И что любопытно, руководители семинаров, знаменитые на всю страну очеркисты А. Аграновский, А. Радов, В. Сурганов лично отбирали в свои группы слушателей, предварительно прочитав наши работы.
Я попал в группу, которой руководил Всеволод Сурганов — доктор филологических наук. Он, кстати, написал отличную рецензию на мой роман «Падение Кито-Карафуто». Рядом со мной оказался худенький, обритый наголо молодой очеркист, который, кажется, вообще впервые приехал в Москву из Архангельска, где работал в областной газете. Это был Владимир Личутин — мало кому тогда известный. Прямо скажем, внешность была у него самая заурядная, эдакий северный мужичок-хитрячок.
На первых порах, разинув рты, мы с волнением слушали беседы великих мира сего. Помнится, академик Лев Арцимович, засекреченный тогда атомщик, впервые приоткрыл нам тайны ядерного оружия; зам. министра внешней торговли Николай Смеляков познакомил с жизнью Америки; профессор-международник Валентин Зорин как бы ввел нас за кулисы дипломатии, а журналист «Комсомолки» Петр Чачин рассказал, как сопровождал Хрущева в Англию.
Затем начались занятия в группах. Однажды стали обсуждать очерки Личутина. И все сразу удивленно замерли, услышав образный северный говорок, мало похожий на привычный нам язык. Словно живые, предстали перед нами северные скитальцы, юродивые, сказители. Это было, как гром среди ясного неба. Нас ведь ориентировали на создание «полотен» о строителях коммунизма, а тут… старина, детали северного быта, суровая северная природа и людские души.
Запали в сердце его образы, даже сегодня помню, как в одном его небольшом очерке гончар босыми ногами месил глину, вытягивая из нее животворные соки, попутно избавляя себя от ревматизма.
* * *Я тогда представлял на семинаре Липецкую область, вернее, новолипецких металлургов. Мои работы, в частности, десятилетний писательский пост в журнале «Подъем» был высоко оценен. Но я хочу сказать о другом. Один из организаторов семинара, писатель Анатолий Чехов, ставший впоследствии моим хорошим другом, в день закрытия семинара предложил поблагодарить руководство Союза писателей и ЦК комсомола. Я охотно согласился, не представляя, какой конфуз за этим последует.
Закрытие было очень торжественным. В зале собрались известные писатели, деятели искусства, ведущие журналисты, представители центральных издательств. Все шло как по маслу. Хвалили друг друга взахлеб. Наконец предоставили слово и мне.
Начал, как учили, за здравие, а закончил — за упокой. Как-то незаметно углубился в несвойственную для себя тему о языке рабочего класса в очерковой литературе. Когда произнес коронную фразу «сейчас наш рабочий класс изъясняется либо на языке лозунгов, либо на языке мата», в зале возникло легкое замешательство. После того, как я сошел с высокой трибуны, аплодисментов не последовало. Встала поэтесса Людмила Татьяничева, она тогда занимала пост одного из секретарей Союза писателей России, и вынесла мне приговор:
— Не знаю, как изъясняются замечательные металлурги в Липецке, а у нас, на Урале, язык металлургов — образный, человечный, язык настоящих строителей коммунизма.
Словом, концовку торжества ваш покорный слуга окончательно испортил. Как по команде, от меня сразу отвернулись и семинаристы, и руководители. И только Володя Личутин на виду у всех пожал мне руку и сказал: «Не больно-то тужи, паря, всяко век-от наживесся, с коровой и без коровы…»
Слух о моем откровении живо разнесся по литературным кругам. Один довольно известный московский драматург Л. Яскевич записал в мой альбом по этому поводу следующие строки:
Однако вернемся к Владимиру Личутину. Я не хочу повторять уже известные истины о том, что из него и впрямь получился крупный и очень своеобразный русский писатель, я считаю, что он один из самых «настоящих» и оценен по достоинству. Скажу о мимолетных своих впечатлениях от встреч с ним.
* * *Однажды я вновь приехал зимой в ставшую родной Малеевку — «зимнюю сказку», как называли ее писатели-завсегдатаи. Получил ключ от номера и… в холле столкнулся с будущим соседом, секретарем писательской организации Архангельска и ни к селу, ни к городу, брякнул:
— Знаком с вашим Личутиным.
— А Владимир здесь! — сказал его земляк. — На втором этаже живет.
Во время обеда этот настырный вожак подвел меня к столу Личутина и сказал:
— Володя, видишь, твоего знакомца привел!
— Здравствуй, Володя! — обрадовано проговорил я.
