Утреннее солнце растопило мне веки, опалило ресницы, огненными пятнами и полосами исчертило сладкую, дремотную тьму. Поэтому, наверное, мне снилось, что я – не то полено в огромном костре, не то саламандра, пляшущая на раскаленных угольях, не то колдун, приговоренный к сожжению, и лишь за чертой неизбежного, по ту сторону ужаса и боли, вдруг осознавший свою истинную, огненную природу. Я жил в пламени или сам был огнем; словом, учился иному способу бытия, хотя даже тогда, в самом дальнем тупике лабиринта сновидений, не представлял, в каких обстоятельствах может понадобиться это странное умение.
Когда я проснулся, полуденный жар показался мне прохладой. Маши нигде не было. Оно, возможно, и к лучшему: огонь все еще бушевал под кожей, и я всерьез опасался, что мое прикосновение может оставить ожог. Иначе почему так потемнел и даже, кажется, оплавился ворс коврового покрытия, на которое я как-то умудрился скатиться с постели? Огромное, отчетливо пахнущее паленым пятно почти в точности воспроизводило форму человеческого тела. Ну, дела…
Я отправился в ванную. Там с восхищением обнаружил, что ледяные струи воды, соприкасаясь с моей кожей, начинают клубиться паром. Лишь час спустя мне удалось почувствовать их холод; еще через несколько минут я наконец задрожал от внезапного озноба. Понял, что исцелился. Закутался в махровое полотенце и побрел на балкон: обсыхать.
По дороге я тщетно пытался обнаружить в доме хоть какие-нибудь следы Машиного пребывания. Тщетно: ни предметов туалета, ни следов помады на посуде, ни единого белокурого волоска в зубцах гребня. Даже записку она мне не оставила. С другой стороны, какая тут может быть записка? Ничего такого, о чем можно сказать словами, с нами, кажется, не случилось. А события минувшей ночи вполне хороши и без вещественных доказательств.
123. Хрейдмар
…хозяин двора, у которого заночевали боги.
Сижу на балконе, цежу сквозь зубы ледяную воду из тонкого стакана. Прочие напитки вызывают у меня сейчас отвращение, зато воды хочется все время: остатки внутреннего пожара гашу, так, что ли?..
Если не принимать во внимание тайную подоплеку моей жажды, можно сказать, что у меня выдалась наконец минута отдыха от чудес, которые как-то незаметно переполнили жизнь до краев, не оставив места посторонним, профанным сюжетам. Совсем недавно были лишь разрозненными эпизодами, от каждого из которых волосы дыбились, а теперь, гляди-ка, чуть ли не рутиной стали. Только и радости, что на балконе посидеть. Лишь здесь, кажется, ничего из ряда вон выходящего со мною не происходит.
Словно бы насмехаясь над этим моим умозаключением, на балкон опускается причудливая летучая тварь. Перепончатые крылья, рыбье тело блестит перламутровой чешуей, волчья голова на тонкой гусиной шее, толстые, когтистые кошачьи лапы. Хорошо хоть этот кошмар размером немногим больше синицы, а то я, пожалуй, мог бы покрыть себя вечным позором, оглушив соседей диким, утробным воем. А так ничего. Сижу, молчу, с брезгливым любопытством разглядываю очаровательного посланца небес. Тварь ласково, по-голубиному, воркует, словно желая заверить меня в бесконечной личной симпатии, но острые когти нервно елозят по древесине, оставляют глубокие царапины на балконных перилах. Так и не выдавив из себя ни единого судьбоносного мессиджа, чудесное животное тяжко хлопает крыльями и улетает в неизвестном направлении. Остается надеяться, что у него нет намерения свить гнездо на ближайшем тополе и поселить там подружку. Мне-то, пожалуй, все равно, но московских воробьев жалко. Им, думаю, будет непросто конкурировать с новыми собратьями по экологической нише. О детях и старушках я предпочитаю вовсе не задумываться…
Понимаю вдруг, что время мое вышло. Пора отсюда выметаться. Не только из Вениного дома, вообще из Москвы. Мое присутствие уже не идет на пользу этому городу. Да и мне здесь больше нечего делать. Смотреть сны, играться с фотоаппаратом, открывать и закрывать двери да назначать свидания прекрасным призракам можно и в пути. Благо путь мне, вероятно, предстоит долгий. Конечная станция известна, но вот траектория движения нуждается в дополнительных уточнениях. Что ж, буду кружить по дорогам, сам себе леший, сам себе блуждающий огонек. Небось найду подходящую трясину на свою голову, и не одну!
124. Хувеане
…съев его ужин, Хувеане объясняет исчезновение еды «магией».
