— Да кто подал-то? — жалобно промычала я, семеня за начальником.
Наше появление ознаменовалось гробовой тишиной. Разом оторвавшись от работы, газетчики устремили к нам выжидающие взгляды, видимо, надеясь на кровавую разборку. В конторе меня не любили и считали выскочкой, забиравшей лучшие места на газетной простыне. Впрочем, я действительно была выскочкой.
Неожиданное затишье разбудило Яна. Он резко поднял голову и, завидев меня, вскочил со стула, неприятно царапнувшего ножками по замусоленному полу.
Пока шеф устраивался на своем рабочем месте, мы с Яном пытались жестами договориться о том, стоило ли ему оставаться на месте или подойти ко мне. В результате он не понял приказа спрятаться в подсобке, от греха подальше, и присеменил к начальственному столу. Теперь мы стояли плечо к плечу, точно на ристалище, и ждали, когда нас двоих разжалуют в безработные.
С непроницаемым видом шеф вытащил из горы бумаг знакомую листовку.
— Итак… — Он приложил к глазу монокль и откашлялся. — Читаем… Двадцатого дня сего месяца королевский посланник пытался избавиться от нимы Жулиты!
Мне был послан многозначительный взгляд.
— Другими словами, ты обвинила Чеслава Конопку в убийстве!
— Но я не написала имени и звание поменяла…
— Конечно, никто не догадался, что посланник — это наш родименький королевский посол, а он понял и натравил на нас мирового судью! Поэтому…
— Шеф, вы не можете меня разжаловать! — перебивая обвинительную тираду, заявила я. — Вы ведь тоже когда-то пострадали из-за произвола вельможи!
Ни для кого не было секретом, что пять лет назад шефа выставили из столичного газетного листа за дерзкую статью о растрате королевской казны. С тех пор он старался держаться подальше от громких скандалов, довольствуясь светскими сплетнями и рассказами об оранжереях.
— Да как ты?! — выдохнул бедняга и размахнулся чернильницей, дабы запустить ее в мою сторону, но лишь плеснул черной массой себе на сюртук. Взвыв, точно раненое животное, он нехорошо выругался матом, но тут, окончательно и бесповоротно, шефа покинул голос. Онемев, он бешено пучил глаза, силясь разразиться возмущенной тирадой, однако изо рта вырвалось лишь змеиное шипение.
— Я принесу вам водички! — заявила я и дернулась в сторону крошечной кухоньки, где обедали газетчики, ради экономии довольствовавшиеся принесенными из дома в специальных ларчиках перекусами.
Абсолютно не чувствительный к происходящему, Ян стоял высоким столбом, сунув руки в карманы портов, и старался подавить сладкие зевки. Пришлось схватить его за рукав и потащить за собой, точно глупого мула.
Только мы оказались в тесной каморке, пахнущей скисшим молоком, я прошипела:
— Как ты мне позволил такое сотворить?
— Ты была очень убедительна.
— Святые Угодники, я всегда убедительна, когда на пьяную голову задумываю какую-нибудь глупость! Я же газетчица!
— Ты сказала, что в нашем мире ты или охотник или жертва, а ты ненавидишь быть жертвой. — Видимо, у меня сделалось такое лицо, что Ян догадался: — Похоже, именно этот разговор ты помнишь.
Не зная, что ответить, я изобразила возмущение:
— Почему ты опять мне тыкаешь?
— Вы ехали на моей спине совершенно пьяная, нима Войнич, я решил, что мы стали немножечко ближе.
— Не ври, — буркнула я и, позабыв хотя бы для вида налить из графина воды, вышла в общую залу. И мне вовсе не почудилось, что следом донеслось издевательское фырканье.
Если мне казалось, будто хуже уже ничего случиться не могло, разве что меня разжаловали бы до посыльной, то к вечеру мир окончательно повернулся ко мне спиной. В издыхающей от усталости конторе появились дознаватели в сопровождении стражей из городской тюремной башни. С их появлением в общей зале сгустилось зловещее напряжение, даже магические светильники затрещали.
Пройдя в центр комнаты, они оглядели притихших газетчиков, смерили оценивающим взглядом немого, как рыба, шефа и громко объявили:
— Газетчица Катарина Войнич обвиняется в возведении напраслины на королевского посла Чеслава Конопку и согласно решению суда должна быть сопровождена в тюремную башню…
— Я не возводила напраслины! — для чего-то заспорила я, хотя прекрасно понимала, что ругаться с патрулем все равно что высказывать возмущение ручке на запертой двери — абсолютно глупое занятие.