— Здравствуйте, — неуверенно ответил Личутин, — но… я что-то вас не припомню.
Вот это был конфуз! Секретарь радостно потирал руки. Возможно, он заподозрил, что я говорю неправду, просто желаю похвастаться таким знакомством. Я начал напоминать Личутину наши беседы и встречи в Переделкино. Но, видя пустоту в его глазах, обозлился:
— Не помнишь, и не очень-то хотелось. — Повернулся и ушел…
Не узнать его мог я — Личутин огрузнел, завел рыжеватую бороду, но я-то остался прежним. Было крайне неприятно так оконфузиться…
Спустя пару часов в дверь комнаты постучали. Вошел Владимир, сказал извиняющимся тоном:
— Прости, паря, все я вспомнил. Когда ты подошел, я думал о…
Мы пожали друг другу руки.
* * *Ох, какой рьяный он теннисист! Я видел, как он яростно, с выкриками «сражался» в пинг-понг со своим другом Станиславом Куняевым. Я, будучи кандидатом в мастера спорта СССР, конечно, легко стал их обоих обыгрывать. Куняев только посмеивался, а Личутин вошел в такой азарт, что стал неузнаваемым. Как ярый картежник, уверенный в том, что ему не везет временно, после каждой проигранной партии восклицал: «Давай еще, счас отыграюсь!»
Наверное, это была его черта характера — никогда не сдаваться, даже несмотря на явное превосходство противника. Но едва игра закончилась, он снова стал самим собой — добрым, чуточку насмешливым, готовым на все ради хорошего человека…
* * *Виделись мы после этого несколько раз. Став Мастером литературы, Личутин не то, чтобы зазнался, просто Москва заставила измениться. Знал я, что жил он поначалу трудно, потом женился на красивой, но вряд ли понимающей его нутро москвичке. Она, помнится, была выше его ростом и являлась эдакой московской «штучкой». Я, грешным делом, про себя подумал: «Не пара эта гагара ему».
Вскоре Личутин появился в Малеевке с новой женой, которую привез из дальних северных краев. Вот она была ему настоящая пара, от них, как говорится, нельзя было отвести глаз.
* * *Сегодня семидесятилетний Владимир Личутин — капитан российского литературного корабля. Одна московская газета изобразила его как-то в капитанской форме. И я по-прежнему, с удовольствием читаю его трудные, но увлекательные, истинно северные романы и всякий раз вижу перед собой его хитроватые глаза, в которых как бы застыла фраза: «Всяко век-от наживесся, с коровой и без коровы».
Что, правда, то, правда.
АНГИНА ЛЮДОВИКА
Абхазия, Гагры
Случилось это в городе Гагры. Соседа за моим столом в доме творчества писателей неожиданно попросили выйти из столовой. Время обеда как раз заканчивалось, и я машинально пошёл вслед за ним. Во дворе возле деревянного забора стоял невысокого роста абхазец в папахе при усах и бороде и в потёртом бешмете. Справа от него был привязан к дереву осёл с большой поклажей, а слева я разглядел жирного барана.
Моего соседа, которого, как я позже узнал, звали Илья Альп, был родом из этих мест, закончил Сухумский медицинский институт. За свои смелые и талантливые операции его послали учиться во Францию, и в Абхазию он уже не вернулся. Остался работать в Москве и среди коллег завоевал дружеское прозвище — Звезда хирургических операций. Его вызывали все медицинские учреждения, где нужна была консультация, а то и практическая помощь. Однако связей с Абхазией он не терял, и все свои отпуска проводил в горах и у тёплого моря и пользовался большой любовью местного начальства, так как кому-то из родственников сухумского прокурора спас жизнь, кому-то помог найти работу в Москве. Однако не будем забегать вперёд.
Увидев старика, Альп пошёл ему навстречу. Они обнялись и расцеловались. Переговорив о чем-то на родном языке, стали обмениваться какими-то сувенирами. Профессор передал старику коробку с пирожными, а тот в свою очередь попросил доктора принять от него скромный дар — кожаный бурдюк, наполненный вином, затем отвязал от дерева барана и также передал уздечку доктору. Затем они разошлись. Старик сел на осла и поехал в сторону гор, то и дело, оборачиваясь, и приветливо помахивая ему рукой.
Увидев старика, Альп пошёл ему навстречу. Они обнялись и расцеловались. Переговорив о чем-то на родном языке, стали обмениваться какими-то сувенирами. Профессор передал старику коробку с пирожными, а тот в свою очередь попросил доктора принять от него скромный дар — кожаный бурдюк, наполненный вином, затем отвязал от дерева барана и также передал уздечку доктору. Затем они разошлись. Старик сел на осла и поехал в сторону гор, то и дело, оборачиваясь, и приветливо помахивая ему рукой.
