плечи – благодать! И вдруг чувствую, что должен перейти на другую сторону. Почему – не понимаю. Вроде бы ресторан, в котором я собрался кормиться – вот он, в сотне метров, зачем через дорогу скакать? Но идти по этому тротуару – невыносимо.
Я все же нашел некий компромисс, пошел по мостовой. Благо автомобилей тут немного, да и те не носятся, а ползают туда-сюда в надежде обрести временный приют. Иду осторожно, оглядываясь по сторонам, ключи от машины на пальце верчу демонстративно: дескать, я свой, не пешеход какой-нибудь, мне можно тут ходить. Коллеги относятся с пониманием, аккуратно меня объезжают.
«С чего это у тебя нервы расшалились? – спрашиваю себя строго. – После лесного воздуха да парного молока? Ты сейчас должен быть спокоен, как буддийский монах, ясно тебе, придурок?»
«Придурку» ни хрена не ясно. Он сам в недоумении. И рад бы успокоиться, да не выходит. Приблизившись наконец к ресторану, где сейчас должна состояться умиротворяющая церемония наполнения брюха, «придурок» видит наконец табличку с названием улицы. Она поименована в честь видного поэта-футуриста Маяковского. Казалось бы, название как название, ничего из ряда вон выходящего. Не «проезд Люцифера» и не «переулок Зла», даже не «Зазеркальный тупик» какой-нибудь. Но узнав название улицы, мой внутренний придурок холодеет. Он почти готов завизжать тоненьким детским голосом и призвать маму.
Что ж, решаю я, тем любопытственнее. Беру себя за шкирку и насильственно водворяю на тротуар, прогулка по которому мне так не понравилась. Она мне по-прежнему не нравится, но тварью дрожащей быть не имею права. Поэтому неторопливо добираюсь до угла, сворачиваю, поднимаюсь на террасу ресторана и занимаю место за угловым столиком. Так, чтобы наблюдать милое глазу, безопасное для пешеходов прогулочное пространство, но и напугавшую меня улицу Маяковского из виду не выпускать. Весьма, надо сказать, символическая позиция.
Черноокая дивчина в накрахмаленной блузе и форменной мини-юбке с разрезом чуть не до пояса принесла меню, любезно подождала, пока я определюсь с заказом, законспектировала мои гастрономические фантазии и оставила меня наедине с бокалом минеральной воды. Я залпом выдул сверкающую влагу, с удовольствием закурил и ехидно поздравил себя: «Ну вот ты и дома». Сердце, как и следовало ожидать, не заныло от сладких воспоминаний: и дом не мой, и воспоминания ворованные, да и я – не то чтобы я…
Такое положение дел вполне меня устраивало.
68. Рыба
…известны изображения рыбообразного Эа у постели больного ребенка.
– Господи, Макс, это ты?!
Гляди-ка, кажется, любительница бриллиантов и резиновой обуви решила, что мы – старые друзья. Я не возражал: у нее было милое, немного беспомощное лицо, хрупкое детское тело и полузнакомый голос. Да и весь ее облик показался мне почти знакомым. Словно бы приснилась она однажды, когда-то давно, и вот вдруг появилась наяву.
– Меня так зовут, – отвечаю. – А ты?..
– Неужели так изменилась? – она не то радуется, не то обижается. – Я Наташка. Вспомнил?
– Ташка! – Тут срабатывает не память, а некий условный рефлекс, который велит сократить ее имя, выкинуть нафиг начало. Какое такое «на»?!
– Вспомнил, – радуется прекрасное видение. – Ты давно вернулся?
Смотрю на часы, отвечаю честно:
– Минут сорок назад, если считать от дорожного указателя с надписью…
– Только что?! Фантастика! Значит, никто-никто не знает, что ты вернулся, а я тебя уже встретила! Вот это повезло!.. А где ты остановился? Ты знаешь, что твою комнату забрали родственники? Там теперь твой племянник с женой живет. Я однажды увидела свет в окне, зашла, а там чужие люди… Ты им хоть разрешил?
