На протяжении всего девятнадцатого века Соединенным Штатам сопутствовала удача: они имели возможность решать возникающие перед ними проблемы последовательно, и зачастую – едва ли не окончательно. Выход к Тихому океану и установление удовлетворяющих США границ на севере и на юге; победа союза в Гражданской войне; вооруженное выступление против Испанской империи и приобретение многих ее владений – все это происходило как отдельные события, некие дискретные фазы, после которых американцы возвращались к своей деятельности, направленной на дальнейшее процветание страны и развитие демократии. Американский опыт поддерживал предположение, что мир – естественное состояние человечества, которое нарушается неразумными действиями или недоброй волей других стран. Европейский стиль управления государственными делами, с изменчивыми альянсами и хитроумным маневрированием на международной арене, с широким спектром действий от мира до открытой вражды, представлялся американскому сознанию извращенным отходом от здравого смысла. С этой точки зрения вся система внешней политики и международного порядка Старого Света была естественным следствием деспотических капризов или злокачественной и обусловленной принятой культурой предрасположенности к аристократической церемонии и тайным маневрам. От подобной практики Америка намеревалась отказаться, отрицая существование интереса к обладанию колониями, настороженно дистанцируясь от разработанной европейцами международной системы и выстраивая отношения с другими странами на основе взаимных интересов и добросовестных соглашений.
Подобные мнения Джон Куинси Адамс подытожил в 1821 году, в тоне на грани раздражения, вызванного решимостью других стран идти более замысловатыми и окольными путями:
«Америка, с тех пор как она была принята в собрание наций, неизменно, хотя зачастую и безуспешно, протягивает им руку честной дружбы, равной свободы, великодушной взаимности. С ними она постоянно говорит на языке равной свободы, равного правосудия и равных прав, хотя нередко глас ее высокомерно и пренебрежительно отказываются слышать. На протяжении почти полувека, без единого исключения, Америка уважала независимость других наций, утверждая и поддерживая собственную независимость. Она воздерживалась от вмешательства в дела других стран, даже когда конфликт касался принципов, которым она остается верна так, будто те являются для нее последней каплей крови».
Поскольку Америка стремится «не к господству, а к свободе», следует избегать, утверждал Адамс, вовлеченности в любые споры и соперничество европейского мира. Америка должна сохранить свою уникально разумную и незаинтересованную позицию, ставя целью свободу и человеческое достоинство, предлагая издалека моральную поддержку. Утверждение универсальности американских принципов сопровождалось отказом отстаивать их за пределами Западного (то есть американского) полушария:
«[Америка] не устремлена за свои рубежи в поисках чудовищ, чтобы уничтожать их. Из добрых побуждений она желает свободы и независимости для всех. Она отстаивает и защищает лишь собственные свободу и независимость».
В Западном полушарии никаких подобных ограничений не существовало. Уже в 1792 году Джедайда Морзе, священник и географ из Массачусетса, утверждал, что Соединенные Штаты – чье существование было признано на международной арене менее чем десятилетие назад и чьей конституции было всего четыре года – знаменуют собой апогей истории. Новая страна, пророчил он, будет расширяться на запад, распространяя принципы свободы по всему американскому континенту, и станет венцом человеческой цивилизации:
«Кроме того, хорошо известно, что империя распространялась с востока на запад[100]. Возможно, ее последним, и главнейшим подвигом будет Америка… [Мы] не можем не предвидеть то время, сколь бы далеким оно ни было, когда в Американской империи будут насчитываться миллионы душ к западу от Миссисипи».
Все это время Америка пылко утверждала, что ею руководило не стремление к территориальной экспансии в традиционном смысле, но предопределенное свыше распространение принципов свободы. В 1839 году, когда официальная Исследовательская экспедиция США обследовала дальние границы Западного полушария и южной части Тихого океана, журнал «Юнайтед Стейтс мэгэзин энд демократик ревью» опубликовал статью, которая провозглашала Соединенные Штаты Америки «великой нацией будущего», не связанной с предшествовавшей историей и превосходящей все, что было в прошлом:
«Американский народ ведет свое происхождение от многих других наций, Декларация о национальной независимости всецело основывается на великом принципе равенства людей, и вместе эти факты демонстрируют наше обособленное положение по отношению к любой другой стране; то, что у нас есть в действительности, практически не имеет связи с прошлым и историей любой из них, а еще меньше – со всей античностью, их славой или их преступлениями. Напротив, наше рождение как нации стало началом новой истории».