— Вы утверждаете, что актерка Анна Кобыльская, известная под псевдонимом Жулита, — жива и прячется в вашем доме…
Он мог не продолжать. Колонку я написала до того, как узнала об отъезде спасенной самоубийцы.
В голове вдруг стало пусто и звонко. Пока они что-то говорили о судебном заступнике, я поймала себя на совершенно неуместной мысли, что поутру все-таки стоило найти молельную и поставить Святому Угоднику Аврилу курительную палочку, даже десяток палочек, не пожалев медяков. Глядишь, заснула бы в собственной кровати.
III ГОРЯЧАЯ НОВОСТЬ
В тюремной камере царили ледяная влажность и отвратительное зловоние, пропитавшее даже склизкие, сочащиеся слезами стены. Воняло от набитого отсыревшей соломой тюфяка, прикрывавшего шаткую скамью, от дыры в полу, заменявшей отхожее место, от толстых ржавых прутьев решетки.
Единственным источником света служили масляные лампы, висевшие на стенах напротив каждой камеры. Они рассылали по стенам нестройные тени и не справлялись с густой темнотой.
Мне, окруженной мраком и холодом, чудилось, будто время остановилось. Не удавалось понять, как долго я находилась в застенке, а карманные часы, дорогие, с золотой цепочкой и с циферблатом из перламутра, по тюремным правилам, забрали вместе с сумкой.
Раньше я думала, что в тюрьме очень тихо, но застенок оказался непереносимо беспокойным местом, и этот леденящий кровь шум не походил на вокзальный гвалт, рыночную разноголосицу или уличный гомон. Пространство наполняли бессильные тоскливые звуки, каждую минуту напоминавшие, что в башне гнили заживо, дохли от голода и болезней сотни несчастных. Бухал надрывный кашель чахоточников, злобно бормотали сумасшедшие, звонко капала вода, шуршали крысы. Сосед справа беспрерывно скреб стену, словно собирался проделать дыру между нашими камерами.
А когда раздались шаркающие шаги охранников, то коридор буквально взвыл. Лишенные надежды люди превратились в диких зверей, желавших разорвать на части своих мучителей.
Яркий свет резанул по глазам. Ослепленная, я прикрылась ладонью и увидела, что вместе с пузатым небритым охранником с испуганным видом мялся мой помощник, судорожно прижимавший к груди объемную сумку.
— Ян! — От радости я соскочила со скамьи.
Громыхнул замок, с чудовищным скрипом отворилась решетка. Неожиданный визитер протиснулся бочком в камеру.
— Пять минут, — вытащив из кармана паршивых брюк мои часы, заявил охранник. Он захлопнул крышку и нахально подмигнул мне, видимо, заметив возмущенный взгляд.
Мы с Яном встали очень близко и, наверное, со стороны выглядели парочкой.
— Как ты сюда попал? — зашептала я.
— Дал денег.
— А отец?
— Не пустили. Он собрал тебе кое-какие вещи. Еду отобрали на входе, а одеяло с теплыми носками оставили. — Он сунул мне объемную сумку. — Не бойся, мы скоро тебя отсюда вытащим. Шеф сказал, что подключит все свои связи.
— Можно подумать, у него много связей, — фыркнула я, практически разуверившись, что когда-нибудь увижу белый свет.
Спасти меня могла лишь сбежавшая Жулита, но вряд ли актерка рискнула бы своей жизнью ради газетчицы, неудачно напившейся хмельного магического зелья.
— Здесь ужасно, — пробормотал Ян, с брезгливым видом оглядывая крошечную камеру. — И пахнет плохо.
— Не переживай, мне не впервой сидеть в мусорных ямах, — невесело пошутила я.
— Эй, голубки! Время на исходе! — объявил охранник.
— И еще вот… — торопливо прошептал Ян, и из его рукава, как у фокусника, выскользнул тяжелый металлический предмет с шероховатой поверхностью. Острый носик уткнулся в мою подставленную ладонь.
— Это подпилок?! — выдохнула я.
— Тише! — Ян с тревогой глянул на маячившего за решеткой стража.
— Ты рехнулся? Что мне с ним делать? — Я попыталась вручить инструмент обратно помощнику. — Я же не смогу в открытую пилить решетки!
— Вы чего закопошились? — Заметив оживление в камере, для острастки охранник шарахнул дубинкой по решеткам.
Мы с Яном невольно вздрогнули, но тут же продолжили прерванный спор.
— Оставь, еще пригодится, — отбрыкивался помощник.
Видимо, чтобы пронести запрещенный инструмент в тюрьму, трусишке пришлось собрать не только волю, но и зачатки смелости, а теперь повторить подвиг он был просто не способен.
— Пригодится подкоп делать? — бранилась я.
— Пригодится подкоп делать? — бранилась я.
