Этот по сути своей гоббсовский анализ, преподнесенный не где-нибудь, а в лекции по случаю вручения Нобелевской премии мира, знаменовал собой отказ Америки от предположения, что для утверждения мира достаточно нейтралитета и миролюбивых устремлений. Для Рузвельта было очевидно, что если какая-либо нация не способна или не желает действовать в защиту собственных интересов, то она не вправе ожидать, что их станут уважать другие страны.
Разумеется, Рузвельта не могла не раздражать нравоучительная риторика, господствовавшая в американской внешней политике. В заключение речи он заявил, что международное право, сфера которого недавно была расширена, не может быть действенным, если оно не подкреплено силой, а разоружение, ставшее предметом обсуждения на международном уровне, является иллюзией:
«Поскольку нет никакой вероятности установления какой-либо международной силы… которая сумеет эффективно пресекать нарушения, и при таких обстоятельствах для великой и свободной страны было бы и глупостью, и грехом лишить себя способности отстаивать собственные права, а в исключительных случаях даже вставать на защиту прав других. Ничто не будет более способствовать беззаконию… чем то, если свободные и просвещенные народы… по собственной воле окажутся бессильными, тогда как деспотия и варварство будут вооружены».
Либеральные общества, полагал Рузвельт, как правило, недооценивают элементы антагонизма и враждебности в международных отношениях. Имея в виду дарвиновскую концепцию выживания наиболее приспособленных, Рузвельт писал английскому дипломату Сесилу Спрингу Райсу:
«Это… прискорбный факт, что страны, которые наиболее привержены гуманистическим принципам, которые более всего заинтересованы во внутреннем совершенствовании, как правило, становятся слабее по сравнению с теми странами, для которых характерна менее альтруистическая цивилизация…
Я ненавижу и презираю тот псевдогуманизм, который полагает, будто развитие цивилизации обязательно и объективно обуславливает ослабление боевого духа и который, следовательно, способствует уничтожению развитой цивилизации какой-то иной, уступающей ей в развитии».
Если Америка откажется от признания стратегических интересов, это означает лишь, что более агрессивные державы захватят мир, в конце концов подорвав основы американского процветания. Поэтому «нам нужен большой военно-морской флот, состоящий не только из крейсеров, но включающий в себя мощные линкоры, которые способны противостоять таким же боевым кораблям любой другой страны», а также необходимо продемонстрировать готовность использовать этот флот.
По мнению Рузвельта, внешняя политика есть искусство приспособления американской политики к тому, чтобы осмотрительно и твердо уравновешивать глобальную силу, склоняя ход событий в пользу своих национальных интересов. Он считал, что Соединенные Штаты – страна экономически динамичная, единственная, кому не угрожают региональные конкуренты, и играющая заметную роль как в районе Атлантики, так и на Тихом океане, – занимают уникальное положение для того, чтобы «захватить выгодные позиции, которые позволят нам иметь собственный голос в принятии судьбоносных решений об океанах Востока и Запада». Оберегая Западное полушарие от вмешательства извне со стороны прочих держав, а во всех других регионах вмешиваясь ради сохранения равновесия сил, Америка превратится в непререкаемого хранителя мирового баланса сил и, через это, мира во всем мире.
Удивительно амбициозное представление[102] для страны, которая до тех пор считала политику изоляции определяющей для себя характеристикой и которая создавала флот в первую очередь как инструмент береговой обороны. Но благодаря блестящей реализации соответствующей внешней политики Рузвельту удалось – по крайней мере, на какое-то время – переопределить роль Америки на международной арене. По отношению к Северной и Южной Америке он заметно переступил рамки доктрины Монро в заявленном противодействии иностранному вмешательству. Он пообещал, что Соединенные Штаты не только будут противостоять любым иностранным колониальным проектам в Западном полушарии – лично пригрозив войной, чтобы сдержать намечавшееся вторжение Германии в Венесуэлу, – но также, по сути, станут предотвращать их. Таким образом, им было провозглашено «дополнение Рузвельта» к доктрине Монро, заключавшееся в том, что Соединенные Штаты Америки имеют право превентивно вмешиваться во внутренние дела других стран Западного полушария, дабы принять надлежащие меры в вопиющих случаях «противоправных действий или проявления бессилия». Рузвельт описал этот принцип следующим образом:
«Единственное, чего желает наша страна, – это видеть соседние страны стабильными, спокойными и процветающими. Любая страна, народ которой ведет себя хорошо, может рассчитывать на нашу чистосердечную дружбу. Если государство демонстрирует, что оно знает, как действовать с разумом, умением и приличием в социальных и политических вопросах, если оно соблюдает порядок и выполняет свои обязательства, ему не следует опасаться вмешательства со стороны Соединенных Штатов. Непрекращающиеся незаконные действия или проявления бессилия, приводящие к общему ослаблению уз цивилизованного общества, будь то в Америке или где бы то ни было, в конечном счете требуют вмешательства со стороны какого-либо цивилизованного государства. В Западном полушарии следование Соединенными Штатами доктрине Монро может вынудить их, возможно, и против своей воли, в вопиющих случаях нарушения законности или проявления бессилия взять на себя выполнение обязанностей международной полицейской силы».