«Анатолий! — позвал меня Илья. — Будь другом, отнеси бурдюк в мою палату, а я отправлю этого жирного барашка на кухню. Всем хватит шашлыков».
Вечером, сидя на берегу, любуясь закатом, Илья, попивая домашнее, довольно крепкое вино, привезённое стариком, рассказал необычную историю, слава о которой прокатилась по Абхазии и Грузии.
…Во время очередного отпуска он с начальником местной милиции и охотоведом — знатоком здешних мест — отправился на охоту в горное урочище, но далеко ехать они не смогли: пошёл дождь, с моря подул ветер, и по скользким камням машина шла с трудом. А тут ещё забарахлил мотор. Решено было возвращаться в город. Охотовед, которого звали Гиви, принялся чинить машину, а начальник милиции и доктор Альп укрылись от дождя под развесистой реликтовой сосной, и тут перед их глазами предстала такая картина: на осле сидел старик, по своему виду чабан, а перед ним в неловкой позе полулежал мальчик лет девяти. Шея у него была закутана овечьим шарфом, глаза были закрыты.
В Абхазии, как известно, культ стариков, и ни один местный житель не пройдёт мимо пожилого мужчины или женщины. Конечно, они вышли из машины и поспешили к старику и услышали такую историю. Старый чабан пас овец на горном выгоне. Его внук помогал деду, и в какой-то момент вдруг мальчик стал жаловаться на боль в горле, закашлялся и стал задыхаться.
Старик, оставив отару знакомому чабану, посадил ребёнка на осла и по горной тропе поспешил в город.
Доктор Альп внимательно осмотрел мальчика и, отозвав старика и попутчиков в сторону, сказал: «Дело, друзья мои очень серьёзное, у ребёнка болезнь, о которой знают немногие. Болезнь эта называется «ангина Людовика». Её происхождение никому не известно. Опасность этой болезни в том, что при несвоевременном лечении наступают сепсис и даже удушье, вследствие сдавливания и отечности гортани и трахеи. Мальчик может погибнуть».
— Как же мы можем помочь ребёнку? — спросил начальник милиции.
— Первым делом надо его доставить в Гагры. Но кто может гарантировать, что мы довезём его до больницы.
— Думай доктор, думай, — заволновался начальник милиции. Говорят, из каждого положения есть ровно пятьдесят шесть выходов».
— Ты прав, дружище, — согласился доктор. — Кажется, я знаю очень рискованный, но единственный выход. Доктор Альп снова подошёл к мальчику, лежащему на бурке, снова принялся ощупывать гортань ребёнка, затем взял у охотоведа тонкий, острый кинжал, протёр его лезвие водкой, приказал спутникам держать ребёнка за руки и ноги. Мальчик был в полубессознательном состоянии. Но когда доктор стал вводить острие кинжала в горло ребёнка, тот попытался закричать, но захрапел и захлебнулся кровью. Доктор пояснил, что он вложил лезвие кинжала так, чтобы опухоль не сомкнулась. В это время, как бы по небесному велению, вдруг завёлся мотор без каких-либо особых усилий. Мальчика с кинжалом в горле осторожно уложили на колени доктора и повезли в городскую больницу. Старик оставил на горной тропе своего ослика и, держа внука за руку, беззвучно плакал.
До больницы они добрались без приключений, но оказалось, что тамошние врачи понятия не имели об ангине Людовика. Зато они быстро смекнули, что этот приезжий доктор знает, как помочь погибающему ребёнку, и стали всячески помогать ему. Операция эта длилась более часа, тем временем пациенты больницы, узнав о том, что сам доктор Альп пытается спасти мальчика, толпились в коридоре и когда доктор, утирая потный лоб, вышел из операционной, больные разом заговорили, стали хлопать его по плечам и обнимать. Жизнь мальчику была спасена. С тех пор, как только доктор Альп приезжал в отпуск в родную Абхазию, весть об этом быстро распространялась по городским кварталам и пригородным селениям.
