Многие китайцы усматривают в США сверхдержаву на спаде. Тем не менее в руководстве Китая принято мнение, что Соединенные Штаты в обозримом будущем сохранят существенный потенциал мирового лидерства. Суть конструктивного мирового порядка в том, что ни одна страна, ни Китай, ни США, не в состоянии присвоить себе ведущую роль, подобную роли Соединенных Штатов непосредственно по завершении холодной войны, когда они остались «одни на вершине».
В Восточной Азии США – не столько «балансировщик», сколько составная часть баланса сил. В предыдущих главах была показана непрочность такого баланса в ситуации с малым количеством участников, когда любое смещение лояльности может оказаться решающим. Сугубо военный подход к равновесию в Восточной Азии, скорее всего, приведет к разделению еще более жесткому, чем то, которое оформилось в последнюю мировую войну
В Восточной Азии некое подобие баланса сил существует между Китаем, Кореей, Японией и США, с Россией и Вьетнамом на периферии. Но эта структура отличается от исторических балансов в том отношении, что один из ключевых ее участников, Соединенные Штаты, имеет собственный «центр притяжения», расположенный недалеко от географического центра Восточной Азии; вдобавок, что важнее всего, руководители обеих стран, вооруженные силы которых считают себя противниками, в публичных заявлениях говорят о сотрудничестве по политическим и экономическим вопросам. Получается, что США являются союзником Японии и добиваются партнерства с Китаем; очень похоже на ситуацию, в которой Бисмарк заключил союз с Австрией, чтобы «уравновесить» договор с Россией. Как ни парадоксально, именно подобная двойственность обеспечила гибкость европейского равновесия. И отказ от нее – во имя прозрачности отношений – привел к росту конфронтации, кульминацией которой стала мировая война.
Более столетия – от политики «открытых дверей» и посредничества Теодора Рузвельта в завершении Русско-японской войны – Америка прилагала все усилия, чтобы не допустить возникновения чьей-либо гегемонии в Азии. В современных условиях китайская политика неизбежно сводится к тому, чтобы удерживать потенциально враждебные силы как можно дальше от своих границ. Обе страны лавируют в этом пространстве. Сохранение мира зависит от сдержанности, с которой они преследуют свои цели, и от их способности не позволить политической и дипломатической конкуренции перерасти в военную.
В холодной войне разделительные линии пролегали между военными блоками. Сегодня такие линии ни в коем случае не должны определяться милитаристскими соображениями. Военный компонент нельзя воспринимать как единственный – или даже основной – элемент равновесия. Концепции партнерства должна стать, как ни парадоксально, основой современного баланса сил, особенно в Азии; данный подход, при удачной реализации, станет беспрецедентным и судьбоносным. Сочетание стратегии баланса сил и партнерской дипломатии не сможет устранить все аспекты конкуренции, но позволит смягчить их эффект. Прежде всего оно наделит китайских и американских лидеров опытом конструктивного сотрудничества и укажет обоим обществам дорогу к мирному будущему.
Порядок всегда – тонкое и хрупкое равновесие сдержанности, силы и легитимности. В Азии он должен объединить баланс сил и концепцию партнерства. Сугубо военное определение баланса чревато конфронтацией. Сугубо психологический подход к партнерству заставляет опасаться гегемонии. Мудрая государственная политика призвана отыскать «промежуточный» баланс. Ибо любой перекос сулит катастрофу.
Глава 7 «Выступая за все человечество»: Соединенные Штаты Америки и концепция мирового порядка
Ни одна страна не сыграла столь же решающей роли в формировании современного мирового порядка, как США, и не проявила при том столь же двойственного отношения. Проникнутая убеждением, что избранный ею курс призван определить судьбу человечества, Америка играла, на всем протяжении своей истории, парадоксальную роль в формировании мирового порядка: Соединенные Штаты увеличивались за счет североамериканского континента, расширяя свою территорию во имя «божественного предопределения» и в то же время отрекаясь от всяких имперских амбиций; оказывали решающее воздействие на важные события, вместе с тем отрицая существование всяких побуждений, вызванных национальными интересами; и стали сверхдержавой, отвергая при этом всякое стремление к осуществлению политики с позиции силы. Внешняя политика Америки отражает убежденность в том, что принципы проводимой ею внутренней политики являются самоочевидно универсальными и их применение во все времена благотворно; в том, что реальным вызовом американским обязательствам за рубежом является не внешняя политика в традиционном смысле, а проект распространения ценностей, которые, как считается, все прочие народы стремятся воспроизвести.