Как и в случае с первоначальным вариантом доктрины Монро, ни с одной из латиноамериканских стран не проконсультировались. Поправка Рузвельта также раскрыла над Западным полушарием зонтик безопасности США. Отныне никакое постороннее государство не могло прибегнуть к силе, чтобы выместить свои обиды на странах Северной и Южной Америки; такому государству придется действовать через Соединенные Штаты, которые взяли на себя задачу поддержания порядка.
Подтверждением этой амбициозной концепции[103] стал новый Панамский канал, который позволил Соединенным Штатам перебрасывать свой флот из Атлантического океана в Тихий, избегая продолжительного плавания вокруг мыса Горн на южной оконечности Южной Америки. Панамский канал, строительство которого было начато в 1904 году на американские средства и американскими инженерами на территории, отторгнутые у Колумбии в результате восстания местного населения, поддержанного США, и который находится под контролем США на основании долгосрочной аренды Зоны Панамского канала, официально открыли в 1914 году. Канал станет мощным стимулом для торговли, в то же время предоставив Соединенным Штатам решающее преимущество в любом военном конфликте в регионе. (Это также лишало любой иностранный флот возможности использовать данный маршрут иначе, как с разрешения США.) Безопасность Западного полушария превратилась в стержень роли Америки в мире, основанной на утверждении национальных интересов США с позиции силы.
Пока Великобритания оставалась доминирующей военно-морской державой, она следила за равновесием сил в Европе. Во время русско-японского конфликта 1904–1905 годов Рузвельт продемонстрировал, каким образом он будет применять свою концепцию дипломатии по отношению к балансу сил в Азии, а при необходимости – и в глобальном масштабе. Для Рузвельта вопрос заключался в балансе сил на Тихом океане, а не в недостатках российского самодержавия (хотя никаких иллюзий в этом отношении он не питал). Поскольку беспрепятственное продвижение на восток, в Маньчжурию и Корею, России – страны, которая, по словам Рузвельта, «проводит политику постоянного противодействия нам на Востоке и политику к тому же буквально бездонного лицемерия», – было враждебно американским интересам, Рузвельт сначала приветствовал военные победы Японии. О полном уничтожении российского флота, который, перед тем как погибнуть в Цусимском сражении, преодолел половину земного шара, он сказал, что Япония «играет в нашу игру». Однако когда японские победы начали угрожать окончательно сокрушить позиции России в Азии, мнение Рузвельта изменилось. Хотя он восхищался японской модернизацией – и, возможно, именно из-за нее, – Рузвельт стал относиться к экспансионистской Японской империи как к потенциальной угрозе положению США в Юго-Восточной Азии и пришел к выводу, что когда-нибудь она сможет «предъявить требования на Гавайские острова».
Рузвельт, хотя и был, в сущности, сторонником России, предпринял посреднические усилия по урегулированию конфликта в далекой Азии, тем самым подчеркнув роль Америки как азиатской державы. Портсмутский договор 1905 года стал квинтэссенцией рузвельтовской дипломатии баланса сил. Договор ограничивал японскую экспансию, предотвращал крах России, и в результате, как это описывал Рузвельт, Россия «будет оставлена лицом к лицу с Японией, чтобы каждая сторона могла оказывать сдерживающее влияние на другую». За свое посредничество Рузвельт был вознагражден Нобелевской премией мира, став первым американцем, удостоенным подобной чести.