Пожимаю плечами. Может быть, разрешил, а возможно, меня никто не спрашивал – откуда мне знать? Во всяком случае, дико и странно обнаружить, что у меня, оказывается, есть некий женатый племянник. Хорошо, что я встретил старую подружку. Теперь, по крайней мере, можно избежать встречи с родственниками, наличие каковых внушало мне почти мистический ужас.
– Я еще не знаю, где остановлюсь, – говорю. – Ну, наверное, теперь в городе полно гостиниц? Капитализм все-таки…
– Если хочешь, можешь поселиться у меня на даче. Там сейчас никто не живет: мама прошлым летом умерла, а у нас и без того дом между морем и Ботаническим садом. Та же дача, только со всеми удобствами… А на даче удобства, как ты понимаешь, во дворе, и душ теплый, только если вода в баке от солнца нагреется. Зато до моря – десять минут пешком. Правда, от центра далеко. Но такси – гораздо дешевле, чем гостиница.
– Я на машине приехал. Так что даже такси не понадобится…
– Так ты согласен? – радуется она.
– Что ж я, дурак, от счастья своего отказываться? – смеюсь. – Десять минут от моря – о таком я всю жизнь мечтал.
– Ой, как хорошо… – лицо у Ташки при этом страдальческое, зато голос веселый. Она трет виски, словно бы обилие положительных эмоций вызывает головную боль. – Макс, как же все славно сложилось! Как мне тебя не хватало, ты не представляешь. Мне уже года три поговорить не с кем по-человечески… Все умерли. Некоторые умники, вроде тебя, просто вовремя уехали.
– Понимаю.
– Нет. Не понимаешь. То есть ты понимаешь – отчасти. Но все куда хуже… Впрочем, нет. Жаловаться буду потом. А то ты решишь, что я стала невыносимой несчастной курицей, и сбежишь. Не хочу. Вот, тебе несут еду, а я выпью, пожалуй, для храбрости. Знаешь, как мне страшно?
– Почему страшно? – удивляюсь.
– Потому что ты изменился, – просто объясняет она. – И я изменилась. А хочется, чтобы все стало как раньше. Ясно, что в точности как раньше – не получится. Но я стараюсь создать хотя бы сносную имитацию… Господи, что я мету!
– Нет, что ты. Прекрасно излагаешь. О таких вещах вообще трудно говорить связно, – утешаю я свою старинную подружку.
Утешаю, надо сказать, с набитым ртом, ибо уже начал терзать бифштекс. Терпеть нет мочи: с утра не ел, а уж мясо вообще хрен знает когда украшало мою жизнь. В последний раз я пожирал труп млекопитающего дня три назад, в Москве – если, конечно, город с таким названием есть на планете. Я даже в этом не слишком сейчас уверен.
Пока я жую, Ташка оглашает длинный список наших общих знакомых. Я понимаю, что узнавать меня на улице почти некому. Добрая половина разъехалась по миру; из тех, кто остался, выжили немногие. В южном городе наркотики чрезвычайно дешевы, но и соотношение цена-качество соответствующее. Все это вместе формирует некий своеобычный стиль бытия: живут тут, вопреки известной формуле, медленно, но умирают тем не менее молодыми. Дотянуть до тридцати – почти неприлично. Оно, возможно, и хочется, но – что люди скажут?!
– Грустно все это, – говорю. Не потому, что действительно грустно, просто – надо же что-то сказать.
– Не ври, – вздыхает Ташка. – Ни фига тебе не грустно, знаю я тебя. Рыба ты, мокрая и холодная. И по гороскопу, и по жизни.
– Ты умница. Не грустно. Во-первых, я все еще не понимаю, что такое смерть. Грустно это или нет? Правда, не знаю. Да и не помню я почти никого и ничего. Столько с тех пор утекло влаги, живительной и не очень…
– Меня-то хоть помнишь? – настороженно спрашивает она.