Добавлю к этому. С той первой памятной встречи мы подружились с доктором и в течение последующих пяти лет приезжали в Гагры и Пицунду отдыхать в одно и то же время. И я, грешный, частенько помогал доктору «спасаться» от желающих увести Альпа подальше от города, чтобы там, на вольном просторе, крепко по-абхазски предаться веселью и застолью, конец которому трудно было предугадать. Дважды мне удалось поприсутствовать на этой великолепной «пьянке» со Звездой. Вино лилось рекой, звучали остроумные здравицы, и жители, а то и просто любопытные наперебой просили доктора повторять уже знакомую историю со спасением мальчика, со спасением всемирно известного дирижёра Светланова, которому доктор сделал сложнейшую операцию, за неё не брались даже зарубежные врачи.
Я уже знал эту историю наизусть. Во время чествования дирижёра в Москве, а был его юбилей, в честь Светланова было сказано немало восторженных слов. Сам доктор скромно сидел в затемнённой ложе, и когда подвыпившие гости дирижёра попросили Альпа сказать что-нибудь доброе в честь юбиляра, он не сразу согласился, но всё же встал и проговорил: «Здесь многое было сказано о жизни дирижёра, но я знаю его лучше всех, ибо видел его во время операции и спереди и сзади». Присутствующие, конечно, догадались о чём шла речь. Доктор искуснейшим образом удалил больному опухоль из прямой кишки.
Услышал я от доктора немало и других удивительных историй. Узнал о том, что его именем названа одна из звезд Космоса. Мы сидели на причале дебаркадера порта Пицунды. Смотрели за тем, как играли вблизи берега дельфины, и тут к нам подошёл молдавский поэт Григорий Перов и без всякого вступления прочёл всего две стихотворные строки:
И, ничего не объясняя, пошёл прочь. Этот поэт — провидец оказался прав. Буквально через несколько дней разразилась война между Грузией и Абхазией.
И с тех пор, к большому сожалению, мы больше не виделись с доктором Альпом.
Да, чуть не забыл сказать, что в тот последний памятный вечер у моря, мы словно предчувствуя расставание, напились, как графоманы, у которых отвергли их первую рукопись книги.
«А ГДЕ ЖЕ ВЫПИВКА?»
Польша, Варшава
Когда в 1986 году вышел из печати мой роман «Соколиные ратники», рассказывающий о судьбе русских и польских политкаторжан, отбывающих каторгу на Сахалине, мне позвонил польский журналист Тадеуш Самборский. Этот известный представитель Польской Крестьянской партии был тогда собственным корреспондентом газеты «Дзеник людовы» в Москве. Когда он написал в газете о вышедшей в СССР книге и поименно перечислил героев романа — поляков, произошло невероятное. Нашлись потомки одного поляка-каторжанина — Шмауса, сидевшего тогда на каторге и упоминаемого мною в романе. Они-то и пригласили меня в гости, чтобы я рассказал им о судьбе их прадеда.
Малишевские и Шмаусы, встретив нас в Варшаве, привезли домой и сразу же пригласили пообедать.
Когда мы вошли в столовую, увидели непривычно скромно накрытый стол — минеральная вода, бутерброды, супницы. Я не смог вытерпеть эдакой «бедности», лихо выставил на середину стола «Посольскую» нашего липецкого ликеро-водочного завода, по слухам, именно ее любил «откушивать» тогдашний премьер-министр страны Николай Косыгин. Но… хозяйка весело глянула на меня и убрала мою знаменитую «Посольскую» со стола.
Я ничего не понимал: «Где же выпивка? Неужели я попал в семью баптистов?» Все оказалось намного проще: по польским традициям гости сначала подкрепляются, чтобы не ожечь спиртным желудок и печень, а потом… Словом, откушав по тарелочке супчика и аппетитного жаркого, я вместе с хозяином квартиры вышел в гостиную, чтобы начать разговор, ради которого меня и пригласили в Польшу. Однако вскоре разговор пришлось прервать. Нас снова пригласили в столовую.
Малишевские и Шмаусы происходили из древних польских родов, поэтому старались соблюдать традиции. Войдя в столовую, я едва не вскрикнул от изумления — весь трехметровый стол был тесно уставлен разнокалиберными бутылками — бренди, виски, коньяки, водка, сливовица, а моя «Посольская» скромно притулилась в конце стола, уступив место более солидным бутылкам с красочными этикетками.
И пошел пир горой. Само собой, возникли вопросы и разговоры, потом стали вместе «спивать» «Подмосковные вечера» и «польскую застольную».
Пили много, но почему-то пьяных не было. Мы, русские, порой употребляем «зеленого змия» с одной целью — быстрей «забалдеть», а поляки, как я уже упоминал, берегут свое здоровье, оказывается, оно им дорого. Поэтому они сначала закусят, а потом… пей сколько влезет…