— Для самообороны! — нашелся Ян.
В этот момент страж громко заявил:
— Голубки, время вышло.
От неожиданности мы с приятелем отшатнулись друг от друга. Мне ничего не оставалось, как спрятать подпилок за спиной и попрощаться с приятелем.
— Ты скоро отсюда выйдешь, — с уверенностью повторил он, и за ним захлопнулась решетка. Шаги отдалялись, яркий свет истаял, и мои глаза постепенно снова привыкали к темноте.
Со злостью я глянула на подпилок. Из-за глупого инструмента я так и не спросила, как отец воспринял новость о моем аресте, не прихватило ли у него сердце?
Натянув на голые ноги носки, я завернулась в знакомый клетчатый плед. Хотела вдохнуть запах перечной мяты, какой пахли абсолютно все вещи в доме, но вместо лекарственной травы ощутила едва уловимый аромат благовония Жулиты. В отличие от людей вещи знали, что она, способная одним своим появлением спасти меня, жива.
Наплевав, что тюфяк придется делить с колонией блох, я прилегла на скамью и почти задремала, но тут на этаже начался невообразимый шум — привезли еду. Через какое-то время рядом с моей камерой остановилась тележка с огромными кастрюлями. Сощурившись от света, я села и проследила, как знакомый охранник навалил в миску клейкой массы и сверху прибавил пару ломтей хлеба грубого помола.
— Кушать подано, сладенькая, — с глумливой улыбкой объявил он и сунул миску между решетками. Плошка плюхнулась на пол, расплескав толику каши, упал один ломоть хлеба. Я не сдвинулась с места. Даже мысль о том, что клейкая сероватая бурда окажется у меня во рту, вызывала тошноту.
— Поди, привыкла к ложке и ножу? — осклабился охранник.
— Вилке, — не поворачивая к нему головы, поправила я ледяным тоном.
Нам обоим было очевидно, что через пару дней голодной диеты у меня настолько сведет живот, что даже тюря для свиней покажется королевским кушаньем, что уж говорить о тюремной каше, а падение куска хлеба на пол перестанет являться достаточной причиной, чтобы отдавать его крысам.
Охранник постоял еще некоторое время перед решетками, потом ушел. Я дождалась, когда он исчезнет из поля зрения, а камеру накроет привычный сумрак, и подобрала миску. Обмакнув хлеб в варево, я попыталась что-нибудь съесть, но даже не смогла разомкнуть челюстей. Затаив дыхание, я все-таки откусила от ломтя и стала методично жевать, сосредоточившись на мысли, что даже отвратительная по вкусу еда, если она не приправлена крысиным ядом, поможет мне не скопытиться до освобождения.
Через некоторое время страж снова появился. Встал напротив решеток, озарил камеру раздражающе ярким светом.
— Говорят, что ты газетчица, — подал он голос, но я снова не повернула головы.
Внутри вспыхнуло нехорошее предчувствие. Прикусив язык, чтобы не наговорить дерзостей, я сжала кулаки и принялась считать до ста, стараясь отогнать нарождавшуюся панику.
Страж шарахнул по решетке сапожищем и ухмыльнулся:
— До встречи, сладенькая.
Я сжала спрятанный между складок пледа подпилок, и когда он вернулся в темноте, открыл решетку и вошел в камеру, была готова нападать первой.
— Соскучилась? — осклабился он и суетливо обтер рукой губы.
Внутри у меня точно скрутилась тугая пружина. Напильник скользил во влажной от страха ладони. В тусклом неровном свете масляной лампы насильник выглядел пугающим великаном, точно чудовище из моего детского кошмара, и, как во сне, одутловатое небритое лицо терялось в глубокой тени. Он стал медленно приближаться, и я невольно подвинулась на лавке.
— Ты красивая и холеная, совсем не похожа на уличных шлюх…
Я сделала глубокий вдох, стараясь удержать себя на месте. В борьбе с противником, превосходящим в росте и весе, можно было рассчитывать лишь на эффект неожиданности.
— Я никогда не пробовал таких… чистеньких.
И в этот момент я соскочила со скамьи и, не глядя, ткнула тяжелым подпилком в лицо насильника. Жаль, до глаза не дотянулась, а лишь распорола острием ему щеку, но из разреза хлынула кровь. Охранник взвыл от боли, и я размахнулась снова, но от хлесткого удара опрокинулась на ледяной пол. Окровавленный напильник отлетел в угол, перед глазами заплясали звездочки, в ушах зашумело. Издалека донесся злобный рык.
— Тварюга!