– Тебя поди забудь! – смеюсь.
Этому заявлению она, по счастию, верит.
В машине Ташка тут же начинает набивать папиросу. Травкой она всегда была не дура побаловаться. Зато уколов и прочих медицинских процедур боялась, как ребенок. Потому, вероятно, и жива до сих пор. Даже, кажется, процветает: дачи вон всякие, бриллианты опять же в ушах мерцают… Причем вряд ли это существо способно добывать материальные блага тяжким трудом. Сами придут, принесут, и еще уговаривать будут, – так она всегда полагала. Впрочем, я никогда не сомневался, что она удачно выйдет замуж, имея в виду самую что ни на есть прагматическую трактовку этой формулы.
Высказываю последнее соображение вслух. Не без злодейской задней мысли: в свое время я Ташку этим пророчеством дразнил, а она ужасно обижалась. Даже ревела пару раз от злости после неудачных попыток размозжить мою твердую башку бытовыми приборами.
– Ты был прав, – равнодушно кивнула она. – Я очень удачно вышла замуж. У меня богатый, нежадный и незлой муж, который к тому же все время где-то мотается: то в Сибирь ездит, то в Канаду летает. По нашим временам – дикое счастье… Олла, впрочем, тоже была права.
– Олла? – от этого имени меня бросает в дрожь.
Все правильно, еще одна прореха в памяти. Теперь – только теперь! – я вспоминаю, что была ведь еще и гадалка. После визита к которой я, собственно, и удрал из города. О том, что к гадалке ходил, строго говоря, не я, сейчас думать не будем. Любую жуткую правду о себе можно при желании упростить до бытовой банальности – для повседневного пользования. Дабы крыша уезжала не каждые пять минут, а строго по расписанию. Например, по вторникам и четвергам. Сегодня, впрочем, и есть четверг. Вот о чем важно помнить…
– Олла – очень хорошая гадалка, – твердо заявляет Ташка. – Впрочем, ты сам знаешь, я же вас и свела… Она не велела мне выходить замуж, если ты помнишь. Не помнишь? Ну, не важно. Много раз говорила: ты – «девочка, с которой ничего не случится», как Алиса, у Булычева, ага… Дескать, мне все можно, все с рук сойдет, нигде не пропаду. И будет эта лафа продолжаться, пока я не выйду замуж. После этого, дескать, стану слабым, невезучим, зависимым существом… Все правда, Макс! Блядская правда.
Она закуривает наконец свою папиросу. Жадно глотает густой пряный дым, потом передает косяк мне. Беру, затягиваюсь – скорее из вежливости. Со старыми друзьями после долгой разлуки нужно обходиться бережно, как с больными детьми. С чужими старыми друзьями – тем более.
69. Рюбецаль
Являлся людям в образе серого монаха <…> сбивал с пути, заманивал в пропасть.
– Все плохо? – спрашиваю, отдавая ей папиросу.
– Наверное, нет. Наверное, все хорошо. – Ташка сердито сплевывает слова на замызганное лобовое стекло. – Давай до дачи доедем, ладно? Если я начну объяснять, что мое нынешнее «хорошо» – хуже любой погибели, некому будет показывать дорогу. Нужна некая линейная последовательность действий… И еще нужно купить чего-нибудь выпить. Обязательно.
Это ее пожелание исполнить несложно. Магазинов в центре теперь больше, чем жилых домов – так мне, по крайней мере, кажется. Беру бутылку джина и упаковку тоника для себя и несколько бутылок сухого игристого вина по заказу Ташки. Обилие спиртного внушает мне некоторый ужас, и я покупаю гроздь спелых бананов да два килограмма иссиня-черной черешни, словно в надежде, что витамины каким-то образом уравновесят грядущий загул.