Успех США, как уверенно предрекал автор, будет служить вечным укором всем прочим формам правления, возвещая о будущей демократической эре. Великий, свободный союз, одобренный свыше и превосходящий все остальные государства, станет распространять свои принципы по всему Западному полушарию – держава, которой самой судьбой предначертано превзойти по размерам и в моральных устремлениях любое другое деяние в истории человечества:
«Мы – нация прогресса человечества, и кто установит – что в состоянии установить? – предел нашему продвижению вперед? Провидение – с нами, и никакая сила на земле этого не сумеет».
Таким образом, Соединенные Штаты оказывались не просто страной, но движущей силой Божьего замысла и воплощением мирового порядка.
В 1845 году, когда американская экспансия на Запад ввергла страну в споры с Великобританией о Территории Орегон и с Мексикой – о Республике Техас (которая отделилась от Мексики и заявила о своем намерении войти в состав Соединенных Штатов), журнал пришел к выводу, что аннексия Техаса является оборонительной мерой, направленной против врагов свободы. Автор рассуждал, что «Калифорния, вероятно, следующей отпадет» от Мексики, а впоследствии американцы, по-видимому, устремятся в Канаду. Континентальная мощь Америки, утверждал он, со временем возместит европейский баланс сил – несущественный благодаря громадному компенсационному противовесу за океаном. Более того, автор статьи в «Демократик ревью» предвидел день, который наступил сто лет спустя – а именно в 1945 году, – когда США «перевесили» даже объединенную, враждебную Европу:
«Хоть им и придется бросить на другую чашу весов все штыки и пушки, причем не одни лишь французские и английские, но всей Европы в целом, разве сумеют они противостоять монолитному весу двухсот пятидесяти или трехсот миллионов – американских миллионов, – судьбой предназначенных собраться под развевающимся звездно-полосатым стягом в быстротечном году 1945-м от Рождества Господа нашего!»
Так на самом деле и произошло (за исключением того, что демаркация границы с Канадой была мирной, а Великобритания в 1945 году оказалась не частью враждебной Европы, а союзником). Напыщенное и пророческое видение Америки, превосходящей и уравновешивающей суровые доктрины Старого Света, наверняка оказало вдохновляющее воздействие на нацию – а в остальном мире оно по большей части нередко игнорировалось или вызывало испуг, – и изменило ход истории.
Когда в Гражданскую войну Соединенные Штаты на собственном опыте познали всеобщую, «тотальную» войну – в неведении о которой Европа пребывала еще полвека, – и когда ставки были настолько отчаянны, что и Север, и Юг отказались от принципа изоляции Западного полушария и привлекли к своим военным усилиям другие страны, в особенности Францию и Великобританию, американцы интерпретировали случившийся конфликт как единичное событие трансцендентного нравственного значения. Рассматривая этот конфликт как заключительную попытку, как обоснование «последней надежды земли», Соединенные Штаты сформировали на тот период самую большую и грозную в мире армию и использовали ее для ведения тотальной войны, а затем, в течение полутора лет после окончания войны, практически распустили ее – численность армии была сокращена более чем с одного миллиона до примерно 65 тысяч человек[101]. В 1890 году американская армия была в мире четырнадцатой, после Болгарии, и военно-морской флот США уступал итальянскому, хотя промышленная мощь Италии составляла одну тринадцатую от американской. Еще в своей инаугурационной речи в 1885 году президент Гровер Кливленд характеризовал американскую внешнюю политику как проводимую с позиции беспристрастного нейтралитета и совершенно отличную от той своекорыстной политики, которой придерживаются более старые, но менее просвещенные страны. Он отвергал «любое отклонение от этой внешней политики, получившей одобрение истории, традиций и процветания нашей республики. Это – политика независимости, которой благоприятствует наше положение, которую оправдывает наше известное стремление к справедливости и на страже которой стоит наша мощь. Это – политика мира, которая соответствует нашим интересам. Это – политика нейтралитета, которая отвергает участие в распрях за рубежом, которая отказывается от притязаний по отношению к странам на других континентах и которая готова противостоять их вторжению в это полушарие».