От такого поворота мыслей чувствую облегчение, граничащее с истерическим восторгом. Выходит, решение правильное. Уматываю. Вот только с визой как быть? В городке Шёнефинг мне нужно побывать наяву, а значит, придется приводить в порядок документы. Это хреново: я, кажется, не представляю даже, с какого конца за это дело браться. Или представляю?
Ну, разве что…
Звоню наобум Вениной секретарше Лидочке. Говорю строго: дескать, Вениамин Борисович велел мне обратиться к ней по поводу срочного оформления немецкой визы. У нас с ним там, на берегах Рейна, совместный бизнес-интерес, а потому мне следует немедленно, не теряя ни дня, отправляться на переговоры. Вру, конечно, беззастенчиво – а что делать? С другой стороны, не откусит же она мне голову, по телефону-то?
Да, – говорит Лидочка. Конечно, она в курсе. Вениамин Борисович звонил, предупреждал. Она готова приехать за моим паспортом хоть сейчас. Все будет хорошо.
Магический способ бытия нравится мне все больше. Одно дело – по изнанке реальности шастать или концентрированную экзистенцию при помощи обыкновенного фотоаппарата из ближних и дальних извлекать. И совсем другое – обнаруживать, что мелкие бытовые сложности, изматывающие нашего брата, прямоходящего, мыслящего примата до полной потери шестых чувств, улаживаются совершенно самостоятельно, лишь руку протяни. Волосы дыбом!
125. Хэ-хэ
…с распущенными волосами, блаженным взглядом…
Лидочка и на сей раз не отказывается от чашки кофе. Помогаю гостье устроиться в кресле, сам прикидываю: не сходить ли в спальню за фотоаппаратом. Разглядываю ее с особым, осторожным и жадным любопытством. Оно и понятно: не подружку ведь на ночь выбираю, не спутницу жизни даже, а шкуру, в которой мне предстоит побывать – если решусь, конечно. Упустить возможность попрактиковаться вроде бы грешно, но и обнаружить в очередной раз мелкое топкое болото на месте положенной душевной бездны ох как не хочется.
Словом, стрёмно мне. Странные, однако, отношения складываются у меня в последнее время с представителями рода человеческого…
Гостья грациозно поправляет рыжие локоны, улыбается мне – не кокетливо, а задушевно, по-свойски. Словно бы мы уже много лет знакомы, видимся изредка и все больше по делу, но к неизменному обоюдному удовольствию. А я каким-то образом понимаю вдруг, что гендерного интереса у нее ко мне не было и нет. Нормальная человеческая симпатия, пожалуй, имеет место. Ну и любопытство, конечно: что это за дружок такой завелся у обожаемого шефа? В общем, дурак я был в прошлый раз, когда решил, будто барышня на свидание напрашивается. Спутать природную доброжелательность с робким бытовым блядством – дубина безмозглая! Позорище.
Словно бы желая замолить давнишний грех, исправить ошибку, которой, в сущности, не совершал, ношусь с Лидочкой как с любимой племянницей. Обшариваю кухню в поисках сластей, мечу на стол коробки с остатками конфет, загружаю в Венин сидюк «Сокровище» «Cocteau Twins»[10]. Адская машинка издает прелестные звуки. Лидочка, кажется, довольна: жмурится, как сытый котенок, пробует кофе, осторожно разворачивает конфетку.
– Спасибо, – говорит. – Денек у меня сегодня начался – не приведи господи. А у вас тут не то реанимация, не то служба спасения.
– А то! Коллеги Чип и Дэйл задержались на вызове. Просили кланяться…
– Ой, а вы тоже любите мультики? – оживляется Лидочка.
– Ага. Причем не избирательно, а все подряд. Какие вижу, те и люблю. Хоть диснеевские, хоть Ханну с Барбарой, хоть японцев, хоть нашу Студию «Пилот»…
– А «Ежика в тумане»? – Она глядит на меня почти умоляюще.
– И «Сказку сказок» тоже.
– И про Винни Пуха?
– И про капитана Врунгеля.
– И Простоквашино?
– Вау! Но тогда уже и «Тайна третьей планеты». Про Алису…
– А помните, был такой сериал про казаков?
– Поди забудь… А «Пластилиновая ворона»?!
– Ой! – Лидочка от избытка чувств прижимает ладошки к щекам. – Такая прелесть! Но все-таки самые лучшие пластилиновые мультики делает англичанин Ник Парк. Я в отпуске за границей видела один из фильмов про человечка Уоллеса и собаку Громмита, а там, если я не ошибаюсь, целый сериал… Попадется – обязательно посмотрите[11]. А не попадется само, разыщите, не пожалеете!