Только чудом мне удалось откатиться от огромного сапожища, с бешенством всаженного в пол…
Вдруг разъяренный толстяк громко хрюкнул и полетел головой вперед. За ним стоял высокий мужчина в черных одеждах и с лицом, закрытым маской. Глотая слезы, я отползла к решетке и свернулась комочком, прикрывая голову руками. Казалось, что происходящее в камере мне просто снилось в дурном сне.
Тяжело дыша, охранник поднялся, обтер о рукав разбитый нос и дернулся в мою сторону, но нежданный гость мгновенно перекрыл ему дорогу. Секундой позже насильник снова кувыркнулся на пол от мощного удара ногой в живот. Он закашлялся, засипел, но прийти в себя ему не дали. Голос ночного курьера звучал спокойно, даже отстраненно, отчего становилось ясно, что мой спаситель приготовился превратить толстяка в калеку.
— Где. Тебя. Учили. Манерам? — Каждое слово он приправлял мощным ударом ногой. Охранник незаметно откатился к параше. Еще один глухой пинок. Страж странно булькнул, теряя сознание, а его голова окунулась в зловонную дыру.
В этот момент коридор ожил, хотя еще минуту назад люди точно не слышали звуков борьбы. Арестанты взвыли, пространство наполнилось воем.
— Уходи! — прохрипела я, пытаясь сосредоточиться на подернутой дымкой темной фигуре посыльного. — Иначе тебя поймают…
Я не заметила, как он исчез из камеры. Кажется, закрыла глаза всего на секунду, а он уже знакомо растворился в воздухе.
Вонючую нору залил яркий свет магических ламп, пространство наполнили голоса. Прижимаясь спиной к решетке, я сидела на полу и боролась со стремительно подступавшей тьмой. Хотелось уплыть в спасительное беспамятство, но было страшно, что кто-то снова попытается причинить мне вред. Сверху донесся чей-то встревоженный мужской голос:
— Катарина, вы меня слышите? Святые, вы вся в крови!
— Это не моя кровь… — едва шевеля языком, прошептала я.
— Что?
Видимо, не придумав способа получше, чтобы вернуть жертву изнасилования в сознание, меня встряхнули за плечи, отчего в голове точно рассыпали ведро мелких острых гвоздиков. Я с трудом сфокусировала взгляд на расплывавшемся лице напротив. В бледном, как при смерти, суниме с расширенными от ужаса глазами я узнала Кастана Стомму, стоявшего передо мной на одном колене.
— Спорим, вам еще не приходилось вставать на колени перед арестантами, — брякнула я.
— О чем вы говорите? — ошеломленно выдохнул он.
Говорят, что иногда от очень сильного потрясения люди сходили с ума. Видимо, я все-таки немного свихнулась и обязательно расхохоталась бы в лицо судебного заступника, если бы не провалилась в глубокий обморок.
Я пришла в себя сразу, одним махом, открыла глаза и уставилась на тюлевый балдахин, пышными фалдами спускавшийся к огромной постели. Не понимая, где нахожусь, я осторожно села и с возрастающим недоумением огляделась.
Чужая спальня походила на шикарный номер королевского «Грант Отеля», перестроенного из здания бывшей тюрьмы несколько лет назад.[10] Картины, висевшие на стенах, были явными оригиналами, а не копиями, ради заработка перерисованными каким-нибудь талантливым школяром из Академии изящных искусств. Пол из наборного паркета застилал толстый шерстяной ковер с оригинальным орнаментом, а мебель отличалась изяществом и дороговизной.
Тут мне в голову пришла презабавнейшая мысль, вызвавшая сдавленный смешок. Походило на то, что появление ночного посыльного в камере городской башни являлось лишь фантазией, и охранник все-таки совершил надо мной насилие. А я или свихнулась от потрясения и пребывала в изощренной галлюцинации, лишь отдаленно напоминавшей реальную жизнь, или же умерла от побоев и за принятую мученическую смерть отправилась по солнечной дороге на особенное облако, где стояли изящные козетки и зеркала с мраморными столиками.
Тут на высоких дверях повернулась ручка. Створка приоткрылась, и в спальню бочком протиснулась остроглазая нима в форме прислуги и в белом скромном чепце на голове, из-под которого выглядывала вызывающе рыжая прядь волос. В руках горничная несла отглаженное белоснежное платье. Наряд мгновенно меня убедил, что я все-таки ушла в мир иной, а теперь меня собирались произвести в ранг моей тезки, Угодницы Катарины, единственной особы женского пола среди целого сонма святых мужчин.
Увидев, что я сижу на кровати и, точно ослепленная дневным светом сова, растерянно хлопаю глазами, служанка будто вросла в пол. Некоторое время мы разглядывали друг друга. Пауза затягивалась.