Рузвельт, хотя и был, в сущности, сторонником России, предпринял посреднические усилия по урегулированию конфликта в далекой Азии, тем самым подчеркнув роль Америки как азиатской державы. Портсмутский договор 1905 года стал квинтэссенцией рузвельтовской дипломатии баланса сил. Договор ограничивал японскую экспансию, предотвращал крах России, и в результате, как это описывал Рузвельт, Россия «будет оставлена лицом к лицу с Японией, чтобы каждая сторона могла оказывать сдерживающее влияние на другую». За свое посредничество Рузвельт был вознагражден Нобелевской премией мира, став первым американцем, удостоенным подобной чести.
К своему достижению Рузвельт относился не как к установлению прочного мира, а как к начальному этапу в управлении равновесием в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Когда Рузвельт начал получать тревожные разведывательные сведения о японской «партии войны», то решил дать знать ее представителям о решимости Америки, но проделал это с изысканной утонченностью. Он отправил шестнадцать линкоров, выкрашенных, дабы продемонстрировать мирный характер их миссии, в белый цвет, – так называемую «Великую белую флотилию», – в «кругосветное плавание»; боевые корабли должны были посетить с дружественными визитами иностранные порты и послужить напоминанием, что ныне Соединенные Штаты в состоянии развернуть в любом регионе мира превосходящие силы военно-морского флота. Как Рузвельт писал своему сыну, демонстрация силы должна стать предупреждением для агрессивной фракции в Японии и таким образом обеспечить достижение мира посредством демонстрации силы: «Не думаю, что будет война с Японией, но считаю, что вероятность войны достаточно велика, чтобы в высшей степени разумным было бы застраховаться от нее, создав такой флот, который не позволит Японии надеяться на успех».
С Японией, которой с таким размахом демонстрировалась американская военно-морская мощь, в то же время следовало обращаться с предельной вежливостью. Рузвельт предупредил командовавшего флотилией адмирала, что тому нужно приложить все силы, чтобы не оскорбить чувства страны, которую он направлен сдерживать.
«Хотел бы указать Вам – хотя я и не полагаю это необходимым – проследить за тем, чтобы никто из наших людей не совершил ничего неуместного во время пребывания в Японии. Если вы отпустите членов экипажа в увольнение на берег в Токио или в другом городе Японии, то тщательно отбирайте только тех, на кого можете положиться в полной мере. На нас не должно пасть и тени подозрения в дерзости или грубости… Если не считать случая потери корабля, то при таких особенных условиях мы скорее будем оскорблены сами, чем нанесем оскорбление кому бы то ни было».
Как любил говаривать сам Рузвельт, Америка должна «не повышать голоса, но держать наготове большую дубинку».
В Атлантическом регионе мрачное предчувствие Рузвельта в первую очередь вызывали растущие амбиции и мощь Германии, особенно ее крупная программа военно-морского строительства. Если господство Великобритании на море будет подорвано, то вместе с этим Великобритания утратит способность поддерживать европейское равновесие. Рузвельт рассматривал Германию как противостоящую силу, постепенно подавляющую своих соседей. Когда разразилась Первая мировая война, Рузвельт, к тому времени отошедший от активной политической деятельности, призвал Америку увеличить военные расходы и поскорее принять участие в разгорающемся конфликте на стороне Антанты – Великобритании, Франции и России, – чтобы не допустить угрозы его распространения на Западное полушарие. Как он писал в 1914 году своей стороннице, американке немецкого происхождения:
«Разве Вы не считаете, что если Германия выиграет в этой войне, разгромит английский флот и уничтожит Британскую империю, то через год-два она будет настойчиво добиваться доминирующего положения в Южной Америке?.. Я считаю, что будет именно так. На самом деле я в этом уверен. Потому что немцы, с которыми мне как-то однажды довелось поговорить начистоту, разделяют подобную точку зрения с откровенностью, граничащей с цинизмом».