С воодушевлением трясу головой. В настоящий момент я и правда верю, что важнейшим из дел отныне станет для меня охота за фильмами разрекламированного англичанина, благо фамилию «Парк» запомнить несложно…
С воодушевлением трясу головой. В настоящий момент я и правда верю, что важнейшим из дел отныне станет для меня охота за фильмами разрекламированного англичанина, благо фамилию «Парк» запомнить несложно…
Наконец, обменявшись названиями любимых мультиков, мы успокаиваемся. Беремся за остывающий кофе.
– Знаете, – вдруг улыбается Лидочка, – я только сейчас поняла, что очень давно не говорила на такую тему со взрослыми. Разве что с племянниками, благо у меня их целых три штуки. Но старшему уже четырнадцать, и он понемногу начинает воротить от нас свой конопатый нос. Важничает. Ну как же: взрослый совсем… Но смотреть – пока смотрит.
– Да ну, конечно, все смотрят мультики… Или почти все. Просто взрослые обычно стесняются признаться, что это зрелище повергает их в младенческий восторг.
– Пожалуй, так. Я и сама обычно стесняюсь признаваться в подобных вещах. Не только в любви к мультикам… Например, у меня есть фотография, которую я никому не показываю. Она сделана в Московском зоопарке. Я там стою с рыжим зайцекроликом на руках.
– Именно с «зайцекроликом»?!
– А я не знаю точно, заяц он или кролик. Зверь себе и зверь… Живет в зоопарке, торгует телом: его за деньги можно взять на руки, потискать, погладить.
– Типичная проституция! – смеюсь.
– Ну да… А за дополнительную плату можно с ним сфотографироваться. Вот и я сфотографировалась. А фотку спрятала. Никому не показываю.
– Слишком рискованный снимок вышел? – веселюсь. – Заяц там голый и в черных чулках?
– Да нет, – хмурится Лидочка. – Заяц-то нормальный. Упитанный, ушастый, пушистый такой мордоворот… Просто фэйс мой на фотографии какой-то уж чересчур умильный. Счастливая такая рожица получилась, детская почти… Не каждый ведь день с зайцами-кроликами обжиматься доводится. И вдруг в руках зверушка нежная, сердечко бьется, лапки дрыгаются, пух подбородок щекочет… Ох! Лучше бы уж с голой задницей меня в публичном месте застукали, честное слово! – почти сердито добавляет она.
Тон ее столь серьезен, что мне даже в голову не приходит идея развить столь благодатную тему. Теоретически говоря, Лидочка с голой задницей, да в общественном месте – это должно быть круто. Но я лишь сдержанно киваю:
– Понимаю.
Она недоверчиво смотрит на меня.
– Правда, правда, понимаю. Задница – это ничего, дело житейское, задница у всех есть, и всякий может быть застукан с нею наперевес. Но вот улыбка беззащитная, зайчик на руках, прочие сюси-пуси – срам, да и только! Никому не покажем, никогда, ни за что! Так?
– Примерно, – вздыхает Лидочка. – Что же получается? Мы хотим казаться хуже, чем мы есть?
– Да нет, пожалуй. Это не совсем точно. Ничего такого мы не «хотим». Просто стесняемся…
– Стесняемся не показаться хуже, чем мы есть, да?
– Вот. Это уже точная формулировка.
– Еще бы! Мы все как-то вдруг синхронно уяснили, что следует прикидываться умненькими, ироничными, расчетливыми, хладнокровными тварюшками. Но ведь… Мы не совсем такие?
– Мы совсем не такие, ясен пень. Мы – нежные, сентиментальные, чувствительные, недолговечные комочки органики. Мы – страшно сказать! – добрые и хорошие. Признаваться в этом чрезвычайно, неописуемо стыдно. Поэтому мы стараемся не выдать себя даже в мелочах. А совершив оплошность, сгораем со стыда, отворачиваемся к стене, губы – в кровь, зубы – в крошку. Непереносимо!
Ц
126. Цан-цзе
Имел четыре глаза <…> – символ особой прозорливости.
– Вы очень правильно говорите, – изумленно вздыхает Лидочка. – В точности, как я сама в глубине души всегда…
От полноты чувств она умолкает. А я иду на кухню варить новую порцию кофе. Не объяснять же девушке, что ей только что выпала чудесная возможность побеседовать с собой. Просто некоторые реплики озвучивались моими устами. Оказывается, я еще и это могу: быть идеальным собеседником. Помогать человеку договориться с самим собой. Забавная способность. Надо будет иметь ее в виду. А что касается фотоаппарата… Пожалуй, сейчас он мне не понадобится. Есть, оказывается, и иные способы переходить зыбкую, вертлявую границу между весьма условными понятиями «я» и «другой».
127. Цвицв
Нарты <…> пустили его в качестве стрелы из лука…
Лидочке после наших задушевных откровений, очевидно, стало неловко. Во всяком случае, она отказывается от кофе: дескать, и так уже всюду опоздала; забирает мои документы и поспешно прощается, избегая смотреть мне в глаза. Говорит, виза, скорее всего, будет дня через три. Вот и славно: три дня – это куда меньше, чем вечность. Пережду как-нибудь. Да и дело мне найдется.