Неотъемлемым элементом этой доктрины служит представление о чрезвычайной уникальности и привлекательности. Пока Старый Свет рассматривал Новый как арену для завоеваний, которые позволят накопить богатство и обрести еще большее могущество, в Америке возникла новая нация, утверждающая свободу вероисповедания, самовыражения и действий как сущность национального опыта и характера.
В Европе система миропорядка была основана на аккуратном отделении моральных ценностей от политической деятельности – хотя бы потому, что попытки навязать одну религию или систему моральных принципов многообразию народов континента окончились столь катастрофичным образом. В Америке дух прозелитизма опирался на твердо укоренившееся недоверие к официальным институтам и церковным иерархам. Потому английский философ и член парламента Эдмунд Берк мог бы напомнить своим коллегам, что колонисты экспортировали «свободу в соответствии с английскими идеями»[96] наряду с различными нонконформистскими религиозными сектами, подвергаемыми гонениям в Европе («протестантизм в протестантской религии») и «согласными только в одном – в исповедании духа свободы». Эти силы, перемешиваясь за океаном, породили отличительную национальную точку зрения: «В этом любовь к свободе является преобладающей чертой характера американцев, которая отмечает и отличает целое».
Алексис де Токвиль, французский аристократ, который приехал в Соединенные Штаты в 1831 году и написал книгу, остающуюся одной из наиболее проницательных и рассказывающую о духе и настроениях народа Америки, схожим образом прослеживает американский характер до того, что называет «исходным положением». В Новой Англии «мы видим зарождение и развитие той общинной независимости, которая и в наши дни по-прежнему является основой американской свободы и инструментом ее воплощения в жизнь»[97]. Пуританизм, как он писал, «был не только религиозной доктриной; по своим идеям это религиозное течение во многом смыкалось с самыми смелыми демократическими и республиканскими теориями». Это, заключал де Токвиль, было результатом «двух совершенно различных начал, которые, кстати говоря, весьма часто находились в противоборстве друг с другом, но которые в Америке удалось каким-то образом соединить одно с другим и даже превосходно сочетать. Речь идет о приверженности религии и о духе свободы».
Открытость американской культуры и ее демократические принципы превратили Соединенные Штаты в образец и прибежище для миллионов. В то же самое время убежденность, что американские принципы являются универсальными, привнесло спорный элемент в международную систему, поскольку она предполагает, что правительства, которые не придерживаются таких принципов, не вполне легитимны. Этот догмат – настолько укоренившийся в американском мышлении, что он только от случая к случаю выдвигается как положение официальной политики, – предполагает, что существенная часть мира живет по условиям некоего неудовлетворительного, пробационного соглашения и однажды будет избавлена от него; в то же время их взаимоотношения с сильнейшим государством в мире должны иметь некий латентный элемент соперничества.
Эти натянутости с самого начала присущи американской политике. Для Томаса Джефферсона Америка была не только великой страной, движущейся по пути становления, но «империей свободы» – вечно распространяющейся силой, действующей от лица всего человечества в том, что касается отстаивания принципов надлежащего управления. Как Джефферсон писал во время своего пребывания на посту президента:
«Мы полагаем, что действуем сообразно обязательствам, которые не ограничены исключительно рамками нашего собственного общества. Невозможно не осознавать, что мы выступаем за все человечество; что обстоятельства, в которых отказано другим, но которые дарованы нам, налагают на нас обязанность показать, что такое на самом деле та степень свободы и самоуправления, каковой общество осмеливается наделить отдельных своих членов».