В конечном счете характер мирового порядка, полагал Рузвельт, будет определяться противостоянием великих держав, через соперничество их амбиций и устремлений. Сохранению гуманистических ценностей лучше всего послужит геополитический успех либеральных стран, которые преследуют свои интересы и поддерживают возможность реализации собственных угроз. Там, где они одерживали верх в международной конкурентной борьбе, цивилизация развивалась и укреплялась, оказывая благотворное воздействие.
Рузвельт разделял в целом скептический взгляд на абстрактные призывы к доброй воле в международных отношениях. Он утверждал, что для Америки не будет ничего хорошего – а чаще это ей только повредит, – если Америка провозгласит важные принципы, а сама окажется не в состоянии обеспечить их соблюдение в случае решительного противодействия. «Наши слова должно судить по нашим делам». Когда промышленник Эндрю Карнеги убеждал Рузвельта расширить участие США в процессе разоружения и в международной борьбе за права человека, Рузвельт ответил, сославшись на ряд принципов, которые одобрил бы и Каутилья:
«Мы должны всегда помнить, что для великих свободных народов было бы роковым довести себя до бессилия и оставить вооруженными деспотизм и варварство. Безопаснее было бы так поступить, если бы существовала какая-то система международной полиции; но подобной системы нет… Единственное, чего бы я не стал делать, так это «брать на пушку», когда не в силах сдержать слово; блефовать и угрожать, а потом, если нужно подкрепить свои слова, не иметь возможности действовать».
Если бы на смену Рузвельту пришел ученик – или, быть может, он сам победил на выборах в 1912 году, – то, вероятно, Америка оказалась бы включена в Вестфальскую – или в какую-то похожую на нее – систему мирового порядка. При таком развитии событий Америка почти наверняка предприняла бы усилия для более раннего завершения Первой мировой войны, подходящего для европейского баланса сил, – по аналогии с русско-японским договором, – в результате чего Германия осталась бы побежденной, но обязанной Америке за сдержанную позицию, и к тому же окружавшие ее страны имели бы достаточно сил, чтобы не допустить в будущем агрессивного поведения Германии. Такой исход событий, до того, как кровопролитие приобрело нигилистический размах, изменил бы течение истории и предотвратил бы полную утрату Европой уверенности в собственных силах, культурных и политических.
Так или иначе, Рузвельт умер уважаемым государственным деятелем и приверженцем консерватизма, однако так и не создав какой бы то ни было школы внешнеполитической мысли. Не нашлось ни одного видного последователя его идей – ни среди общественных деятелей, ни в числе преемников на посту президента. И выборы в 1912 году Рузвельт не сумел выиграть, потому что голоса консерваторов он разделил с Уильямом Говардом Тафтом, действующим президентом.
Вероятно, попытка Рузвельта сохранить свое наследие, добившись третьего президентского срока, практически неизбежно уничтожила бы все шансы для достижения этой цели. Традиция важна, поскольку обществам не дано пройти через историю так, будто у них нет прошлого и будто они имеют возможность действовать в любом направлении. Взятый ими курс может отличаться от предыдущей траектории только в определенных пределах. Великие государственные деятели действуют на внешней границе этого поля возможностей. Если они терпят неудачу, то общество поражает стагнация. Если они переступают пределы этого поля, то утрачивают возможность формировать будущее последующих поколений. Теодор Рузвельт действовал на абсолютной границе возможностей своего общества. Когда его не стало, американская внешняя политика вернулась к видению сияющего града на холме – не участвуя и уж тем более не доминируя в формировании геополитического равновесия. Тем не менее еще при жизни Рузвельту довелось увидеть, как Америка парадоксальным образом исполнила-таки в мировой политике главную роль – которую он для нее и предрекал. Но произошло это на основе тех принципов, которые Рузвельт осмеивал, и под руководством президента, которого Рузвельт презирал.
Вудро Вильсон: Америка как совесть мира
Одержавший победу на выборах 1912 года всего с 42 процентами голосов избирателей и всего лишь через два года после того, как он оставил ученый мир и появился на арене национальной политики, Вудро Вильсон превратил образ, который Америка в основном декларировала для себя, в программу действий применительно для всего мира. Для мира подобная концепция иногда служила источником вдохновения, порой от нее мир испытывал недоумение, но нельзя было не обращать внимания как на могущество Америки, так и на масштабы идеи Вильсона.