Когда в Гражданскую войну Соединенные Штаты на собственном опыте познали всеобщую, «тотальную» войну – в неведении о которой Европа пребывала еще полвека, – и когда ставки были настолько отчаянны, что и Север, и Юг отказались от принципа изоляции Западного полушария и привлекли к своим военным усилиям другие страны, в особенности Францию и Великобританию, американцы интерпретировали случившийся конфликт как единичное событие трансцендентного нравственного значения. Рассматривая этот конфликт как заключительную попытку, как обоснование «последней надежды земли», Соединенные Штаты сформировали на тот период самую большую и грозную в мире армию и использовали ее для ведения тотальной войны, а затем, в течение полутора лет после окончания войны, практически распустили ее – численность армии была сокращена более чем с одного миллиона до примерно 65 тысяч человек[101]. В 1890 году американская армия была в мире четырнадцатой, после Болгарии, и военно-морской флот США уступал итальянскому, хотя промышленная мощь Италии составляла одну тринадцатую от американской. Еще в своей инаугурационной речи в 1885 году президент Гровер Кливленд характеризовал американскую внешнюю политику как проводимую с позиции беспристрастного нейтралитета и совершенно отличную от той своекорыстной политики, которой придерживаются более старые, но менее просвещенные страны. Он отвергал «любое отклонение от этой внешней политики, получившей одобрение истории, традиций и процветания нашей республики. Это – политика независимости, которой благоприятствует наше положение, которую оправдывает наше известное стремление к справедливости и на страже которой стоит наша мощь. Это – политика мира, которая соответствует нашим интересам. Это – политика нейтралитета, которая отвергает участие в распрях за рубежом, которая отказывается от притязаний по отношению к странам на других континентах и которая готова противостоять их вторжению в это полушарие».
Десятилетие спустя роль Америки в мире возросла, голос ее зазвучал более настойчиво, и соображения, касающиеся власти, вырисовывались все отчетливее. В 1895 году, во время пограничного спора между Венесуэлой и Британской Гвианой, госсекретарь Ричард Олни предупреждал Великобританию – тогда по-прежнему считавшуюся главной мировой державой – о неравенстве военных сил в Западном полушарии: «Сегодня Соединенные Штаты практически полновластны на этом континенте, и их указание является законом». «Неисчерпаемые природные богатства вкупе с изолированным географическим местоположением Америки делают ее хозяйкой положения и практически неуязвимой для любой другой страны или даже для всех прочих стран».
Теперь Америка была мировой державой, а не едва возникшей республикой на периферии мировой арены. Политика США отныне не ограничивалась нейтралитетом; Америка почувствовала себя обязанной перевести давно провозглашенную моральную значимость в более широкую геополитическую роль. Когда позднее в том же году колониальные подданные Испанской империи подняли на Кубе восстание, нежелание видеть полыхающий на пороге Америки антиимперский мятеж смешалось с убеждением, что Соединенным Штатам пора продемонстрировать способность и волю вести себя как великая держава – в то самое время, когда о значимости европейских государств судили отчасти по обширности их заморских империй. Когда в 1898 году в порту Гаваны при невыясненных обстоятельствах взорвался американский броненосец «Мэн», широкая поддержка требований военного вмешательства привела к объявлению президентом Мак-Кинли войны Испании, что стало первым случаем военного столкновения Соединенных Штатов с другой мировой державой за пределами своих границ.
Немногие американцы представляли себе, насколько иным окажется мировой порядок после этой «блестящей маленькой войны», как назвал ее Джон Хэй, тогдашний американский посол в Лондоне, в письме Теодору Рузвельту (только начинавшему приобретать вес политику-реформатору из Нью-Йорка). Всего через три с половиной месяца военного конфликта США изгонят Испанскую империю из стран Карибского бассейна, оккупируют Кубу и присоединят Пуэрто-Рико, Гавайи, Гуам и Филиппины. Оправдывая предпринятые действия, президент Мак-Кинли держался непреложных истин. Без тени смущения он представил войну, превратившую Америку в великую державу на двух океанах, как однозначно бескорыстную миссию. «Американский флаг установили на чужой земле не ради территориальных приобретений, – объяснял он фразой, которая красовалась на плакате, напечатанном по случаю его перевыборной кампании 1900 года, – а ради блага человечества».