Определенные таким образом, расширение Соединенных Штатов и успех их предприятий соседствовали с интересами человечества. Увеличив территориально вдвое размер новой страны посредством прозорливо организованной покупки Луизианы в 1803 году, Джефферсон, отойдя от дел, «откровенно признался» президенту Монро: «Я даже обращал свой взгляд на Кубу как на наиболее привлекательное дополнение, которое могло бы когда-нибудь сделано к нашей системе Штатов». А Джеймсу Мэдисону Джефферсон писал: «Нам тогда всего лишь стоило включить Север [Канаду] в нашу конфедерацию… и у нас была бы такая империя во имя свободы, каковую последняя никогда не видела со дня творения; и я убежден, что никакая конституция никогда прежде не была так замечательно составлена, как наша, для обширной империи и самоуправления». Империя, которую представляли себе Джефферсон и его коллеги, отличалась, по их мнению, от европейских империй – последние они мнили основанными на покорении и подавлении других народов. Империя, возникавшая перед мысленным взором Джефферсона, являлась, в сущности, североамериканской и представлялась как распространение свободы. (И фактически, что ни говори о противоречиях этого проекта или о личной жизни отцов-основателей, по мере того, как расширялись и преуспевали Соединенные Штаты, так происходило и с демократией, и стремление к ней распространялось и укоренялось по всему полушарию и по всему миру.)
Несмотря на подобные немалые амбиции, благоприятное географическое положение Америки и ее громадные ресурсы содействовали осознанию того, что внешняя политика является необязательной сферой деятельности. Чувствуя себя в безопасности за двумя великими океанами, Соединенные Штаты находились в таком положении, которое позволяло относиться к внешней политике скорее как к череде эпизодических вызовов, чем к долговременному предприятию. Дипломатия и применение силы, в рамках подобной концепции, представали особыми, отдельными этапами деятельности, и каждая определялась своими независимыми правилами. Доктрина всеобщего охвата образовывала пару с двойственным отношением к тем странам – неизбежно менее удачливым по сравнению с Соединенными Штатами, – которые вынуждены проводить внешнюю политику как нечто постоянное и основанное на следовании национальным интересам и на равновесии сил.
Даже после того как в девятнадцатом веке Соединенные Штаты приобрели статус великой державы, указанные традиции сохранялись. Трижды за многие поколения – в двух мировых войнах и в эпоху холодной войны – США предпринимали решающие действия, дабы укрепить мировой порядок, противодействуя враждебным и потенциально смертельным угрозам. Во всех случаях Америка сохраняла Вестфальскую систему и баланс сил, одновременно возлагая на самые институты этой системы вину за вспышки враждебных действий и провозглашая желание построить совершенно новый мир.
Большую часть этого периода подразумеваемой целью американской стратегии за пределами Западного полушария было стремление трансформировать мир в той манере, которая сделала бы ненужной стратегическую роль Америки.
С самого начала вмешательство Америки в европейское сознание ускорило пересмотр общепринятой разумности, житейской мудрости; бывшая колония открывала новые перспективы для личностей, обещающих коренным образом перестроить мировой порядок. Для первых поселенцев[98] Нового Света американский континент был границей, «фронтиром» западной цивилизации, чье единство получило трещину, новой сценой, на которой разыгрывается драма возможности установления морального порядка. Эти поселенцы оставили Европу не только потому, что больше не верили в ее центральное положение, но и потому, что считали, что Европа пала, не ответив своему призванию. Религиозные распри и кровавые войны привели Европу к Вестфальскому миру и к болезненному выводу, что ее идеал – континент, объединенный единственной божественной властью, – никогда не будет достигнут, Америка представлялась тем местом, где это можно сделать на отдаленных берегах. В то время как Европа примирилась с достижением безопасности через равновесие сил, американцы (как эти поселенцы начали думать о себе) поддержали мечту о единстве и управлении, делающих возможной поставленную цель. Ранние пуритане говорили о проявлении добродетели на новом континенте как о способе преобразовать земли, с которыми они распрощались. Как проповедовал в 1630 году на борту следующей к берегам Новой Англии «Арбеллы» Джон Уинтроп, пуританский законовед, который покинул Восточную Англию, дабы избежать религиозных притеснений, Господь уготовил Америку в качестве примера для «всех людей»:
«Мы обнаружим, что Господь Израиля – среди нас, когда десятерым из нас будет под силу противостоять тысяче врагов; когда Он заставит нас вознести благодарность и хвалу за то, что эти мужи скажут о процветающих колониях: «Пусть Господь сделает их похожими на Новую Англию». Ибо мы должны полагать, что мы будем как город на горе. Взоры всех людей обращены на нас».