За это самое дело и принимаюсь, как только закрылась дверь за моей гостьей. Включаю свой компьютер. Один за другим уничтожаю файлы – запароленные и обычные, все подряд. Стираю их, не читая. Все это, возможно, чрезвычайно интересные, но уже ненужные, излишние подробности. Мне, конечно, любопытно, но…
Но.
Обойдусь. Куда полезней помнить, что я не знаю о себе почти ничего. И иметь в виду, что всякая полезная информация почти сразу утрачивает актуальность. Все слишком быстро меняется: я… и не только я. Вообще все.
Недрогнувшей рукой очищаю «корзину». Где-то я слышал, будто даже такие, дважды уничтоженные, файлы поддаются восстановлению, но тут уж придется довериться судьбе, в надежде, что она не допустит к моему компьютеру мастера соответствующей квалификации. В любом случае, я не знаю, что еще можно сделать. Для меня, болвана необразованного, компьютер – просто очень удобная пишущая машинка. Не более того.
Следующим пунктом программы значится библиотека. С этим просто: рассовать свои сокровища по Вениным книжным полкам. Где тут мое имущество, где его – сам черт не разберет. Я – и то не разбираю, всего-то четверть часа спустя после завершения этого титанического труда.
Только толстый, тяжеленный двухтомник «Мифы народов мира» почему-то кладу в рюкзак. Объясняю себе, что книги исчерканы моими заметками, названия некоторых глав помечены карандашными подписями. Дескать, не стоит оставлять здесь столь явное свидетельство былых умственных усилий. Аргументация – из рук вон. Даже законченному идиоту вроде меня понятно, что следы карандаша можно стереть ластиком. Однако этого я не делаю. Знаю откуда-то, что тяжкий сей груз придется теперь повсюду таскать за собой. Чувствую, что так надо. Ну и ладно. Слушаю и повинуюсь. Наше дело солдатское. Нам, татарам…
Собственное смирение изумляет меня куда больше, чем прочие чудеса.
Вслед за неподъемными кирпичами в рюкзак отправляются кожаный мешочек с рунами, вырезанными на сушеных абрикосовых косточках, и ветхая самодельная карточная колода, испещренная многозначительными надписями. Поддаюсь искушению извлечь наугад одну карту и читаю: «То самое». Вполне сойдет за доброе предзнаменование. Чего ж мне еще?
Прочие бумаги рву на клочки и сжигаю, испытывая неописуемое, почти сладострастное облегчение. Вот теперь, кажется, все. Можно отправляться в путь. Идти, бежать, ехать – да хоть лететь! «Прежде чем стать человеком, я был стрелой», – откуда, интересно, я выцарапал эту фразу?[12]
Не помню.
И черт с ней. Важно, что она растворилась в моей крови, химическая реакция уже началась, ее не обратишь вспять.
Не очень-то и хотелось…
128. Цекул
…у него были маленькие, поврежденные дымом глаза.
Повинуясь внезапному порыву, выхожу из дома. Неспешно пересекаю двор, бреду по опустевшему сумеречному городу, дышу неглубоко, но ритмично, гляжу не столько под ноги, сколько во тьму, притаившуюся в уголках моих собственных глаз. Диковинная, дурацкая авантюра: кажется, я стараюсь заснуть на ходу. Не очень-то понимаю, как такое возможно, но где наша не пропадала?
Правильно, нигде пока не пропадала, как ни странно. Глаза боятся, а руки делают. Меня гонит инстинкт, подобный силе, побуждающей младенцев отрывать от пола руки, вставать на рыхлые, мягкие ножки, пополнять ряды прямоходящих приматов – зачем-то. Поди спроси у такого малыша: «Зачем?» Он в лучшем случае загукает, слюни размажет по замурзанному подбородку и рухнет на попку, сбитый с толку сторонним вмешательством. Выходит, прав был Франк, дурацкий вопрос «Зачем?» на фиг не требуется. Он только мешает, отвлекает от дела. Вместо: «Зачем?» – спросим: «Как?» И тут же найдется ответ. Оказывается, если очень долго прикладывать неопределенные, но страстные усилия, рано или поздно обнаружишь, что все уже само получилось. Так бывает.
Возможно, только так и бывает, но мне сейчас не до обобщений. Потому что знакомая улица постепенно превращается… черт знает во что она превращается. В нечто иное, почти неописуемое. В незнакомую не-улицу, по которой бредет незнакомый нечеловек. Вероятно, он и есть я. Потому что никого, кроме него, тут, кажется, нет, а я, кажется, все же есть. Логично?