Испано-американская война ознаменовала вступление Америки в ряды великих держав с их политикой и соперничеством, которыми она так долго пренебрегала. По своим масштабам американское присутствие ощущалось уже не на одном континенте: оно распространилось от Карибского региона до морей, омывающих Юго-Восточную Азию. В силу своих размеров, географического положения и ресурсов Соединенные Штаты наверняка оказались бы среди наиболее заметных глобальных игроков. Отныне другие державы, более «старые» и традиционные, уже ведущие споры о территориях и морских путях, на которые теперь распространились американские интересы, будут внимательно следить за поведением США и при случае противостоять их действиям.
Теодор Рузвельт: Америка как мировая держава
Первым президентом, которому пришлось систематически сталкиваться с последствиями той роли, которую начала играть в мире Америка, стал Теодор Рузвельт, занявший высший пост после убийства Мак-Кинли; должность вице-президента иначе была бы кульминацией его поразительно стремительной политической карьеры. Целеустремленный, энергичный и чрезвычайно амбициозный, высокообразованный и начитанный, космополит, культивирующий образ этакого трудяги с ранчо, хитроумный и проницательный – последних качеств не смогли по достоинству оценить его современники, – Рузвельт видел Соединенные Штаты потенциально величайшей страной, которая своим нежданно обретенным политическим, географическим и культурным богатством призвана играть главенствующую в мире роль. Во внешней политике он придерживался концепции, в основе которой – что для Америки было беспрецедентным – лежали геополитические соображения. Согласно представлениям Рузвельта, Америка в двадцатом веке должна исполнять глобальную версию той роли, которую в течение девятнадцатого века исполняла в Европе Великобритания: обеспечивать мир, выступая гарантом равновесия, нависая возле берегов Евразии и склоняя общий баланс сил против любой страны, угрожающей доминировать в стратегически важном регионе. Как заявил Рузвельт в своей речи на инаугурации в 1905 году:
«Нам, как народу, было даровано заложить основы нашей национальной жизни на новом континенте… Многое нам было дано, и от нас по праву ожидают многого. У нас есть обязанности перед другими и обязанности перед собой; и мы не можем уклониться от их исполнения. Мы стали великой нацией, вынужденной фактом своего положения и мощи вступить во взаимоотношения с другими народами мира, и мы должны вести себя как и подобает народу, на которого возложена подобная ответственность».
Образование Рузвельт получил в том числе и в Европе, он хорошо знал историю континента (в молодые годы он написал авторитетную работу о военно-морской составляющей войны 1812 года), поддерживал близкие отношения с видными представителями элит Старого Света и неплохо разбирался в традиционных принципах европейской стратегии баланса сил. Рузвельт разделял мнение соотечественников об особой миссии Америки. Однако он был убежден, что для осуществления своего призвания Соединенным Штатам нужно вступить в мир, где ходом событий управляют могущество и сила, а не один лишь моральный принцип.
По мнению Рузвельта, система международных отношений пребывала в постоянном изменении. Честолюбивые амбиции, корысть и война были не просто производными глупых заблуждений, от которых американцы могли бы убедить избавиться правителей иных, более старых стран; это естественные состояния человечества, которые требуют целенаправленного вмешательства Америки в международные дела. Международное сообщество походило на поселение эпохи фронтира, не имеющее эффективного полицейского подразделения:
«В новых и диких сообществах, где существует насилие, честный человек должен защищать себя; и покуда вырабатываются иные меры, призванные обеспечить безопасность, одинаково глупо и гибельно убеждать его сложить оружие, в то время как оно остается в руках тех людей, которые представляют опасность для общества».
Этот по сути своей гоббсовский анализ, преподнесенный не где-нибудь, а в лекции по случаю вручения Нобелевской премии мира, знаменовал собой отказ Америки от предположения, что для утверждения мира достаточно нейтралитета и миролюбивых устремлений. Для Рузвельта было очевидно, что если какая-либо нация не способна или не желает действовать в защиту собственных интересов, то она не вправе ожидать, что их станут уважать другие страны.