Никто не сомневался, что неким образом в Америке будут раскрыты и реализованы лучшие качества человека и самое его предназначение.
Америка на мировой арене
Преисполненные намерения упрочить свою независимость, Соединенные Штаты определили себя как новый вид силы. Декларация независимости провозгласила новые принципы и заявила, что обращается ко «мнению человечества». Во вводном очерке в сборнике «Федералист», опубликованном в 1787 году, Александр Гамильтон характеризовал новую республику как «во многих отношениях самую интересную в мире империю»[99], успех или неудача которой должны продемонстрировать, жизнеспособно или нет самоуправление вообще. Гамильтон относился к этому заявлению не как к оригинальной интерпретации, а как к общеизвестному факту, к тому, что «часто отмечалось» – утверждение тем более примечательное, учитывая, что Соединенные Штаты того времени занимали всего лишь Восточное побережье, от Мэна до Джорджии.
Даже провозглашая подобные доктрины, отцы-основатели оставались искушенными людьми, понимавшими европейскую политику баланса сил и действовавшими в ее рамках на благо новой страны. В ходе Войны за независимость от Британии был подписан союз с Францией, впоследствии распавшийся, когда во Франции произошла революция и французские армии предприняли европейский поход, в котором Соединенные Штаты не имели непосредственной заинтересованности. Когда президент Вашингтон в своем «Прощальном послании» 1796 года – увидевшем свет в разгар революционных войн Франции – высказывал рекомендацию, что для Соединенных Штатов «верным политическим курсом будет воздержание от постоянных союзов с любой частью зарубежного мира», вместо чего следует «надежно полагаться на временные альянсы в случаях чрезвычайной необходимости», он оглашал не столько моральное заключение, сколько практичное и проницательное суждение о том, как использовать относительное преимущество Америки: Соединенные Штаты, молодое государство, безопасно отделенное океанами, не имело ни потребности, ни ресурсов, чтобы впутываться в континентальные споры о балансе сил. Оно вступает в союзы не для того, чтобы защитить концепцию международного порядка, но просто для того, чтобы те послужили строго определенным национальным интересам. До тех пор, пока сохранялся европейский баланс сил, Америке лучше всего служила стратегия сохранения свободы маневра и консолидации на родине – по существу, подобному курсу полтора столетия спустя следовали бывшие колониальные страны (например, Индия) после обретения независимости.
Данная стратегия оставалась преобладающей на протяжении века после недолгой и ставшей последней войны с Великобританией в 1812 году, что позволило Соединенным Штатам совершить то, чего ни одна другая страна не имела возможности добиться: они стали великой державой и нацией континентального масштаба посредством быстрого накопления «домашней» мощи, с внешней политикой, сфокусированной почти всецело на негативной цели – держаться как можно дальше от событий, происходящих в остальном мире.
Вскоре Соединенные Штаты вознамерились расширить эту максиму на обе Америки. Молчаливое примирение с Великобританией, главной военно-морской державой, позволило Соединенным Штатам провозгласить доктрину Монро, утверждавшую, что все Западное полушарие закрыто для иностранной колонизации; причем случилось это в 1823 году – за десятки лет до того, как страна обрела хоть в какой-то мере достаточную мощь, позволявшую силой навязать столь радикальное заявление. В самих США доктрина Монро рассматривалась как продолжение войны за независимость, оберегающая Западное полушарие от воздействия европейского баланса сил. Ни с одной из латиноамериканских стран не консультировались (и не в малой степени потому, что немногие из них существовали в то время). По мере того как «фронтир» нации понемногу двигался через континент, на экспансию Америки смотрели как на деятельность, схожую с действием закона природы. Когда Соединенные Штаты практиковали то, что повсюду определялось как империализм, американцы дали этому другое название: «исполнение нашего «божественного предопределения» – распространиться по континенту, предоставленному Провидением для свободного развития наших ежегодно умножающихся миллионов». Завладение обширными пространствами трактовалось как коммерческая сделка – при покупке Территории Луизиана у Франции и как неизбежное следствие этого самого «предначертания судьбы» – в случае с Мексикой. И только в самом конце девятнадцатого века, в ходе испано-американской войны 1898 года, Соединенные Штаты вступили в полномасштабные военные действия за пределами своей территории с другой мировой державой.